- Давно детям хлиэба нет; очень кушать хочет, - говорил он, прерывисто дыша. - Лисица капкан не бежит, волк не глядит, заяц и не нюхал. Тетерев летает - пороху нет. Кончаться будым, хлиэба детям принеси, добрий человек. - Махметка чмокнул губами и вздохнул.
- Э-их, скверно дело, кушать хочитце, хлиэба нет! - Махметка снова растерянно улыбнулся. Сквозь его полушубок просачивалась кровь. Он застонал.
- Нутро режет, добрий человек, огнём палит, буравом вертит, помырать надо. Эхе-хе-хе!
Фалалейка долго без движения, как истукан, смотрел на татарина и будто ничего не понимал. А потом в его голове зашевелились мысли лениво и медленно, как оттаивавшие снега. И тогда он, наконец, понял все: он, Фалалейка, убил человека. Человека убил! Фалалейка весь всколыхнулся под этой мыслью будто под ударом кнута и затем снова застыл в прежней позе. Вместе с тем в его сердце, где-то в самом тёмном углу его, будто проснулось давно позабытое, поруганное и попранное чувство; проснулось и поползло вон, медленно, робко, как бы стыдясь самого себя и постепенно вырастая. Фалалейке стало внезапно тяжко, и он мучительно затосковал. О чем он тосковал, он и сам хорошенько не знал, но он тосковал, хотя его тоска и была неопределённой. Он тосковал о горькой долюшке, о нужде, о святых угодниках, о которых он слышал в церкви, о скитах, где спасаются божии люди, о ломоте в простуженных ногах; сидел и тосковал, припоминая всю свою жизнь. Что это была за жизнь? Его детство прошло без радостей, а молодость - в звериной охоте. Он всю жизнь бил зверя и сам озверел душою. Озверел и пырнул человека ножом, за что? За семь целковых? А разве ему легко это? На нем тоже есть крест, как и на других; он тоже крещён святою водою.
Фалалейка понял всё это и вдруг заплакал тяжело и горько. А потом, выплакавшись, он сказал тому, с пропоротым животом:
- Слушай; давай, я посажу тебя в салазки и отвезу к детям. К утру довезу; волка продадим и хлеба купим! Тебе и детям!
Фалалейка боялся взглянуть на татарина, ибо теперь ему было бы больно увидеть его лицо; он услышал:
- Сажай мина, добрий человек, в салазки и купим, добрий человек, хлиэба!
Фалалейка помог татарину сесть в салазки, запрягся в них и повёз Махметку и волка; но скоро ноша показалась ему слишком лёгкой, и он оглянулся посмотреть, не выпал ли Махметка из салазок.
Он оглянулся и остолбенел. В салазках сидел старец с серебряной до пояса бородою и в монашеском одеянии. Фалалейка узнал в нем того святого, глядевшего на него с укоризной в его избе.
- Не бойся; разве тебе стыдно, что ты пожалел меня? - сказал старец.
Старец улыбнулся. А Фалалейка затрепетал всем телом и проснулся.
Он лежал на печке у себя в избе. Перед ним стояла Маланья и говорила:
- Вставай. К тебе посол: барышня, вишь, тебе деньги прислала вперёд под дичь. Вставай!
Фалалейка сидел на печи и ничего не понимал. Маланья заметила, что всё его лицо было мокро от слез.
Катастрофа
I
Суздальцев ехал верхом на рыжем иноходце узкой полевой дорогой. По обеим сторонам её колыхались зеленые волны высокой, непрорезной ржи. Кругом, как только хватал глаз Суздальцева, волновалось это зеленое море, тихо плескавшее вдали о желтоватые выступы каменистых холмов, поросших невысоким сосняком. Был полдень тихий и ласковый, какие бывают в июне, когда белые, как снег, и лёгкие, как пена, облака, затащат всё небо, умеряя жары. Жаворонки поют в такой полдень особенно весело, рожь благоухает сильнее, а ветер бежит порывами, внезапными и короткими. Порою кажется, что он не приносится издалека, а рождается здесь же, рядом; быть может, он дремлет в соседней неглубокой лощине, на зеленой меже, под ракитовым кустом, дремлет и нежится, и ласкается к кудрявой раките; но вот он вспомнил о своих обязанностях, встрепенулся, побежал по вершинам ржи, пошептался на бегу с колосьями и, добежав до ближайшей межи, снова изнеможённо упал в траву, шевельнув жёлтыми цветами одуванчика. Суздальцев стегнул иноходца. Ему захотелось поскорее добраться до дома, чтобы выкупаться и позавтракать; он с 5 часов утра в седле, и его ноги затекли; ему хочется есть, и, кроме того, он ужасно соскучился о жене. Иноходец пошёл рысью.
Игнатий Николаевич Суздальцев на вид человек лет 28-ми, невысокий, но ширококостный и несколько сутуловатый; у него темно-серые глаза, умные и выразительные; его темно-русые, слегка вьющиеся волосы и бородка коротко подстрижены; лицо загорелое, свежие губы улыбаются гордо и несколько надменно. Сразу, по одному его виду уже можно безошибочно определить, что он беззаветно любит, нежно любим, без меры счастлив и чувствуешь себя кузнецом своего счастья. Да и в самом деле, он почти всем обязан самому себе. Имение досталось ему после отца запущенное и обременённое долгами, и Суздальцев в шесть лет хозяйничанья сделал это имение образцовым. Женился он три года тому назад на опереточной певичке, в Петербурге, куда ездил слушать лекции по химии; тётеньки пророчили ему всевозможный бедствия за такую его неосмотрительность при выборе жены, а между тем он счастлив. И это всё потому, что у него есть ум, характер и любовь к делу, и с этими качествами он сумел устроить имение и перевоспитать жену.
Суздальцев взмахнул нагайкой. Он уже подъезжал к каменистым холмам, на одном из которых раскинута его усадьба. Маленький домик с балконом, выходившим в сад, глядел на него настежь распахнутыми окнами словно говорил: "Здравствуйте!" Стаи уток и гусей полоскались за садом в перепруженной речке; ближе, под тенью развесистых вётел, стояло на стойле большое стадо тонкорунных мериносов. На дворе запачканные мужики вывозили навоз из обмазанных глиной овчарен. А у конюшни рыжебородый Селифан вытирал тряпкой только что выкупанного "Арабчика".
Суздальцев въехал в ворота, крикнул возившим навоз мужикам: "Пора обедать!" - подъехал к конюшне и, бросив поводья Селифану, поиграл шелковистой гривой "Арабчика". Затем он направился к крыльцу, на ходу расправляя затёкшие ноги.
Когда он проходил столовой, кто-то подкрался к нему сзади и обнял его, крепко зажимая его глаза такими славными, нежными и душистыми ручками. Суздальцев забрал эти руки в свою и, весь полный радости и задора, быстро перегнувшись, перебросил жену через плечо, так что у его уха только успел прошуршать целый ворох лёгких юбок. Жена испуганно вскрикнула и сейчас же звонко рассмеялась, как расшалившаяся девочка. А он, весь полный звонкого веселья, глядел на жену и с задором проговорил:
- Что скуралесничала? А я тебя как мешок с посыпкой! Через плечо! Что? Славно?
Жена, тоже как бы вся смеясь, подошла к нему вплоть и, слегка нажимая на него грудью, принялась поправлять его усы. И вдруг поцеловала его в губы, с тою же весёлой поспешностью, с которой срывают хороший цветок. И затем, заглянув в глаза мужа, она сказала:
- У-у, какой ты у меня всё ещё глупый!
- А что? - спросил её на ушко муж и улыбнулся.
- Что? Ещё спрашиваешь! Точно я не умею читать в твоих глазах! - сказала та и покраснела. Она выглядела такой женственной и ласковой, что сердце Суздальцева затрепетало.
"Я и люблю её так пылко, - подумал он, - именно за эту женственность, за эту необычайную мягкость характера!" Он привлёк к себе молодую женщину. Она недавно купалась, и на её золотистых волосах сверкали водяные капли. От всей её фигуры, несколько полной, но гибкой, веяло свежестью и ароматом, сладко волновавшим Игнатия Николаевича.
Он привлёк её к себе, но она, шутя, оттолкнула мужа.
- Ступай купаться, завтрак простынет, - сказала она, уже принимая вид озабоченной хозяйки.
Суздальцев с комической поспешностью побежал в спальню. Когда он шёл мимо окна столовой с простынёю и мылом, жена крикнула ему в окно:
- У нас сегодня битки в сметане и кофе с лепёшками; чувствуешь?
Игнатий Николаевич улыбнулся, сделал реверанс и крикнул:
- Чувствительно тронут!
Битки и лепёшки были его любимым кушаньем. Он шёл к речке и думал: "У меня не жена, а прелесть! Жаль только, что детей нет".
- Но они будут, будут, - вслух проговорил он и, припрыгивая, побежал к речке; ему было страшно весело.
Когда Игнатий Николаевич после купанья снова вошёл в столовую, завтрак уже был на столе. Он с весёлой улыбкой сел за стол и принялся за битки, хватая между едой руки жены и целуя их с видом школьника, вырвавшегося на свободу. Суздальцева смеялась, протестовала и вырывалась, но он оправдывался:
- Что же мне делать, если у меня сегодня сердце хохочет!
А за кофе жена сообщила ему. Она получила утром письмо. Сегодня у них будет гость - бывший её сослуживец, певец Тирольский. Он приглашён на летний сезон в Крутогорск, поедет мимо и заедет погостить дня на два, на три. Суздальцева как будто была недовольна и взволнована этим, по крайней мере, так это казалось её мужу.
- Мне это ужасно неприятно, - говорила она, чуть бледнея и потупляя глаза, - потому что я как раз думала сегодня съездить погостить к Содомцевым, я у них давно не была, а они такие милые и радушные; не все соседи относятся ко мне так доброжелательно, и я дорожу этим знакомством. Разве поехать? - Она глядела на мужа, точно чего-то опасаясь и ища в нем поддержки.