– Твоим философским размышлениям?..
– Нет, нет!.. Да и что это за занятие – "философское размышление"? Люди выдумали философию, а в сущности и в реальности… она не существует… Каждый человек обязан думать… Дан ему разум, он и должен рассуждать, обдумывать каждое дело, каждый свой шаг, каждую мысль… Он должен это делать по своей организации, а тут выдумали какую-то науку!.. Философию!.. И сделали из нее отдельную кафедру!.. Когда же люди уразумеют истину?!
– Ну!.. Это ты, по обыкновению, преувеличиваешь, – сказал я. – Как будто нет разницы между обыкновенным, обиходным строем наших мыслей и рассуждений и философскими положениями и выводами! Припомни "Метафизика" Хемницера.
– Да право же, нет! Это все люди выдумали… Я знаю только одну философию… Да ты с дороги, верно, хочешь чего-нибудь закусить? А я-то пустился в рассуждения о философии… – И он быстро подошел к портьере, распахнул ее и закричал: – Никитич! Никитич! Этакий старый желудь! Совсем оглох!..
И он двинулся по направлению к передней.
– Да ты не хлопочи! – возражал я. – Я закусил пе ред отъездом.
Но Палаузов расходился и велел приготовить завтрак. Повар у него был тоже старый, но хороший повар.
– Я, знаешь, живу здесь точно в заколдованном, сонном царстве, – говорил он, вернувшись в кабинет. – Все у меня совершается в положенное время, точно заведенные часы.
– И не скучно тебе?
– Нет, я привык! Напротив, я, кажется, скучал бы, если бы кругом меня была суматоха жизни… А теперь… Я хожу, думаю, читаю. Тишина мертвая… Посмотрю кругом… Точно все спит.
Я невольно оглядел комнату. Стены ее были из старого дуба. Они совсем почернели и смотрели чем-то средневековым. Пол-паркет почти весь расщелялся и расклеился. Диваны обиты темно-зеленым, полинялым и потертым трипом. Шкафы, тоже дубовые, все полны книг. Камин тоже какой-то средневековый, громадный. Все взятое вместе производило удивительно грустное впечатление.
– И тебе не жутко здесь? По вечерам или по ночам? – спросил я.
Он ответил не вдруг и ответил, по обыкновению, вопросом:
– Что такое "жутко"? Я не понимаю этого слова… Я страха человеческого не знаю и не признаю.
– Вот как! – удивился я и пристально посмотрел на него.
При этом я вспомнил, что еще в университете он отличался какой-то удивительной храбростью – эта храбрость была, кажется, сродни апатии. Он был всегда невозмутим и все встречал с одним неизменным афоризмом: "Что будет, то будет, и мне до этого нет никакого дела".
– Я думаю, – сказал он, – что всякий страх происходит оттого, что мы слишком привязаны к жизни и боимся ее потерять. Я живу потому, что судьба или Бог дал мне жизнь… И я стараюсь как можно меньше об ней заботиться.
И с этими словами он тихо опустился на широкий диван и хлопнул по нем. Я сел подле него.
– И вот почему, – продолжал он, – я не думаю ни о жизни, ни о смерти… Все идет – как оно идет… Я постарался проникнуть в смысл нашей жизни… – Он вдруг остановился, как бы прислушиваясь к чему-то, пробормотал: "Нет, ничего!" – и снова продолжал: – И все ничего. Все односторонность… И человечество напрасно думает, что оно когда-нибудь может понять или разрешить неразрешимое.
– А если это неразрешимое не существует? – вдруг осадил я его. – И если это неразрешимое одна наша фантазия?
Он как-то задумчиво взглянул на меня исподлобья и проговорил тихо, но с таким твердым убеждением:
– Нет! Оно есть!.. Оно кругом нас. Только необходимо, чтобы мы могли его видеть или слышать.
И в эту самую минуту мне показалось, что я действительно поверил, что это невидимое существует и что оно кругом нас… И как бы в подтверждение этого раздался какой-то глухой треск, так что у меня поневоле пробежала дрожь по спине.
– Что у тебя? – спросил я его. – Паркет что ли сохнет?
– Дда! – сказал он неохотно. – Мы часто слышим такие трески, шумы, стуки и объясняем их так, как это следует по нашей обыденной логике и согласно здравому смыслу…
Но тут на меня вдруг налетел здоровый припадок смеха… и я потрепал его по коленке.
– Мистицизм! Милый мой, мистицизм!.. Смотри не сделайся спиритом.
Он пожал плечами и ничего не сказал.
III
Мы отправились в столовую, которая была наверху, во втором этаже.
Нам подали карасей в сметане, прекрасно зажаренного тетерева с маринованными китайскими яблочками и так же прекрасно сделанный торт со сливками.
Мы принялись рассуждать о политике… Удержится Меттерних и не будет ли у нас война с Турцией?.. Потом вспомнили нашу студенческую жизнь, наших товарищей, студенческие проказы и похождения. Вспоминали черноглазую юлу Дуню, известную под именем Дуняшки Вальбергской. Впрочем, должно заметить, что к этим последним воспоминаниям мой Константин был совершенно равнодушен.
После завтрака мы проехались по деревне. Проехали на каменные ломки, где добывался бутняк. И так незаметно у нас прошло время до обеда.
После обеда я начал собираться домой, но Константин напал на меня с такой энергией, которой я даже не подозревал в нем.
– Нет, нет! – говорил он. – Ты уже по-товарищески подари мне целый день, не обрезывая… А завтра, коли тебе очень нужно, поезжай на здоровье – и скатертью дорога…
Я остался… И действительно, после обеда напало на меня такое блаженное сонное состояние, что я невольно дремал в том мягком, покойном кресле, в которое усадил меня хозяин после обеда.
– Поди-ка, я тебе еще что покажу, – сказал он, взяв меня под руку.
Я не сопротивлялся и, пошатываясь, пошел за ним. Он привел меня в полутемную комнату, в которой стояла очень мягкая, покойная кровать.
– Попробуй, – сказал он. – До вечера еще далеко.
Надо подкрепить силы.
Я не заставил его упрашивать себя, пробормотал спасибо, повалился и почти тотчас же заснул.
Я проспал почти до девяти часов. Меня разбудил какой-то шорох. Я проснулся, опомнился, осмотрелся, встал с постели. Нашел спички – зажег. Но сон не желал еще оставить меня в покое. Я чувствовал, что я сижу, сижу на мягком, покойном кресле и дремлю. Какой-то слабый, едва слышный шорох раздавался во всех углах. Я чувствовал, что я не сплю, но мне трудно было разжать глаза мои, они слипались. И вместе с тем я ясно сознавал, что тут, рядом с этой комнатой, в которой я сидел, кто-то стоит и ждет меня, чувствовал, что я должен встать и войти в ту комнату, и это именно обстоятельство наполняло все мое сердце каким-то нестерпимым ужасом.
Я ясно чувствовал, как усиленно билось это сердце и кровь стучала в висках.
Наконец, под влиянием этого неодолимого побуждения, я быстро поднялся с кресла и отворил дверь в соседнюю комнату… В ней никого не было, и было темно. Но в первое мгновенье, как я вошел в нее, мне послышался легкий шорох в правом углу подле камина, и что-то беловатое, легкое, как пар, мелькнуло в этом углу. Я очень хорошо сознавал и ясно помню это даже и теперь, хотя уже прошло более двадцати лет с тех пор, помню, что я подумал: "Это был просто кошмар – и вот откуда создаются ночные страхи и разные галлюцинации. Они являются от неправильного кровообращения". Но в то же самое время вместе с этой мыслью я ясно сознавал, что это не так, что здесь есть что-то совсем другое, далекое от всяких галлюцинаций и правильности кровообращения.
Я взял свечу, прошел несколько комнат, везде было темно. Сердце мое еще усиленно билось. Я сошел вниз и нашел моего приятеля по-прежнему в его кабинете, всего погруженного в какую-то глубокую думу.
– Ну что? Выспался? – спросил он, приподняв голову и прямо смотря на меня.
– Выспался, – пробормотал я.
– А я ведь знаю, отчего ты проснулся, знаю, отчего ты ходил со свечкой в соседнюю комнату.
– Отчего?
– Тебя давил кошмар.
– Почему же ты это знаешь?
Он ничего не ответил и, вставши с кресла, начал задумчиво ходить по большой комнате. Подошел к камину, поправил в нем дрова. Потом снова подошел ко мне в то самое время, когда я обрезал кончик сигареты, и сказал, положив руку мне на плечо:
– Мы многое могли бы знать, если б захотели.
– Как! Если б захотели?
– Мы отбрасываем те знания, которые служили древнему человеку, и ничего не хотим отбросить из того, что служит современному человечеству…
– Да что же отбросить?
– Да все!.. Все это рутина, давно сгнившая и обветшавшая. Материя, материя, материя… И ничего, кроме материи. До тех пор, пока будет продолжаться этот культ материи и маммоне, до тех пор мы ничего не будем знать и только будем плавать поверху.
И он резко отнял руку с моего плеча и опять пошел своей медленной походкой к камину. Затем, не дойдя до камина, он опять резко повернулся и опять подошел ко мне.
– Скажи, пожалуйста, – сказал он, – думал ли ты когда-нибудь о том, что такое жизнь и что такое смерть?
– Это над гамлетовщиной-то? Нет! Никогда, и слава Богу!..
Но он перебил меня.
– О жизни написаны целые трактаты… И мы до сих пор не знаем, что такое жизнь…
– Потому что ищем в ней того, чего в ней нет…
– О смерти тоже много написано, но мы знаем только, что она есть конец жизни… Так думают, по крайней мере, все реалисты и материалисты, подобные тебе. А между тем…
И он замолк и как будто к чему-то прислушался.