– Между тем… Объясни, например, почему я знал, что ты наверху, за несколько комнат от меня, проснулся и именно проснулся в девять часов без пяти минут?
Почему тебя мучил какой-то кошмар и тебе было нехорошо, жутко? Почему…
Он не договорил и сказал:
– Слушай!
И вслед за этим словом я действительно услыхал…
Я услыхал ряд стуков, шумов и звонов – я не знаю, как их назвать. Я услыхал первый удар в соседней комнате, затем второй несколько слабее и дальше… затем третий, четвертый и так далее. Точно как будто бы кто-то удалялся, проходя через все комнаты. Их был довольно длинный ряд, и, проходя их, он, этот некто, постоянно ударял, хлопал по столам, по стульям и креслам, по стеклянной и фарфоровой посуде и по всему, что попадалось ему на пути.
При этом необычайном явлении я чувствовал, как сердце мое опять сжалось, точно перед новым приступом кошмара, и я во все глаза вопросительно смотрел на моего товарища.
IV
– Чтобы объяснить тебе всю эту историю, необходимо начать сначала, – сказал он и, подвинув ко мне одно из кресел, уселся на него, оперся обоими локтями в колена и подставил обе руки под подбородок.
– Помнишь, мы расстались с тобой в мае. Была цветущая весна, и ты отклонял меня тогда всеми силами своего красноречия от женитьбы. Согласись, что моя невеста, а затем моя жена, необыкновенно гармонировала с этой весной; что она была нежна, как ландыш, и очаровательна, как скромная, благоухающая фиалка. Но не подумай, чтобы меня соблазняла прелестная форма ее тела… Нет!.. Наши души любили друг друга…
При этих словах пол подле моего кресла как-то странно, особенно треснул. Но я не обратил тогда на этот треск внимания. Трещал пол, трещала мебель… Все, очевидно, ссыхалось и коробилось от времени в этом старом доме.
– Я и жена моя, – продолжал рассказ свой Константин, – были твердо убеждены, что мы созданы друг для друга… и притом я должен теперь открыть тебе одну из наших семейных тайн.
Он потупился и продолжал свой рассказ с очевидным смущением:
– Ты, вероятно, помнишь, что я, еще бывши студентом, избегал цинизма и сладострастия, которому вы все чуть не поклонялись…
– Еще бы этого не помнить! – вскричал я. – Тебя мы все прозвали "стыдливой девственницей"…
Он начал кивать головой и прошептал так тихо, что я едва мог расслышать, что он сказал:
– Я и теперь, – прошептал он, – остался таким же…
Я удивленно посмотрел на него.
– Как же? – вскричал я. – Ведь ты был женат?..
Стало быть… И жена твоя?..
Он ничего не ответил и только молча опять кивнул мне.
Я с удивлением посмотрел на него, и признаюсь откровенно, у меня даже в душе шевельнулось какое-то озлобление и презрение к нему. "Бедная Еля, – подумал я (так он звал свою покойную жену, которую звали Еленой Борисовной), – ты умерла, не испытав счастья быть женщиной и матерью".
Но это чувство или скорее настроение скользнуло, как тень. Я припомнил эту Елю, взглянул на большой акварельный портрет ее, который стоял передо мной на письменном столе, и подумал: "Ты и в жизни была нежной, полувоздушной красавицей-фиалкой, каким-то бесплотным, полуфантастическим существом". Признаюсь откровенно, я не сочувствую таким созданиям. По-моему, каждая вещь должна согласоваться с ее назначением или, правильнее, с ее употреблением. Человек вполне нормальный, правильно организованный, здоровый и вполне уравновешенный – вот мой идеал, если только нужны в жизни идеалы.
– И знаешь ли, – сказал Константин, – такая жизнь мне кажется совершенно нормальной и правильной.
– Следовательно, природа, по-твоему, должна быть переделана и человечество рано или поздно должно прекратить свое существование?
Я вскочил с кресла, прошелся по комнате и затем снова опустился на прежнее место. Такие мысли и воззрения сильно волновали и возмущали меня тогда, да и теперь возмущают.
– Человечество, – сказал покойно Константин, – никогда не прекратится. Оно будет существовать до кончины мира… Нет, я говорю о званых и избранных.
– К последним ты, наверно, и себя причисляешь?
– Я причисляю к этой категории всех, которые поняли всю мерзость нашей земной, прозаической жизни и кто верит в иную, свободную и правильную, нормальную жизнь.
– Ну, я в нее не верю, – сказал я.
И как только я успел проговорить последнее слово, в то же самое время, направо, в темном углу, раздался явственный глубокий вздох. Я вздрогнул и вскочил со стула.
– Кто там? – вскричал я невольно.
Он пристально посмотрел на меня и улыбнулся.
– Это идеальное – тихо сказал он, – переходит в реальное, чтобы дать тебе знать о своем присутствии…
Я помню, как при этом у меня явилось опять стеснение в груди, как от кошмара, и мне страстно захотелось бежать дальше от этого места, из этой комнаты, оклеенной старым, почерневшим дубом, и всей ее странной обстановки. Но я призвал на помощь все присутствие духа и сказал ему:
– Послушай! Я ясно слышал вздох, человеческий вздох… Там, в том углу, кто-то есть…
Он медленно встал со стула, взял лампу и с улыбкой сказал:
– Пойдем посмотрим, есть ли кто-нибудь там или нет?
Он сказал это с таким спокойствием, с такой самоуверенностью, что я пошел за ним, хотя чувствовал, как сердце сжимал невольный ужас.
Мы осмотрели угол: там никого не было.
"Может быть, – подумал я, – этот вздох раздался в соседней комнате", – и я посмотрел на дверь, ведшую в эту комнату.
Он как будто угадал мою мысль и, отворив эту дверь, вошел в нее, высоко держа лампу над головой.
В этой комнате тоже никого не было.
Мы молча повернулись, вошли снова в кабинет и уселись на прежние места.
V
– Послушай! – сказал тихо Константин. – Случалось ли тебе испытывать сильное чувство недовольства жизнью, недовольства своим бессилием?
Я весь еще был под впечатлением случившегося и не вдруг мог ответить.
– Последнее, – сказал я, – действительно случалось, но недовольства жизнью я никогда не испытывал… Были, признаюсь, очень трудные времена… Но я боролся и горжусь своей борьбой.
– Нет, нет! – прервал он меня. – Я не об этом спрашиваю. Случалось ли тебе испытывать такое чувство, что у тебя как бы руки связаны… Наука ограниченна, искусство еще более… Жизнь наша… так же ограниченна… Куда ни взглянешь – везде предел, везде преграда… Ты как будто в громадной темнице… Посреди обширного мира, посреди всей вселенной – и ты связан.
– Нет, такого чувства я не испытывал, – сказал я, – и думаю, что никогда его не испытаю, потому что… я умерен в своих желаниях и никогда не ищу и не добиваюсь того, чего не могу получить… что не лежит в самой природе вещей и в их порядке.
Он пристально посмотрел на меня, пожал плечами и сказал тихо и робко:
– Я искренне сожалею о тебе… Я, напротив, часто желал бы быть каким-нибудь магом… чтобы меня не связывали условия времени и пространства… чтобы я был полный властелин материи… Кстати, веришь ли ты в существование времени и пространства?
– Этого вопроса я никогда не касался и не коснусь… Это чистейшая метафизика.
– Напрасно… Это чистейший реализм, до которого Кант дошел своим глубоким мышлением… а не случалось ли тебе испытывать другое чувство: когда ты был сильно возбужден, взволнован чем-нибудь, то у тебя сердце как будто освобождалось из груди, билось восторженно и сильно… Тогда тебе хотелось всех любить и обнять весь мир…
Я молча отрицательно повертел головой.
– Я всегда, – сказал я, – избегал всяких фантазий и гордился и горжусь трезвою жизнью… жизнь и наука имеют свои законы. Надо им подчиняться, необходима дисциплина науки.
– И тебя никогда не связывала эта дисциплина?
– Никогда!
– Даже в детстве ты ничем не увлекался?.. Сказки тебя не занимали, изящная литература тоже: я помню, с каким пренебрежением ты относился к романам, которыми мы зачитывались… Но что же тебя занимало и занимает до сих пор в жизни? Я помню, как ты в студенчестве все читал "Журнал общеполезных сведений" и делал из него выписки; ведь был такой журнал?
– Да, был…
– Помню, занимало тебя финансовое право и технология… Когда у нас открылся камеральный факультет, ты сейчас же перешел в него и меня перетащил.
– Разве ты раскаиваешься сейчас в этом?
– Н… нет, – отвечал он, – университетская наука не имела на меня почти никакого влияния… Я образовал себя сам, помимо университета… Но я все-таки удивляюсь тебе и никак не могу понять…
– Чего?
– Как можно прожить всю жизнь с такими взглядами и чувствами.
– Видишь, я прожил!..
– Ничем не увлекаясь, ничему не веря и не тяготясь жизнью?
Мы молча несколько мгновений смотрели друг на друга, и мне показалось, что он начал к чему-то прислушиваться.
– Ты слышишь? – спросил он меня чуть слышно.
Но я ничего не слыхал. "Он галлюцинирует, – подумал я, – пожалуй, и я поддамся той же галлюцинации".
И в то же мгновение я услыхал где-то вдали чуть слышную музыку. Что это была за музыка – я не мог разобрать, но я ясно слышал гармоническое сочетание слабых звуков и начал прислушиваться. Оно стало слышнее, явственнее, так что я мог ясно разобрать, что это где-то вдали играет рояль. С каждой минутой я слышал лучше, отчетливее. Да, это играет рояль.
– Ты слышишь?! – спросил он меня. – Слышишь?