Через каждые шесть часов - через каждые тридцать астрономических минут - на два часа были научные станции, и семнадцать дней - до льдов был шторм. Жилая палуба была в трюме, в носовой части корабля; все было завинчено, люки были закупорены; судно - влезая на волны и скатываясь с них - деревянное судно - скрипело всеми своими балками и скрепами; судно шло уже там, где вечный день, и в каютах был серый сумрак. Люди, по-двое в каюте, лежали на койках, когда не работали, в скрипе и духоте. На судне было привинчено и привязано все, кроме людей, - и все же не было торчка, с которого не летело бы все; люди, лежа в койках, то вставали на ноги, то вставали на головы: - качая, кренило на - больше, чем на 45°, ибо больше не мог уже показывать кренометр, сошедший в капитанской будке с ума. Сначала были ясные, упругие, синие дни под белесо-синим небом [ночью неба не было, а была муть, похожая на рыбью чешую и на воду], потом были метели, такие метели, что все судно превращалось в ком снега, потом были туманы, и тогда спадал ветер. И кругом были небо, вода - и больше ничего в этих холодных просторах. Иногда ветер так свирепо плевался, так гнал волну, что "Свердрупу" приходилось вставать, итти полным ходом против ветра, рваться в него - и все же ветер гнал назад. Ветры были нордовые и остовые. Семнадцать дней под-ряд только рвал ветер, выл ветер, свистел ветер - и катила по "Свердрупу" зеленая волна.
Если стоять на капитанском мостике, где всегда в рубке у руля два вахтенных матроса и штурман, и смотреть оттуда на судно, - мертво судно: вот выполз на палубу метеоролог Саговский, полез на бак, к метеорологической будке, качнуло, обдало водой, и Саговский ползет на четвереньках, по-кошачьи, лицо его сосредоточенно и бессмысленно, и на лице страх, но вот еще качнуло, и ноги Саговского над головой, и он топорщится, чтобы не ползти вперед, а пиджак его залез ему на голову, - и потом Саговский долго мучится у метеорологической будки, запутав ногу в канате, чтобы не слететь. - Одним из первых слег Кремнев, потом повалились все научные сотрудники, предпоследним свалился Лачинов, последним Саговский; первый штурман хворал, "травил море"; кают-компания опустела, хворал и стювард. Нельзя было ходить, а надо было ползать; нельзя было есть, потому что не хотелось и потому что ложка проносилась мимо рта, и потому что все тошнилось обратно [матросы требовали спирта]; нельзя было умываться, потому что воды до лица не донесешь, не до мытья и - стоит только выйти на палубу, как сейчас же будешь мокр, в соленой воде, которая не моет, а ссаднит сбитые места. Нельзя было спать, потому что раза четыре за минуту приходилось в постели становиться на голову и за постель надо было держаться обеими руками, чтобы не вылететь. И над всем этим - этот - в этих мертвых просторах визг, вой и скрип, которым визжало, выло и стонало судно, - такой визг и скрип на жилых палубах в трюме, в котором пропадал человеческий голос. - Через каждые тридцать астрономических минут - через каждые тридцать морских миль по пути к северу приходил на жилую палубу из штурвальной вахтенный матрос, стучал в двери кают и орал, чтобы перекричать скрип и вой:
- На вахту! Кто в очереди? Через пятнадцать минут станция! - На вахту! -
В половине восьмого утра, в двенадцать дня, в четыре дня, в восемь вечера на жилую палубу приползал и бил в гонг к чаю, обеду, кофе, ужину стювард, - но столы в кают-компании были похожи на беззубые челюсти стариков, где одиноко торчали штурмана, механик и Саговский, - гонг бессильно надрывался на жилой палубе. И через каждые четыре часа от полночи отбивала вахтенная смена склянки. И часы обедов, и часы вахт - были астрономически условны в этих неделях белесой мути.
Кинооператор, которого всего истошнило, который стал походить на смерть, просил, чтобы ему дали револьвер, чтоб он мог застрелиться. Доктор говорил о морфии. Зоолог - он замолчал на все дни; Лачинов, который был с ним в одной каюте, наблюдал, как он провел первые пять суток: он лежал на четвереньках на койке, подобрав под себя голову и ноги, держась руками за борта, - пять дней он не вставал с койки и не сказал ни слова; потом он уполз из каюты и два дня пролежал у трубы на спардеке, это были дни метели, - Лачинов зазвал его в каюту, он пришел, лег, - вскочил через четверть часа и больше уже не возвращался в каюту - до льдов, когда качка прошла, - он говорил, что он не может слышать скрипа жилого трюма, скрип ему напоминал о его "страстях": тогда, пять первых суток на четвереньках, он ждал смерти, боялся смерти! - скрип трюма напоминал ему те мысли, которые он там передумал, - он не любил об этом говорить. - Лачинов видел со спардека, как Саговский пошел к своей будке, - качнуло, окатило водой, - и человек стал на четвереньки и пополз, и лицо его исказилось страхом.
"Свердруп" шел вперед, на румбе был норд -
- на жилую палубу пришел вахтенный матрос, дубасил в двери, кричал:
- На вахту! Кто в очереди?
Встали в половине первого ночи. Стальное небо, снег, ветер, все леденеет в руках. Гидрологи, трое, в том числе Лачинов, поползли на корму, кинули лот, триста метров. Потом стали батометрами брать температуру и самое воду с разных глубин: триста метров, двести, сто, пятьдесят, двадцать пять, десять, пять, ноль; температуру с поправками записывали в ведомости, воду разливали по бутылкам; химик в лаборатории определял состав воды, ее насыщенность кислородом, прозрачность. Батометр надо нацепить на тросс, опустить в глубину, держать там пять минут, - и потом выкручивать вручную тросс обратно: плечи и поясница ноют. Гидрологи кончили работу в половине четвертого, пошли по каютам обсыхать, - загремела лебедка, бросили тралл. Второй раз скомандовали на вахту в 11 дня, снега не было и был туман, - кончили в час дня, пошли по каютам, обсыхать. В половине восьмого вечера опять пришел вахтенный матрос, задубасил, заорал:
- На вахту! Кто в очереди?
и тогда к начальнику экспедиции пошла делегация, половина экипажа научных сотрудников не вышла на работу. Кремнев один сидел на спардеке около трубы, руки он спрятал рукав в рукав; губ у него не было, ибо они были землисто-серо-сини, как все лицо; он горбился и его знобило, и он смотрел в море. К нему на спардек приползли научные сотрудники, впереди полз профессор Пчелин, не выходивший из каюты с самого Канина носа; сзади ползли младшие сотрудники; люди были одеты пестро, еще не потеряли вида европейцев, еще не обрели самоедского вида; все были злы и измучены. Профессор Пчелин, без картуза, в меховой куртке и брюках на выпуск, поздоровался с Кремневым, сел рядом, поежился от холода и заговорил:
- Николай Иванович, меня уполномочили коллеги. Никаких работ в такой обстановке вести нельзя, мы все больны, это только трата времени, - мы предлагаем итти назад, - и замолчал, ежась.
Кремнев смотрел в море, медленно пожевал безгубыми своими губами, тихо сказал:
- Пустяки вы говорите. Тогда не надо было бы и огород городить, - понимаете, - городить огород? Все в порядке вещей - море, как море.
- Тогда высадите нас на Новую Землю в Белужью губу, - сказал Пчелин. - Ведь мы все перемрем здесь.
- Конечно, в Белужью губу, - ну ее к чорту, вашу экспедицию, товарищ Кремнев! - закричал, толкаясь вперед, кинооператор.
Кремнев все смотрел в море, тихо сказал:
- Пустяки вы говорите. Итти вперед необходимо. Что же, вы будете целый год жить у самоедов?
- Станции мы делать не будем, не выйдем на вахту. Мы все больны! Смотрите, какая качка. Мы не можем!
Накатила волна, судно накренилось, покатились брызги, - кинооператор полетел с ног, пополз к борту, заорал в страхе:
- Ну вас всех к чорту, - ведь он, сволочь, виляет, как сука… в Белужью губу!
- Ну, разве это сильная качка? - спросил Кремнев.
- Да это уже не качка, а шторм! Мы станции делать не будем, мы не можем!
- Тогда отдайте приказ, чтобы стали отштормовываться. Станцию сделать здесь необходимо, будем ждать, когда море ляжет. Меня самого море бьет не хуже вас. Выкиньте меня за борт, тогда делайте, что хотите -
От этого разговора в экспедиционном журнале осталась только одна запись:
"Станция 18. φ76°51 , λ41°0 ,? mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
"Станция пропущена ввиду сильного шторма. Ветер - 6 баллов, волнение - 9, судно клало на волну на 45°".
На румбе был норд.
В этот день выяснилось, что радио "Свердрупа" уже никуда не достигает, рассыпаясь, теряясь в той тысяче слишком верст на юг к полярному кругу, что осталась позади "Свердрупа". Ночью штормом сорвало антенны, утром их натягивали заново, матросы лазили по вантам, качаясь в воздухе над морем, - и, когда натянули, радист начал шарить радио-волнами в просторах: просторы молчали, безмолвствовали. Но в этот день было принято последнее радио с земли - из Москвы с Ходынки. Оно гласило следующее: дошло так -
"22/VIII. Всем, всем, всем. Схема из Москвы N 51. Украине поступление единого сельско-хозяйственного налога усиливается точка первый срок взноса десятому сентября… (пропущено)… Киевщине обсуждается борьба тихоновской автокефальной церковью точка борьбе церковники не останавливаются ни пред каким средствами зпт крадут друг друга церковную утварь совершают различные бесчинства тчк селе Ставиловке автокефалисты собрав всего села собак загнали их тихоновскую церковь зпт селе Медведном поймав тихоновского попа раздели его донага привязали дереву где он пробыл таком положении целый день тчк тихоновская автокефальная церковь опозорена не только глазах населения но среди священнослужителей у которых сохранились остатки честности тчк последнее время губернии отреклось сана 46 священников абзац -