- По-французски! - сердито крикнул Стягин. - Садись, пожалуйста, и кури… если желаешь… - А мне позволь умыться.
- Сделайте ваше одолжение! Вот петушится! Все такая же брюзга!
Стягин откинул совсем одеяло, опустил ноги с гримасой, хотел подняться и вдруг схватился за одно колено.
- Ай! - вырвалось у него, и он опять поднялся. - Не могу!
- Чего не можешь? - смешливо спросил Лебедянцев.
- Ах ты, господи! Разве ты не видишь? Не могу встать! Колотье!
- Разотри суконкой!
- Суконкой! - почти передразнил Стягин и начал тереть себе оба колена.
Гримаса боли не сходила с его некрасивого, в эту минуту побуревшего лица.
С трудом встал он на ноги, потом оделся в свой фланелевый заграничный coin de feu и, ковыляя, прошел через кабинет в темную комнатку, где стоял умывальный стол.
- Ты ревматизм или подагру нажил, что ли? - крикнул ему вдогонку Лебедянцев.
"Типун тебе на язык!" - выбранился Стягин про себя, волоча одну ногу. Ходить было можно, но в правом колене боль не стихала, совсем для него новая. Лебедянцев болтал зря: ни ревматизмом, ни подагрой он не обзаводился.
Умыться он должен был наскоро. Стоячее положение поддерживало боль с колотьем в самую чашку правого колена. И в левой ноге ныло.
- Этакая гадость! - повторял Стягин, умываясь.
- Какая погода была по дороге? - крикнул ему Лебедянцев.
- По какой дороге? - все с возрастающим раздражением переспросил Стягин.
- Ну, по Германии, что ли, до границы?
- Сырая, мерзкая.
- Небось в спальном ехал?
- В sleeping car, - назвал Стягин по-английски.
- Поздравляю! Вернейшее средство схватить здоровый ревматизм. Поздравляю!
- Глупости говоришь! - огрызнулся Стягин.
Боль не давала ему покоя. Он, через силу, докончил свое умывание и вернулся к постели хромая.
- Не глупости! - задорно возразил Лебедянцев. - Вернейшее средство, говорю я тебе. Не здесь же ты схватил эту боль!.. Ты посмотри, какая у нас погода стоит! Что твоя Ницца!
- В вашей вонючей Москве, - заговорил, все сильнее раздражаясь, Стягин, - разве есть возможность не заразиться чем-нибудь? Что это за клоака! Таких уличных запахов я в Неаполе не слыхал… И неестественно-теплая погода только вызовет какую-нибудь эпидемию.
- Сыпной тиф уже есть… и скарлатина!..
- Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…
Вадим Петрович хотел кинуть слово "идиотство", но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.
- За доктором пошли, если приспичило.
Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.
Стягину захотелось крикнуть ему: "Да убирайся ты от меня!" - но он только продолжал тихо стонать.
- Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…
- Замолчи, пожалуйста! - перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.
Показалось бритое лицо Левонтия.
- Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?
- В аптеку надо послать, - простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: - Compresse echauffante - всего лучше…
Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:
- Ножки нешто схватило вдруг?
- Ножки!.. Ха-ха! - прыснул Лебедянцев.
- Колотье, батюшка? - продолжал спрашивать Левонтий. - Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…
- В баньку! - опять прыснул Лебедянцев.
Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:
- Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый - не мерзавец и не дубина?
- Есть. В большом теперь ходу.
Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:
- А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!
- Поезжай, я тебя прошу.
- Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…
- После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?
- На вольнонаемной.
- Ну, и прекрасно!
Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.
Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.
- Разделись бы, батюшка, - шамкал он. - Позвольте я, чем ни то, ножки-то разотру… Капитошу и в аптеку спосылаем. Мыльного спиртцу бы, коли нашатыря нежелательно…
Старик довольно ловко начал Вадима Петровича раздевать.
Его услуги и старческий разговор были гораздо приятнее Стягину, чем присутствие Лебедянцева с прыскающим смехом, резкостями и всем московским прибауточным тоном приятеля.
Капитона послали в аптеку за камфарным спиртом и клеенкой, - так приказал сам Стягин, - а Левонтий смастерил из полотенца и носового платка холодную припарку к правому колену. Он же заварил и подал чай.
Боль не проходила, но Стягин старался лежать спокойнее. Во всем теле чувствовал он жар и зуд; голова болела на какой-то особенный, ему непонятный манер. Он даже не допил поданного стакана чая.
Старик стоял у дверей и покашливал в руку.
- Сядьте, сядьте, Левонтий Наумыч, - сказал ему Стягин, раскрыв глаза.
- Постою, батюшка.
- В передней… посидите… Я позвоню.
Вадима Петровича начинало брать раздражение и на бывшего своего дядьку. Страх заболеть серьезно в этой противной для него Москве начал охватывать его и делал самую боль еще жутче.
IV
В кабинете стоит хмурый полусвет. На дворе слякоть, моросит и собирается идти мокрый снег.
Вадим Петрович, полуодетый, сидит на кушетке с ногами, окутанными тяжелым фланелевым одеялом.
Четвертый день он болен, и болен не на шутку. Голова свежее и в теле он не ощущает большой слабости, но в обоих коленах, особенно в правом, образовалась опухоль, да и вся правая нога опухла в сочленениях, и боль в ней не проходила, временами, по ночам и днем, усиливалась до нестерпимого нытья и колотья.
Лебедянцев доставил своего приятеля-доктора - "восходящую звезду", как он его назвал. "Звезда" эта Вадиму Петровичу совсем не понравилась. Он нашел его грубым семинаристом, даже просто глупым, небрежным, с ненужными шуточками над самой медициной, а главное, непомерно дорогим. Этой "звезде" уже платили двадцать пять рублей за визит, и Лебедянцев предупредил его, что рассчитать его меньше, чем по двадцати рублей, нельзя.
- Да это возмутительно! - кричал Стягин. - Даже по нашему отвратительному курсу это выходит пятьдесят франков такому болвану, когда в Париже Шарко можно дать два золотых!..
- Ничего не поделаешь! В Москве гонорары купецкие!
- Все изгажено в твоей вонючей Москве! Дворяне, чиновники, трудовые люди - все нищие, а какому-нибудь лекарю-оболтусу плати двадцать пять рублей, потому что с лабазников и чаепродавцев можно брать сколько влезет.
И теперь, сидя на кушетке с опухлыми коленами, Вадим Петрович раздраженно думал о докторе, о его визите, о бесплодности, быть может, созывать консилиум и платить другим "звездам" уже не лиловенькие, а радужные.
Все расстроила эта внезапная болезнь, которую его врач до сегодня хорошенько не определил. Не то это острый ревматизм сочленений, в чистом виде, не то подагра. Но двинуться нельзя, о поездке в деревню нечего и думать. А сколько придется лежать? Кто это знает?
Осень надвигается, холодная и мокрая. Такого рода болезнь, наверное, затянется.
Не мог он до сих пор и переговорить с тем арендатором, который писал ему в Париж и должен был явиться сегодня. Он его не знает, справиться о нем не у кого было, да болезнь и не давала передышки в эти первые дни. Сегодня в правой ноге жжение как будто поутихло. Надо воспользоваться утренним часом, когда вообще бывает полегче, и принять этого господина.
Зовут его Федор Давыдович Грац. Кто он - еврей или немец, швед или просто настоящий русский, носящий нерусскую фамилию? Вадим Петрович знает про него только то, что этот господин арендует имения в разных уездах губернии, а может, и в нескольких губерниях, рекомендовался в письмах как человек с капиталом и просил обратиться за справками к одному генералу и даже к "светлейшему" князю, у которых арендует имения. Полежаевку, деревню Стягина, он знал хорошо; это видно было по его письмам.
Сегодня надо его принять.
Стягин позвонил.
Из двери высунулось бритое лицо Левонтия.
Из богадельни он временно перебрался к барину и, несмотря на свои большие годы, оказался очень полезным. Вадим Петрович не мог выносить глупого голоса и запаха сапог дворника Капитона. Тот употреблялся только для посылок, в комнаты его не допускали; но у Левонтия хватало ловкости и расторопности делать припарки, укутывать ноги больного, укладывать его в постель. Лебедянцев предлагал сиделку, но больной протестовал:
- Русская сиделка!.. Потная, грязная… Покорно благодарю!.. Лучше нанять лакея.
Лакея еще не нашлось подходящего. Левонтий справлялся со всем один и был этим чрезвычайно доволен.
- Проветрить бы воздух, - сказал ему Стягин.
- Форточку, батюшка, опасно открывать. Нешто уксусом немножко продушить…
- Ну, хоть уксусом.