Я последовал за ним в самый дальний угол и опустился на земляной пол, а "милюга" снял с меня сапоги, охотничью блузу и шаровары, нежно и деликатно, как прислуживающий лакей, прикасаясь к моим рукам и ногам. Затем он ушёл от меня, захватив с собою мою ягдашку и папиросницу. Помпею он отдал мою блузу и сапоги, а себе взял, шаровары, которые тотчас же и надел поверх своего рванья. Затем они оба уселись около тлеющих угольев и, доставая из ягдашки захваченную мною холодную закуску, поедали её с жадностью, чавкая и высасывая мозг из бараньих костей. Вскоре они уписали всё до последней крошки и, закурив мои папиросы, стали перебрасываться непонятными для меня фразами должно быть, на воровском наречии. На коленях Помпея сверкали стволы моей двустволки. А я лежал на сыром полу землянки в одном белье, щёлкая зубами от ужаса и холода и напрягая мысль чтобы найти какой-нибудь выход из этой проклятой ловушки; но мозг мой был бессилен, и холодный пот выступал на моем лбу от напряжений и ужаса. Я прислушивался к вою бури. Она точно вопила, но не горько и жалобно, а злобно и торжествующе, как опьянённая нечистыми страстями ведьма. Частые капли падавшего дождя сверкали перед входом в землянку, как металлическая сетка. В землянке было сыро, как в могиле. Мои стражи всё так же сидели у тлеющих углей, покуривая мои папиросы. Порою они подбирали с полу обглоданные бараньи кости, дробили их зубами, как собаки, и высасывали мозг.
Я встал на ноги.
- Послушайте, - сказал я, - я дам вам тысячу рублей, я сам принесу их вам сюда из дома, - отпустите меня!
Я приплясывал; мои ноги плохо стояли на холодном полу.
- Обманете, - отозвался Помпей, улыбаясь.
- Клянусь Богом! Хотите? Я дам две, три, семь тысяч!
Я хотел опуститься на колени.
- Ложитесь, ваше благородие, на своё место, - крикнул Помпей, - или я пристрелю вас сейчас!
Я ушёл в свой угол, как прибитая собака, улёгся на холодный пол и зарыдал.
- Хотите десять тысяч? - прошептал я, рыдая.
Мне было ужасно холодно; я лежал, свернувшись в комок, засунув руки между колен, и рыдал. Я был отвратителен сам себе; я сознавал, что унижаюсь перед своими мучителями и, тем не менее, рыдал. Даже не рыдал, а как-то отрывисто тявкал, как раздавленная колесом собачонка. Сырые стены землянки пронизывали меня могильным холодом. Я коченел, но, тем не менее, если бы мне предложили умирать сейчас или подождать до завтра, я бы выбрал последнее. Я даже умолял бы об этом на коленях. Чисто животное желание - хотя как-нибудь, да жить, держало меня в своих лапах, как отвратительное чудовище. Кроме того, я всё ещё на что-то надеялся. Мне представлялось, что в землянку внезапно может ударить молния, которая убьёт моих мучителей. Я рассчитывал на Божеское вмешательство. Наконец я весь как-то обессилел, изнемог, почувствовал неодолимое равнодушие и пустоту, точно из меня буквально всё вынули. Я впал в обморочное состояние…
Когда я проснулся, моих стражей не было в землянке. Они ушли, оставив мне моё ружьё. Вероятно, они сжалились надо мною, может быть, в ту самую минуту, когда я полунагой тявкал по-собачьи, коченея в сыром углу. А может быть, Помпей и не хотел убивать меня, а только поломался надо мною, показал мне свою власть. Я бросился к ружью и довольно долго простоял на полу, преглупо улыбаясь. Потом я отправился домой в одном белье и с ружьём за плечами. В таком виде нагнал меня на дороге Клеверцев.
Ашметьев замолчал, обводя присутствующих скучающим взором.
- Я считаю себя, - продолжал он, - за порядочного человека, а между тем в ту ночь я был хуже самого гнусного животного. Должно быть, умирать пренеприятно. В тот же год я подал в отставку.
Клеверцев встал с кресла.
- Я встретил Ашметьева, - сказал он, - на заре, в таком именно виде, как он говорит. Кроме того, в его висках я заметил несколько серебряных волос, а его борода была ужасно как всклокочена.
- Ну, положим, моя борода не была всклокочена, - с раздражением заметил Ашметьев.
Клеверцев достал из портсигара свежую папироску.
- А может быть, мне это показалось! - добавил он с покорностью.
Разговор возобновился снова, но уже об охоте. Коноплянников стал откланиваться. Я попросил его подвезти меня домой. Он любезно согласился. Вскоре мы были в поле. Дорога была скользкая, лошади шли, брызгая грязью. С неба падал дождь, холодный и скучный. Ветер монотонно шумел в начинавшей гнить жниве и пронизывал нас затхлой сыростью. В поле было скучно, как в гостях у умирающего.
- А неприятную ночку пережил Ашметьев, - обратился я к Коноплянникову.
- Да, - вздохнул тот, - хотя есть знаете ли, слухи… Одним словом, известно наверное только, то, что Ашметьев действительно как-то вернулся из моего леса на утренней заре и почти неодетый. При этом злые языки утверждают, что он был в гостях у моего лесничего, когда того не было, видите ли, дома. Понимаете ли, у лесничего жена очень ветреная, но, впрочем, прехорошенькая. Лесничий, говорят, неожиданно вернулся домой и немножко потрепал Ашметьева, так что тот оставил на поле брани некоторые принадлежности своего туалета. А, впрочем, кто их знает!
- Но ведь он очень силён, этот Ашметьев? - сказал я.
Коноплянников пожал плечами.
- Что же, что силён? Мой лесничий ещё сильнее.
Я спросил:
- А как же Клеверцев?
Коноплянников запахнулся в широкую, на зеленой подкладке, чуйку.
- Что Клеверцев? Что Клеверцев? Ашметьев сам говорит про него: "Люблю бывать в гостях вместе с Клеверцевым: я навру, а он побожится!"
Пастух
Порфирий подбросил в костёр несколько сухих веток и, выбрав из неопрятного посконного мешка с десяток крупных картошин, посадил их в золу. Затем он взял маленький закоптелый котелок и заковылял (левая нога была у него несколько короче правой) к небольшому озеру, прятавшемуся в зеленые поросли лозняка. Через минуту он вернулся оттуда.
Это был парень лет двадцати двух, тонкий и высокий, с узкими покатыми плечами. Лицо его, бледное и безбородое, с красивыми тонкими чертами, носило следы болезненности; тёмные глаза, большие и мечтательные, умно глядели из-под тонких, красиво выведенных бровей; целая копна темно-русых кудрей беспорядочно обрамляла его голову. Одет он был неряшливо во всё посконное.
- А караси-то, Васютка, на озере так и плещутся! - выговорил он протяжно. - Другой - выскочит, ровно золотой весь! Что удочек-то не припасёшь? - Порфирий улыбнулся.
Васютка, белоголовый и голубоглазый мальчик лет двенадцати, придвинулся поближе к костру; он лёг на живот и, подперев руками голову, заболтал ногами.
- Не охотник я до рыбы-то! - лениво ответил он, не переставая постукивать босыми ногами.
Сумерки сгущались; становилось темнее, заря уже догорела, и только зелёная, как морская вода, полоска светилась на западе мягким и ровным сиянием; станица серо-лиловых туч неподвижно стояла там, как корабли в гавани, и их серые, косматые, как изодранные паруса, верхушки горели по краям золотой бахромой. Поймы задымились сизым туманом. Озеро потемнело и словно застыло; только плеснувшая рыбка разбивала порою его тусклое стекло, вызывая на поверхности серебристые круги. Плакучие ветки лоз ниже склонились к воде.
Лошади и волы широко разбрелись по лугам, пощипывая траву; грациозные жеребята весело резвились, позванивая бубенцами, и звонко ржали.
- Ишь они, что дети малые! - задумчиво произнёс Порфирий, шевыряя в костре обгорелым сучком.
В небе загорелись звезды.
- А вон звёздочка скатилась! - проговорил белоголовый Васютка. - Знать помер кто!
- Нет, это посол Божий летит! - Порфирий посмотрел на восток.
- А месяц ещё не скоро в дозор пойдёт; ишь тучки-то какие хмурые стоят; соскучились, видно, ждамши, холодно им без него, - добавил он также задумчиво.
Порывистый ветерок прибежал с поля, дунул на костёр, раздул его угли, смёл лёгкий слой золы и полетел дальше, шаловливо кувыркая перед собой сухие стебли где-то подхваченной соломы.
Зеленые поросли лозняка, мирно дремавшие дотоле над тихим озером, тоже встрепенулись, задрожали и испуганно зашептались меж собой. Этот шалун ветер вечно постарается напугать их и помешает помечтать на досуге.
- Вот ветер тоже, - степенно произнёс Васютка, встряхнув ковыльными волосами, - другой раз вихрем по полю бегает, длинный-предлинный вырастет, инда до неба достанет! "Нечистые", сказывают, в те поры в нем кувыркаются! Правда? - спросил он, серьёзно нахмурил белесые брови и даже перестал болтать ногами.
- "Нечистый", Васютка, в людях живёт; "нечистого" нет в поле, - ответил Порфирий. - Здесь всё свято: и вода, и земля, и небо! Вишь оно какое ласковое да приветное! - Глаза Порфирия заискрились; он поднял голову к небу, и неопределённые тени скользнули по его болезненному лицу. Пастух задумался.
Сумрак, меж тем, сгущался; облачные тени поползли кое-где по лугам, как гигантские пауки. Лошади и волы собирались в группы. Заботливые матери беспокойным ржанием то и дело окликали жеребят.
Пастухи вынули из золы горячий, слегка обуглившийся картофель, приготовляясь к ужину. И вдруг до них долетели визгливые трели гармоники:
Милка, душка, мой секрет,
Скажи, любишь или нет?
пел высокий визгливый тенорок, делая жеманные паузы и кокетливые пассажи.
Порфирий заёрзал на траве; лицо его побледнело и приняло какое-то растерянное и словно виноватое выражение. Васютка тоже встрепенулся и с любопытством вглядывался в окружающий мрак.