Пересветов, бледный, послушно опустился в кресло. Он еще весь дрожал.
Трегубов присел тоже.
- За что я буду вас жалеть? - сказали он. - Вы-то меня жалеете? Настасья Петровна меня жалеет? А? Как вы думаете? А я для нее готов все сделать, все-с! Я и ей и вам говорил: приди она ко мне, так я за одно ласковое слово ее, за один взгляд ее сейчас же на руки ей расписку: "Деньги сполна получил". Так чего же вы от меня требуете? За что я вас жалеть буду, когда и вы меня не жалеете? А что вы относительно неустоек говорили, так ведь я вам своих денег не навязывал, а сами вы за ними ко мне прибежали. Стало быть, тут и разговаривать-то нечего!
- Что же мне теперь делать? - спросил Пересветов с убитым видом.
- А это уж ваше дело, - отвечал Трегубов, пожимая круглыми плечами, - я вам все сказал.
Пересветов неподвижно уставился в окно. Трегубов заходил из угла в угол по кабинету, играя брелоками. Пересветов глядел на калитку. И вдруг он увидел садовника с лейкой в руках. Он шел по направлению к калитке, и Пересветов приковал к нему свой взор; сейчас мучительная загадка должна была разрешиться. Садовник прошел в калитку. Ее низкая дверца захлопнулась с железным лязгом. "Щеколда, - решил Пересветов и чуть-чуть не улыбнулся, - никаких запоров нет. Щеколда". Его точно обдало чем-то горячим. Он стал глядеть на письменный стол Трегубова. Между тем Трегубов ходил из угла в угол по кабинету. Пересветов перенес свой взор на его розовую шею и затем на бронзовый подсвечник. У него помутилось в глазах и захолонуло на сердце. Но внезапно все исчезло и куда-то ушло. Острое чувство упало. Пересветов остался один, кислый и вялый. Он даже почувствовал упадок сил точно после тяжкой болезни.
- Деньги мне ваши, конечно, не нужны, - внезапно заговорил Трегубов, - тысяча рублей мне тфу-с, с позволения сказать, плевок-с. Деньги у меня водятся. На Аляшино в достаточных размерах припас. И от подошел к столу и не без удовольствия, открыл правый ящик. - Вот, взгляните-с, - предложил он Пересветову, и Пересветов увидел целую кипу денег. Весь правый ящик почти битком был набит ими.
"Так вот он двухсоттысячный корпус!" - подумал Пересветов.
Трегубов запер ящик и спрятал ключик в карман.
- Денежки, как видите, у меня есть, - повторил он, как бы заигрывая, - мне, главное дело, хочется на своем настоять. Так вот, условия мои вы слышали. Советовал бы я вам поумнеть, - добавил он, отходя от стола в угол комнаты. - Что за честь, коли нечего есть. А дела у вас запутаны донельзя! Настасья Петровна даже сама и коров доит, потому что у вас не на что поденщицы нанять. Чай вы через день пьете. Это я знаю. Третьеводни колеса вы покупали, так мужика на четвертак обсчитали. И это я слышал. Как только, подумаешь, вам не совестно? Где у вас стыд? Стоит из-за четвертака себя марать! Четвертак ведь не двести тысяч!
Трегубов презрительно усмехнулся. Пересветов с убитым видом поднялся на ноги.
- Прощайте, в таком случае, Прохор Егорыч, - прошептал он.
Трегубов весело пожал его руку.
- Au revoir. - И он пошел за ним в прихожую. - Так как же? - спрашивал он Пересветова на крыльце. - Посылать мне сегодня к адвокату или Настасья Петровна лично попросит меня об отсрочке?
Пересветов тихо рассмеялся. "Щеколда ведь оказалась-то, а я-то сдуру - запор", - подумал он.
- Чего-с? - переспросил он Трегубова и насмешливо вскинул на него глаза.
- Я говорю, - усмехнулся и Трегубов, - посылать ли мне сегодня за адвокатом, или Настасья Петровна лично попросит меня об отсрочке?.. Как мне вас понимать, одним словом? - добавил он.
- За адвокатом не посылайте, - однотонно буркнул Пересветов и, махнув Трегубову белой фуражкой, он исчез за воротами. "А белую фуражку ночью, пожалуй, издалека видно, - подумал он, - это надо принять в расчет". Он уже был у ворот своей усадьбы и сосредоточенно думал: "Своего гнезда я тебе ни за какие милости не уступлю, так ты себе и запомни! Потягаемся, черт его дери! Посмотрим, кто кого съест".
Он увидел жену: Настасья Петровна сидела на крылечке, поджидая мужа. Пересветов большими шагами подошел к пей.
- Собирайся к Трегубову, - сказал он резко и отрывисто, - проси сама об отсрочке. Он этого требует, а я уж - будет, - устал!
Настасья Петровна даже вскочила на ноги. Все ее хорошенькое личико выражало страх и удивление.
- Что ты? Что ты? - шептала она в ужасе. - В себе ли ты?
- Собирайся, тебе говорят, черт тебя подери! - крикнул Пересветов с бешеной злобой и стиснул кулаки.
Настасья Петровна долго, ничего не понимая, глядела в глаза мужа.
- И ты этого хочешь? - наконец, прошептала она, вся бледная.
- Хочу, черт тебя подери! - крикнул Пересветов.
Настасья Петровна закрыла лицо руками и с горькими рыданиями бросилась в дом. Целый час Пересветов вышагивал по двору, а она все еще не показывалась из дому. Наконец, она появилась на крыльце. В ее руках был зонтик. Ее лицо было бледно как снег.
- Что же, ты идешь? - крикнул ей Пересветов.
- Иду, иду, - прошептала она, спотыкаясь на ступенях, - видишь, иду!
В воротах она на минуту остановилась, точно перед ней была преграда, перескочить через которую у нее не хватало силы. Наконец, она исчезла в воротах. Пересветов поспешно бросился в сад; там он встал ногами на скамейку и стал жадно следить глазами за тонкой фигурой Настасьи Петровны, мелькавшей между зелеными полями. Когда, наконец, она скрылась в воротах Трегубовской усадьбы, Пересветов, потрясая кулаком, выкрикнул с бешеной злобой:
- Теперь квит на квит биться будем! Слышишь? Рубль за рубль!
Внезапно он упал на колени, закрыв лицо руками и колотясь лбом о скамейку, завизжал пронзительно и истерично…
VII
Вечер был тихий и ясный. На садовых дорожках лежали вечерние тени. Лиловая туча неподвижно лежала на западе. Листья деревьев не шевелились. Горьковатый запах сирени смешивался с неприятным запахом бузины, похожим на запах меди. У реки куковала кукушка. Настасья Петровна задумчиво сидела на скамейке в своем крошечном саду. Ее смуглые руки лежали на коленях. Она как будто похудела за последнее время; в глазах ее горела тревога. В нескольких шагах от нее, заложив руки за спину, ходил взад и вперед Пересветов. Он был в черном люстриновом, пиджаке и черной фуражке. Ходил он в глубокой задумчивости, ничего не видя и не слыша, делая крупный шаг своими обутыми в высокие сапоги ногами. Вот уже третий день его гнела постоянная тоска, щемящая и неотвязчивая, точно жадный паук присосался к сердцу. Он заметно похудел, а под его глазами темнели синеватые круги. Третий день он совсем не занимался хозяйством, с того дня, как жена его ходила к Трегубову просить отсрочки. Он хорошо помнит этот день. Настасья Петровна пришла от Трегубова бледная, с широко открытыми глазами. Она подошла к мужу и швырнула ему в лицо какую-то бумажку. Это была расписка Трегубова в получении тысячи рублей.
- Подлец, - прошептала Настасья Петровна в лицо мужа, - и ты и он - оба вы подлецы. И вас обоих я ненавижу!
И, прошептав все это, она ушла в свою спальню. Целый вечер она не выходила оттуда, а Пересветов спал эту ночь в кабинете.
Настасья Петровна шевельнулась, припоминая все это; Пересветов нерешительно подошел к ней.
- Настя, - позвал он, - Настя!
Молодая женщина не шевелилась. Только ее ресницы дрогнули.
- Ах, Настя, Настя, - заговорил муж, заламывая руки, - что я наделал, что я наделал! Если бы только я мог знать раньше, какой ценой мне это достанется. Зол я был, очертя голову со злости в омут бросился. Ах, Настя, Настя, не вернуть теперь прежнего! - Он тяжело передохнул и сделал несколько шагов. - Мутит меня, Настя, - заговорил он снова уставшим голосом, - тоска меня грызет. Точно пауки сердце сосут. А чем теперь это поправишь? Несчастный я человек, Настя, не могу я от своего отказаться, вот и пошел в омут! Настенька! - Пересветов опустился перед женой на колени. - Послушай меня, Настенька, - заговорил он, забирая руки жены в свои, - ты только послушай меня! Ты не очень меня ненавидишь? А? Не очень? Я ведь не для одного себя это сделал… тебя-то к Трегубову послал… а и для тебя тоже. Жалко ведь мне тебя-то на нужду вести. Жалко, пойми ты меня. Бедному человеку не сахар жизнь-то. Бедного человека обидеть никто и грехом не считает; ему и в лицо наплюют и в шею ни за что ни про что выгонят. Меня, Настенька, гоняли; было время. Вспомнишь, в краску и посейчас ударит. А за что гоняли? За бедность, только за бедность, будь она проклята!
Пересветов поцеловал пальцы жены. Ресницы Настасьи Петровны дрогнули; грудь ее дышала тяжело, но она молчала и сидела вся бледная.
- Помню я такой случай, - продолжал Пересветов, - лет восемнадцать тогда мне было. Пропала у хозяина ложка серебряная, а я в это время на кухне был. Ищут ложку, и чувствую я, и хозяин и хозяйка на меня глядят. Они-то, может быть, без дурной мысли на меня глядели, а мне-то кажется, что они меня именно вором считают. Покраснел я до ушей самых. И злюсь на самого себя и краснею. Через день отыскалась на дворе ложка: должно быть, кухарка с помоями ее выплеснула. Говорят об этом на кухне, а я опять краснею. Кажется мне, что опять на меня все смотрят. "Это, дескать, его, дело; подкинул он ложку; испугался и подкинул!" Так вот оно что значит бедность-то! И не виноват, да виноват; за бедность свою виноват! И дал я себе тогда же слово богатым быть, чтоб не краснеть за чужую вину, чтобы равным себя с людьми чувствовать! Вот что! - Пересветов передохнул снова. - Так вот они дела-то какие! Теперь мы, по крайней мере, перед одним только человеком краснеть будем, - перед Трегубовым. А у бедного человека каждый, кто на алтын богаче его, начальник, и перед каждым он трястись должен… Настя! - позвал Пересветов. - Любишь ли ты меня хоть крошечку, Настя?