Вукол задрожал; серебристые тени ослепили его глаза, и ужас вошёл в его сердце. Он почувствовали, что весь лес стал на него. Вукол пустился бежать. Он бежал долго с искажённым от ужаса лицом и трясущимися губами; но злоба ещё не покидала его сердца и только пряталась в самый тёмный угол. Он бежал долго, широко размахивая руками и тяжело дыша, и очутился внезапно около трёх сосен, где упала под топором жена Вукола.
Вукол опустился около одной из сосен, обнял её корявый ствол рукою и завопил, вздрагивая плечами. Он обнимал старую сосну, прижимался к ней мокрым лицом и жаловался ей на жену.
- Ока-янная! Я с малых лет без ласки жил; встретил её, и сердце словно оттаяло и полетело на ласку, как на огонь птица! Окаянная!..
Вукол всхлипывал и утирал мокрое лицо о ствол дерева. Старая сосна безучастно стояла над ним и слушала его вопли. Вуколу хотелось, чтобы она ниже склонилась над ним и пожалела его. Но сосна не шевелилась и стояла посеребрённая инеем, как старая, седая старуха, уже безучастная к жизни.
Между тем в лесу совсем просветлело. Месяц стоял над лесом грустный и бледный и заливал его фосфорическим светом сверху донизу. На старой сосне можно было рассмотреть даже вырытые временем морщины. Кругом было тихо. Сосны и ели стояли, не шевелясь, точно оцепенелые, не то в благоговейном созерцании, не то в молитве; звезды разгорались ярче; в небесах разливалось и слабо трепетало зеленоватое сияние. А Вукол лежал на снегу, плакал под сосною и, обняв её корявый ствол, жаловался на жену.
- Окаянная; не буду я молиться за неё; ни за неё, ни за себя… Ока-янная…
Время перешло за полночь. В чаще вильнула пушистым хвостом хитрая лисица и, потягивая узенькой мордой морозный воздух, побежала на село испытать бдительность пёсьей породы. Косоглазые белячишки беспокойно прислушивались к человеческим воплям, поводили длинными ушами и тревожно раздували ноздри.
А Вукол по-прежнему лежал на снегу, обнимал сосну, плакал и ругался. Наконец ему стало холодно; силы покидали его. Вукол подумал, что он умираете и прошептал:
- Господи!
Он прошептал это неожиданно для самого себя, и потому что в его сердце ещё была злоба. И тогда Вуколу показалось, что серебристая тень прошла по лесу и стала над ним в изголовье, как столб лунного света. Вукол понял, однако, что это не лунный свет, а что-то другое. И ему захотелось встать и преклонить колена. Но он не мог сделать этого, потому что у него отнялись ноги. Он нашёл в себе силы только улыбнуться и прошептал:
- Холодно.
И тогда Вукол услышал:
- Отогрей сердце.
В то же время Вукол почувствовал, что чья-то благостная рука коснулась его сердца, и злоба вышла оттуда, как демон. И Вуколу стало тепло и хорошо. Благостная рука снова коснулась его головы и сердца, и Вукол заплакал тёплыми и радостными слезами, как ребёнок, потерявший мать и снова нашедший её.
Он понял, кто стоит над ним, но в его сердце не было ни страха, ни робости. Вукол всхлипнул и прошептал:
- А я не думал, что Ты придёшь ко мне…
И Вукол услышал:
- Разве ты не слышал, что Я иду ко всем, кто зовёт меня?
Вукол шевельнулся и заплакал ещё горше.
- Я боялся Тебя. Я любил мир, а Ты повёл бы меня в скиты и надел бы на моё тело власяницу.
Вукол хотел протянуть руки к серебряной ризе гостя, но у него отнялись руки. Он хотел говорить, но у него отнялся язык. И тогда он подумал: "Все равно, Ему говорит моё сердце".
Вукол чувствовал, что оно ещё бьётся груди. Он слабо шевельнулся и закрыл глаза. Ему было хорошо и тепло.
Лес стоял в благоговейном созерцании, залитый серебряным сиянием. Звездчатые блёстки его серебряного инея сверкали, как алмазы. Ветер не дышал. Нарядные птицы, зеленогрудые и красногрудые, молчаливо сидели на ветках, боясь пошевельнуться. Порою они глядели на Вукола, точно хотели сказать:
- Ведь мы же тебе говорили весною, что надо больше любить.
Вуколу послышалось, что медные звуки колокольного звона понеслись под самым небом, радостные и торжественные, как благостные духи. Они летели и кружились над лесом целыми станицами, как серебряные лебеди.
И Вукол услышал пение:
"Ныне отпущаеши раба твоего".
Он шевельнулся и подумал с счастливой улыбкой:
"Нынче Сретение, а я думал Рождество". Вукол вздохнул. Ему показалось, что благостные духи, как торжественные звуки, летавшие под небом, стали засыпать его от мира чем-то тёплым и благовонным.
Малиновка
Тучи, стоявшие на востоке, вспыхнули; по их малиновому фону прошли огненные жилки. Старый, угрюмый лес, высокой стеной окружавший небольшую поляну, стоял, не шевелясь, точно погруженный в глубокие думы. Над соломенной крышей лесной хатки перелетывали белые с коричневыми крапинами голуби, и их окрашенные горевшими тучами крылья казались сделанными из розоватого фарфора. Поднимался туман. Скоро должно было показаться солнце.
На крыльцо лесной хатки выбежала молоденькая смуглая девушка. На ней была синяя юбка и белый с розовыми крапинками лиф. Девушка резво сбежала с крыльца и направилась к хлеву; в ту же минуту окно хатки отворилось, и оттуда высунулась чёрная с сильной проседью голова.
- Малиновка! - услышала девушка голос и обернулась.
Её звал отец. У неё странное имя: Малина, и отец переделал его в Малиновку. Девушка подошла к окну; отец подал ей одностволку.
- Поставишь на корм корову, пройди к опушке, не дерут ли пастухи лыка, погляди. Да дачей в обход пройдёшь. Слышишь? - повторил отец деловито.
- Слышу.
Девушка приняла ружьё, перекинула его за плечи и снова отправилась к хлеву. Оттуда она вывела корову, привязала к её загнутым калачом рогам длинную верёвку и, миновав колодец и обнесённый тыном огород, прошла на соседнюю поляну, где и привязала корову к дереву. Корова меланхолично принялась за траву. Девушка быстро направилась к опушке.
Солнце, между тем, встало и брызнуло по лесу золотыми лучами. Лес просиял; ветви затрепетали: по зелёным вершинам пошёл весёлый говор. Жизнерадостное птичье царство запело, засвистало, зазвонило и зачирикало. Девушка быстро шла лесом, прислушивалась к его весёлому говору и ловко перепрыгивала через коряги. От всей её тонкой фигурки веяло силой и смелостью. Недаром она лесникова дочка. Отец её в некотором роде "вольтерианец" из бывших дворовых. Он берет дочку с собой на охоту, и Малиновка недурно стреляет. Она ловит порубщиков, осенью охотится с чучелом по тетеревам, а зимой стреляет зайцев и бьёт в капканах волков.
Малиновка прошла опушкой, но молодые липки стояли весёлые и неприкосновенные. Пастуший нож не касался их сочной кожицы. Девушка повернула к проезжей дороге, дугой перерезывавшей лесную опушку, но вдруг остановилась как вкопанная. Её смуглые щеки, на которых частые поцелуи солнца оставили золотистый налёт, слегка побледнели, в карих глазах засветилась радость. Из-за поворота выбежали дрожки. Молодой человек, белокурый и тонкий, правил лошадью и курил папироску. Он почти поравнялся с девушкой и только тогда увидел её. Он остановил лошадь, выплюнул папироску и как будто обрадовался и вместе с тем, сконфузился. Молодой человек приподнял шляпу.
- Здравствуй, Малиновка! - сказал он.
Это был учитель из соседнего села. Он подошёл к девушке. Он был одет в люстриновый чёрный пиджак, шитую разноцветными шерстями рубашку и высокие сапоги. Девушка стояла перед ним, ласково сияя глазами.
- Здравствуйте, Геннадий Иваныч. Давно вас, Геннадий Иваныч, не видела. За всю зиму только однова, - проговорила она с кокетливым лукавством.
Учитель перебил её с кислым видом:
- Ах, Малиновка, опять ты говоришь "однова"? Нужно сказать: один раз! Ах, Малиновка, Малиновка, какая ты, право, бестолковая! Сколько раз я поправлял тебе вот именно это слово! Ох, Малиновка! - Он снова кисло поморщился.
- Ну, один раз, - поправилась девушка и покраснела.
Они помолчали.
- Видишь ли, Малиновка, - начал учитель и сконфузился, - видишь ли, мне было тяжело видеть тебя, и я избегал встречи. Дело в том, что нам надо расстаться. Как бы тебе сказать, мы не пара! Пойми сама, ей Богу! Видишь, я женюсь на дочери Аряпинского батюшки, то есть мы ещё не помолвлены, я даже никому ничего ещё об этом не говорил, но, вижу, батюшка не прочь. Я вот и теперь к нему еду; просижу часов до десяти и обратно; но ты встречать меня не выходи, поздно будет, да и не к чему. Нам надо расстаться. Я люблю тебя, Малиновка, мне тяжко, но прости меня, ты ужасно безграмотна; читаешь плохо, а пишешь Боже упаси как! Возможна ли будет совместная жизнь при таком разладе с орфографией.
Щеки девушки залил малиновый румянец, её тёмные брови задрожали.
- Орфография у меня ничего себе, Геннадий Иваныч, - процедила она, - я не рябая, не косая, не суглобая… И потом, и потом подучилась бы я, може, Геннадий Иваныч. То лето вы заниматься со мной было стали…
Девушка не договорила и потупилась.
Учитель окончательно растерялся.
- Вот то-то тебя не подучишь! Прости меня, Малиновка, но ты ужасно бестолкова! Вспомни прошлое лето. Помнишь, я диктовал тебе у Косого оврага? Два раза в неделю ходил туда и диктовал. И помнишь, как ты раз написала? Во-первых, аршинными буквами; ну, это оставим! Во-вторых, "Птицка Божiя ни знайѣтъ", ай и ять! Вместо а и е! Малиновка, ведь это ужас, что такое!
Учитель укоризненно покачал головой. Девушка стояла перед ним, виновато потупив глаза. Она хотела что-то сказать, но молодой человек перебил её.
- Видишь, тебе и самой стыдно. Ай и ять! Как же я возьму тебя после этого замуж? Нет, Малиновка, жена учителя должна быть грамотной!
В глазах девушки блеснули слезы.