Вчера остальной день его прошел так же безвкусно, как и утро. Тот господин, который вел с ним переписку по делу аренды, не явился, заставил себя прождать. Перед обедом зашел Стягин к трем барыням, на Сивцевом Вражке и на Поварской. Двух не было еще в Москве - не возвращались из деревни; третья так постарела, обрюзгла, несла такой претенциозный и дурно пахнувший патриотический вздор, что его чуть физически не затошнило. В клубе он приказал записать себя на имя одного барина, которого тоже не оказалось там. За обедом он не встретил ни души знакомой. Против него, за столиком, громко жевали какие-то москвичи неприятного для него вида: не то дворянящиеся разночинцы, не то адвокаты, смахивавшие на артельщиков. Их дурная манера есть, их смех, прибаутки, выражение лиц - все ему было противно и мешало есть. Да и аппетита не было. Он находил все жирным, тяжелым, варварским.
Вечер провел он в театре, в одном из частных театров, где то, что давали на сцене, казалось ему тусклою и тягучею повестью в лицах, с неизбежным пьяным разночинцем, говорящим грубости во имя какой-то правды. Публика возмущала его еще больше пьесы и актеров. Она смеялась от пошлых острот и кривляний актеров, вызывала бестактно и бесцеремонно, после каждого ухода, своих любимцев; в антрактах шаталась по фойе, поглощала водку, курила так, что из буфета дым проникал в коридоры и ходил густыми волнами. К концу спектакля что-то донельзя ординарное, грубое и глупое начало душить его. Он почти с ужасом спрашивал себя в антрактах: "Неужели я мог бы скоротать свой век среди такой культуры, не будь у меня средств жить, где я хочу?"
А ведь это могло очень и очень случиться. Вон его товарищ Лебедянцев прокоптел же двадцать с лишком лет в этой Москве!
И теперь, лежа на турецком диване под своим дорожным одеялом, Вадим Петрович и во рту ощущал горечь от вчерашнего дня, в особенности от театра с его фойе, буфетом и курилкой. Никогда и нигде публичное место так не оскорбляло его своим бытовым букетом.
Он позвонил в колокольчик, стоявший на табурете. Ему прислуживал дворник, добродушный и глуповатый малый, по имени Капитон, ходивший неизменно в пестрой вязаной фуфайке и в коротком пальто, которое он совершенно серьезно называл "спинжак".
И Стягину это слово казалось символическим. Он находил, что "спинжак" царит по всей этой Москве, да и всюду, по всему его отечеству. Спинжак и смазные сапоги, косой ворот или вязаная фуфайка, гармоника и сороковушка водки, зубоскальство, ругань, бесплодное умничанье, нахальное обличенье всего, на что позволено плевать, и никакого серьезного отпора, никакого чувства достоинства, желания и возможности отстоять какое-нибудь свое право.
Красное, круглое лицо Капитона, обросшее на щеках и подбородке скорее пухом, чем волосами, показалось в дверях.
- Тепло на дворе?
- Не дюже, Вадим Петрович, а припекает солнышко.
- Подай мне газеты и завари чай! Я буду пить в постели.
- Сию минуту.
От смазных сапог Капитона пахло ворванью. Этот запах преследовал Стягина повсюду и даже не покидал его обонятельных нервов там, где он не видел сапог. Но у Капитона другой обуви не было.
Дворник принес сначала газеты и сказал, кашлянув в руку:
- Левонтий Наумыч пришли… Когда прикажете позвать?.. Они там, в передней.
- Пусть подождет.
- Слушаю-с.
Левонтий - старый дворецкий его родителей, бывший одно время его дядькой. Теперь он в одной из московских богаделен, куда Вадим Петрович поместил его лет пять тому назад.
Газеты, поданные Капитаном, произвели в Вадиме Петровиче новый наплыв раздражения. Он стал просматривать пестро напечатанные столбцы одного из местных листков и на него пахнуло с них точно из подворотен где-нибудь в Зарядье или на Живодерке. Тон полемики, остроумие, задор нечистоплотных сплетен, липкая пошлость всего содержимого вызвали в нем тошноту и усилили головную боль.
- Этакая мерзость! - вскричал он и бросил газетный листок на ковер. - Что это за город! Что это за люди, что за троглодиты! - громко докончил он и сильно позвонил.
Показались опять красные щеки Капитона с белокурым пухом вокруг подбородка.
- Позови Левонтия.
- Слушаю-с.
Вадим Петрович знал вперед, что Левонтий будет жаловаться на свое богаделенное житье и что ему надо будет дать пятирублевую ассигнацию. Когда-то он любил его говор и весь тон его речи, отзывавшейся старым бытом дворовых; находил в нем даже известного рода личное достоинство, вспоминал разные случаи из своего детства, когда Левонтий был приставлен к нему. До сих пор он, полушутливо, не иначе зовет его, как "Левонтий Наумыч".
- Батюшка, Вадим Петрович! - раздался уже шамкающий голос Левонтия.
Он вошел в дверь неслышными шагами, точно будто на нем были туфли или валенки. Старик, среднего роста, смотрел еще довольно бодро, брился, но волосы, густые и курчавые, получили желтоватый отлив большой старости. На нем просторно сидело длинное пальто, вроде халата, опрятное, и шея была повязана белым платком.
- Здравствуйте, Левонтий Наумыч! - приветствовал его Стягин и поднялся с постели.
- Ручку пожалуйте!
Левонтий скорыми шагами устремился к руке, но Вадим Петрович не допустил его до этого.
- Как поживаете, Левонтий Наумыч? Книжки божественные почитываете? Чаек попиваете?
Побалагурить со стариком по-прежнему Вадиму Петровичу не захотелось. Левонтий сразу напомнил ему, как много ушло времени, сколько ему самому лет и как эта Москва полна для него покойников. И без того вчера, проходя по Молчановке, он насчитал целых пять домов, для него выморочных. Все в них перемерли, и теперь живут там какие-нибудь "обыватели", - слово, принимавшее в его устах особенно презрительную интонацию.
Так точно и Левонтий, с его запахом лампадного масла не то от волос, не то от его балахона, обдавал его кладбищем.
- Надолго ли, батюшка? - шамкал Левонтий, наклоняясь над ним.
- Да как дела. Хочу покончить со всем.
- Как, батюшка?.. Виноват… на одно-то ухо туговат стал я.
- Приехал все продать, - выговорил громко Вадим Петрович, и ему точно захотелось нанести старику чувствительную неприятность, сообщить ему об этом бесповоротном решении - ликвидировать и распрощаться с родиной.
- Дом изволите продавать?
Вопрос Левонтия вылетел почти с испуганным вздохом.
- И дом, и деревню, если хороший покупщик найдется.
- И вотчину?.. Батюшка!.. Как же это возможно!..
Глаза старика сразу покраснели, и две слезы покатились из них по розоватой, точно восковой щеке.
- Затем и приехал, - все так же громко и как бы злорадно повторил Стягин.
- Господи!
"Разрюмится старикашка, - проворчал про себя Вадим Петрович, - и пойдет причитывать!"
- Нечего делать, Левонтий Наумыч, такие у вас порядки, что зря, без всякого смыслу, только разоряешься… Цен ни на что нет, дом пустой стоит, бумажки ваши скоро до четвертака дойдут… Слышали об этом?
- Ох ты, господи!.. Это точно, батюшка, все в умаление пришло… Скудость!.. А все-таки… дом продать… Папенька-маменька… дяденькабабенька - все жили… Опять же вотчина… усадьба… ранжереи, ананасницы…
- Вот что вспомнил!.. От ананасов теперь и навоза-то не осталось…
- Вотчина - дедина, - продолжал старик тоном тихого причитания, от которого Стягину делалось еще тошнее.
- Мало ли что! - почти гневно вскрикнул он.
Левонтий отошел смиренно к двери.
III
Дверь шумно растворилась.
- Лебедянцев!.. Ты, брат?.. - удивленно окликнул Вадим Петрович.
Он не столько обрадовался приятелю, сколько удивился, что тот нашел его. После вчерашней неудачи с отыскиванием его переулка и дома Стягин хотел сегодня утром посылать за справкой в адресный стол.
- Небось удивлен, что я первый тебя нашел?.. Хе-хе!
Лебедянцев - небольшого роста, блондин, с жидкою порослью на сдавленном черепе, в очках, с носом в виде пуговки и с окладистою бородой, очень небрежно одетый, засмеялся высоким, скрипучим смехом.
- Здравствуйте, Левонтий… как, бишь, по батюшке?.. - обратился он тотчас же к старику.
- Наумыч, батюшка, Наумыч… Покорно благодарствую… Скриплю-с, грешным делом, скриплю-с.
- Крепись, старче, до свадьбы доживешь!.. Ну, ты, Вадим Петрович, хорош… нечего сказать. Чтобы черкнуть словечко из Парижа или хоть бы депешу прислал с дороги!
- Да я адрес твой затерял, - оправдывался с гримасой Стягин. - Ваши московские дурацкие переулки…
- Нечего, брат!.. Ну, поздороваемся хоть! Вот физикус-то? Все кряхтит да морщится.
- Позволь, позволь, я еще не умыт!
- Экая важность!
Приятель звонко поцеловал его два раза.
- Да как же ты-то узнал о моем приезде? - все еще полунедовольно спросил Стягин.
- Видел тебя вчера издали… Кричу… на Знаменке это было… ты не слышишь, лупишь себе вниз и палкой размахиваешь… Другой такой походочки нет во всей империи… Вот я и объявился… Заехал бы вчера, да занят был до поздней ночи.
Тон Лебедянцева в этот раз ужасно коробил Вадима Петровича.
"Как охамился!" - подумал он и собрался вставать с постели.
- Левонтий Наумыч, подождите там, в передней.
- Слушаю-с, батюшка… Да вам не угодно ли чего?.. Умыться подать? Я с моим удовольствием…
- Нет, не надо.
Старик тихонько выполз из полуотворенной двери.
- Умываться по-прежнему будешь? - задорно и как-то прыская носом спрашивал Лебедянцев, ходя быстро и угловато перед глазами Вадима Петровича.
- Послушай, Дмитрий Семеныч, - остановил его Стягин, - не арпантируй ты так комнату.
- Что?
Лебедянцев расхохотался.
- Повтори!.. Как ты сказал… арпан… арпанти… Это по-каковски?