Трегубов замолчал. Настасья Петровна сидела, потупившись. Бусы на ее смуглой шее шевелились, и малиновые огоньки бегали по их граням.
- Ведь я все знаю, - продолжал Трегубов, косясь на молодую женщину, - все. Ведь у вас все вещи золотые в ломбарде перезаложены. Вы третьего дня и шубы туда же свезли. Ведь вам скоро кушать будет нечего. Вы и теперь чай через день пьете. Жалко мне вас, Настасья Петровна!
Трегубов замолчал. Настасья Петровна тяжело вздохнула. Две слезинки внезапно упали из ее глаз на колени. Высокий клен стоял над нею и тихо шевелил своими листьями, похожими на лягушечьи лапы.
- Вы в петле, - продолжал. Трегубов, - и именье ваше я с молотка куплю. Это уж верно. И будет вам жить еще горше. Теперь у вас, по крайней мере, хоть угол какой-никакой есть, а тогда ведь у вас и угла-то не будет. А зимой-то холодно, а осенью-то дожди! Эх, Настасья Петровна, Настасья Петровна, плох ваш муж, если он чаю два раза в день вам предоставить не может. Намучаетесь вы с таким мужем в свое время до смертушки. Почернеете от забот и горя, красоту с лица словно ветром сдует. Эх, да что тут говорить! Жалко мне вас! Сколько раз ведь я вам говорил! Образумьте дурака своего, пусть гордость-то в карман спрячет и ко мне в управляющие идет. Жалованье тысяча двести рублей в год и все готовое. Экипаж, пара лошадей, две коровы, чай и сахар. Коровы у меня хорошие, симменталь-голландские, от двух коров вам молока пить - не выпить. Экипаж рессорный, лошади полтысячи рублей пара, сбруя с серебряным набором. И будете вы жить с своим муженьком припеваючи. Только, конечно, пусть муженек-то ваш иногда глаза, в карман прячет, не всякое лыко в строку, чего не по его, так не видал, а что и увидел, за то не обидел.
Настасья Петровна снова шевельнулась на скамейке. Ее грудь дрогнула, и по ее бусам добежали малиновые огоньки. Крупные слезы снова упали с черных ресниц на красные клетки юбки.
- Что вы мне говорите, что вы мне говорите, - прошептала она, - и я вас должна слушать!
Трегубов взглянул на Пересветову и побледнел. Он поднялся со скамейки и взволнованно заходил взад и вперед перед молодой женщиной.
- Вот вы плачете, вы мучаетесь, да ведь, и мне не сладко, поверьте! Я, может быть, из-за вас не одну ночь не спал, да только этого никто не видел. Я, может быть, о вас каждую минуточку думаю, да только никому, кроме вас, не говорю об этом! А спросить вас: из-за чего вы так и себя и меня мучаете? Из-за долговязого дурака, которому и цена-то грош медный. Кабы не на каторгу идти, я бы давно ему горло перервал; да каторги страшно, так вот теперь я ему потихоньку петлю затягиваю. Поглядим, чья возьмет. - Трегубов замолчал. - Настасья Петровна, - снова заговорил он просительным тоном, - не плачьте вы ради Господа, ведь у меня сердце переворачивается, глядя на вас! Настасья Петровна, родная, ну послушайте… Настасья Петровна… Настя, - вдруг прошептал Трегубов изменившимся голосом и упал на колени к ногам молодой женщины. - Пожалей ты меня, Настенька, ведь у меня все сердце изныло, - шептал он, - ведь я никаких денег для тебя не пожалею, ведь я озолочу тебя, только полюби, полюби ты меня…
Он припал к смуглым рукам Пересветовой.
- Уйдите, уйдите ради Бога! - шептала та. - Ну, за что вы меня на позор ведете, за что? За что? - Она пыталась вырвать свои руки из рук Трегубова. - Уходите прочь! - крикнула она.
В саду послышались чьи-то шаги.
Трегубов поднялся на ноги. К нему шел Пересветов. Шел он с изменившимся лицом и даже как будто слегка покачивался, опираясь на дубовую трость. Вероятно, он видел все. Медленными шагами он подошел к Трегубову, повернул к нему свое позеленевшее лицо, и дубовая трость в его руке задрожала и заколебалась: он как будто желал поднять ее, но у него не хватало на это силы. Это продолжалось с минуту. Наконец, он овладел собою и, улыбнувшись бледными губами, сказал:
- Здравствуйте, Прохор Егорыч.
- Bonjour, - отвечал Трегубов и стал очищать рукою прилипший к его коленям песок.
С минуту они помолчали. Настасья Петровна глядела на них уже сухими глазами.
- Я тут с Настасьей Петровной беседовал, - заговорил, наконец, Трегубов. - О деньгах ей напоминал.
- Деньги мы вам заплатим своевременно, - прошептал Пересветов, - будьте благонадежны!
Трегубов усмехнулся.
- Буду весьма рад! Только-с верно ли это? - И он добавил: - Дайте-ка мне вашу палочку.
Пересветов, бледнея, безмолвно подал свою трость.
- Вы вот ею чуть-чуть пошутить не вздумали, - проговорил Трегубов и тоже побледнел, - так вы это напрасно, сударь. В следующий раз поостерегитесь, а не то…
Трегубов не договорил и отдал трость обратно в руки Пересветова. Тот улыбнулся жалкой усмешкою.
- Да я ничего, Прохор Егорыч, - прошептал он.
- То-то ничего, проводите-ка вы меня лучше на двор, а то еще, пожалуй меня ваша собака укусит. Вы ведь все здесь словно с ума сошли. Addio, - весело приподнял он шляпу перед Настасьей Петровной.
И, позванивая брелоками, он пошел вон из сада. Пересветов следовал за ним без палочки. Палочку свою он забросил уже в кусты.
- Деньги-то у вас совсем готовы или только в проекте? - спросил его Трегубов, когда они были за калиткой.
- Почти готовы, - отвечал Пересветов, - почти, обещали непременно!
Трегубов усмехнулся.
- А-а, обещали! - протянул он. - Посулила бабка внучке барана, да жаль померла рано! Аu revoir!
И он быстро исчез за воротами, согнувшись на своем велосипеде.
Пересветов крупными шагами вернулся в сад к жене и, заглянув ей в лицо, внезапно, с бешеной злобой крикнул:
- Др-рянь, разве я не вижу, др-рянь, что ты сама вешаешься к Трегубову на шею! Др-рянь, др-рянь!
И он сильно толкнул от себя жену; та едва не упала со скамьи и глядела на мужа широкими недоумевающими глазами.
- Др-рянь! - снова выкрикнул Пересветов и вдруг упал перед женой на колени. - Голубка, родная, прости… голубка!
Он заплакал, припадая лицом к ее коленям.
Настасья Петровна нежно обняла шею мужа руками и стала, плача, целовать его в лицо, в щеки, в губы.
Они плакали оба.
IV
Тринадцатого мая весь день Пересветов ждал к себе Беркутова. Но день проходил, а Беркутов не ехал. Пересветов начинал сильно беспокоиться. Вечером он стоял на крыльце своего домика, поджидал Беркутова и с кислым выражением на всем лице переругивался с стоявшим возле мужиком. У мужика Пересветов только что купил стан колес и не доплатил ему, по своему обыкновенно, четвертака. Мужик чесал в затылке и говорил:
- Опять четвертака не додал… А еще барин! Сколько за тобой моих четвертаков пропадает, и счесть нельзя. За кудель не додал, за смолу не додал, за колесы опять не додал. Эх, ты… совесть!
- Ну, ты, ну, ну, - сконфуженно бормотал Пересветов, - ну, сказал раз… и будет. Стоит из-за четвертака два часа разговаривать!
- А не стоит, так отдай!
Мужик сердито косился на Пересветова. Его борода была очень всклочена, а его нос, плоский у переносицы, внезапно приподымался над верхней губою и походил на взведенный курок.
- Ну, ну, будет, - бормотал Пересветов, - будет, дружок, сказал и довольно!
Слово "дружок", очевидно, успокоило мужика, он весело улыбнулся, полез в свою телегу и, забрав веревочные вожжи, шутливо крикнул:
- Достанется тебе на том свете за мои четвертаки.
Его телега с грохотом исчезла за воротами. Пересветов остался на крыльце и теребил русую бородку. "У мужиков по четвертакам ужиливаешь, - думал он, - вот жизнь-то собачья! - Он вздохнул. - Привезет ли Беркутов деньги, или не привезет? - снова подумал он. - Если не привезет, я зарезан". Задумчиво он сошел с крыльца и вышел за ворота. В поле было совершенно тихо. Розовая полоска зари постепенно темнела снизу. За светлой полосой Калдаиса, в лугах, громко кричали коростели. Со стороны богатой усадьбы Трегубова долетало блеяние загоняемого стада. "У меня нужда, а у него двести тысяч! - подумал Пересветов с тоскою. - Двухсоттысячный корпус, шутка сказать. С таким корпусом мне воевать трудно!" Он глядел на усадьбу Трегубова.
Из-за веток густого и обширного сада выглядывал поместительный дом. На стеклах его окон мерцали розовые блики зари. А в одном окне горел огонек. Пересветов знал, что этот огонек горит в кабинете Трегубова, и он с раздражением подумал:
"На столе лампа горит, а он деньги, небось, считает! - Пересветов даже поморщился при этом. - Считает и радуется! А меня в бутылку, будь он проклят, закупорил!" Внезапно у Пересветова зашумело в ушах. Мучительное и острое чувство охватило его. "В правом ящике, в столе, в правом ящике", - подумал он и, круто повернувшись, быстро пошел к себе в полуразрушенную усадьбу. У открытого окна дома он увидел жену. Она сидела, пригорюнившись, с тоскою на всем своем хорошеньком личике. Пересветов подошел к ней и порывисто схватил ее за руку. Та с недоумением заглянула в лицо мужа.
- Что ты? - спросила она участливо. - Что с тобой?
Пересветов молчал и улыбался потерянной и жалкой улыбкой. Казалось, он что-то хотел сообщить жене, что-то чрезвычайно важное, но не мог, не смел.
- Беркутов что-то не едет, - наконец, проговорил он. - Беда, если он обманет!
Настасья Петровна погладила, руку мужа.
Ну, вот, приедет еще. Он другой раз в двенадцать часов ночи приезжает. Для него ведь законы-то не писаны. Она улыбнулась и повторила: - Приедет еще. Волноваться-то зря нечего, Бог даст, все как-нибудь уладится.