- Илья Андреевич, - проговорил Беркутов, - Пересветов просит у вас взаймы тысячу рублей. В конторе деньги есть, но Пересветов накануне краха. Если вы желаете моего совета, то, по-моему, денег ему дать нельзя. Ни под каким видом нельзя, - добавил он.
- Ну, так не давайте, - отвечал Столешников и повернул восковое лицо к Беркутову. - Больше я вам не нужен?
- Нет.
- До свиданья. В деньгах откажите, - Столешников взял раскрытый томик Овидия. - Откажите, - повторил он.
Беркутов неслышно вышел из кабинета. Во флигеле он разбудил Пересветова и сказал ему:
- Скачи домой и обрадуй жену. Столешников дает тебе тысячу рублей. Получит от Оглоблина и даст. Тринадцатого мая я привезу их тебе сполна. Будь спокоен.
Пересветов бросился к Беркутову с объятиями.
- Не стоит благодарности, - говорил тот, улыбаясь одними уголками губ.
Пересветов уехал домой радостный и веселый. Выпроводив Пересветова, Беркутов уселся за письменный стол и стал что-то писать. Писал он долго и сосредоточенно, вплоть до вечера, и даже не спрашивал себе чаю. В десять часов он лег в постель. Завтра ему нужно было встать в четыре часа утра. Однако, в полночь его разбудил голос ночного караульщика. Беркутов встал с постели и подошел к окну. Караульщик стоял у окна и говорил ему:
- Михайло Николаевич, Савоська, должно, вам опять солдатку Груньку привез, в березовом овраге свистит протяжно так, вас вызывает!
- Хорошо, хорошо, я сейчас выйду, - сказал Беркутов и поспешно стал одеваться. Его лицо было озабочено. Одевшись, он подошел к столу и вынул оттуда маленький револьверчик и пачку денег. Деньги он наскоро подсчитал. - Четыреста восемьдесят рублей, - прошептал он, - я думаю, хватит, - и спрятав револьвер и деньги в карман шаровар, он вышел на крыльцо.
Ночь была тихая. Месяц стоял высоко между двух туч. Из березового оврага несся протяжный свист. Беркутов увидел караульщика и сказал:
- Так я иду к Груньке.
Караульщик подумал: "Хороший барин, а бабник!"
- Идите, идите, побалуйтесь, - сказал он вслух и громко расхохотался.
Березовый овраг был в полуверсте от задних ворот усадьбы, и Беркутов через две минуты был уже там. Едва он показался на скате, как к нему вышел из-за кустов худой и плохо одетый человек.
- Это ты, Степа? - спросил Беркутов.
Худенький человек подошел к нему. Они поздоровались. Тот, кого Беркутов называл Степой, быстро заговорил:
- Беда! Мне и Сухопутному утекать нужно отсюда. За нами по горячему следу рыщут. Просто беда. Я вот и сюда лесом и болотами шел. Страшно!
Худенький человечек передернул плечами точно от озноба.
- У тебя деньги-то есть? - добавил он.
- А вам сколько нужно?
- Да на двух, думаю, пятьсот рублей хватит.
- Вот четыреста восемьдесят, - проговорил Беркутов и подал пачку денег Степе. Тот поспешно спрятал деньги. - Утекайте скорее, а я месяца через два буду за вами. Дельце у меня тут наклевывается. Двести тысяч выудить можно. Я тут одного щенка-сеттера натаскиваю. - Беркутов беззвучно рассмеялся. - А как теперь тебя зовут? - спросил он.
- Семен Прохорыч Свистулькин, - отвечал Степа.
- Ладно. Запомним. Ну, так иди с Богом. Месяца через два ждите меня. Прощай.
Беркутов и Свистулькин пожали друг другу руки. И затем Свистулькин исчез.
Вернувшись в усадьбу, Беркутов сказал караульщику:
- А сдобная эта Грунька. Сколько у нее тела разного!
На это караульщик так громко расхохотался, что на него тявкнула разоспавшаяся собака.
Беркутов присел к письменному столу и достал записную книгу. Долго он с напряжением думал: "Семен Прохорыч Свистулькин, С. П. С., Семен Прохорыч Свистулькин, С. П. С.".
Наконец, он взял карандаш и записал в записную книгу:
"Сражение при Саламине в 480 г.".
"Вот это так хронология, - подумал он, - тут и сам черт ногу сломит!" Он запер книжку в стол, разделся и лег в постель. Караульщик напевал за окном что-то тоскливое и вдруг, о чем-то вспомнив, громко рассмеялся.
Беркутов заснул.
III
Пересветова сидела на крылечке своего дома и задумчиво глядела перед собою. Солнце щедро заливало всю усадьбу и тонкую фигуру молодой женщины в пестром малороссийском костюме. На ее смуглой шейке, покрытой темным пушком, позвякивали бусы, Солнце малиновыми огнями играло на их гранях; черные волосы молодой женщины слегка курчавились.
Настасья Петровна ждала из поля мужа, но тот что-то долго не ехал. С крылечка Пересветова видела полосу реки Калдаиса, сверкавшую на солнце. Белые чайки гуськом летали над речкой. Направо, в полуверсте от домика Валерьяна Пересветова, возвышалась богатая и обширная усадьба Трегубова. Пронзительные крики павлинов долетали порой оттуда и каждый раз заставляли вздрагивать Настасью Петровну. Пригретая солнцем собака спала у ног молодой женщины и изредка впросонках колотила хвостом о землю. А Пересветова глядела перед собою мечтательными глазами и думала.
Беркутов их выручил, 13-го мая обещал привезти нужные мужу деньги; проценты, следовательно, будут уплачены мужем в срок; на год они обеспечены, но что будет дальше? В конце концов муж запутается, и их именье перейдет за долг в руки Трегубова.
"Да уж это всегда так, - подумала Настасья Петровна, - деньги к деньгам идут". Она, вздохнула и обвела грустными глазами всю усадьбу. Неужели же Трегубов вышлет их отсюда через год? Ведь они будут тогда разорены вконец.
Настасья Петровна снова вздохнула и вздрогнула от неожиданности. В ворота быстро въехал на велосипеде Трегубов. Он, пригнувшись, подкатился к крыльцу, быстро соскочил с велосипеда и, прислонив его к садовому плетню, подошел к Настасье Петровне.
- Bonjour, - проговорил он, улыбаясь и протягивая руку.
Они поздоровались; Трегубов опустился рядом с Пересветовой на крылечко. Это был несколько полный блондин, лет тридцати, с модной бородкой и ясными серыми глазами. Одет он в серую кургузую пару, черные чулки и черные туфли со стальными пряжками. От него сильно пахло духами, и вообще он был как-то уж чересчур хорошо вымыт и вылощен.
- Ну-с, каковы ваши дела? - спросил он Пересветову с ясной улыбкой.
Та полуобернулась к нему.
- Да ничего, - отвечала она. - Хорошего мало. - Голос у нее был певучий. - Деньги, впрочем, мы вам внесем в срок. 15-го мая муж доставит. Валерьян где-то достал.
- Очень рад. Мне было бы неприятно требовать их судом. А между тем деньги мне нужны. Что же мы, впрочем, на солнце-то поджариваемся, пойдемте в сад.
- Пожалуй, пойдемте.
Пересветова поднялась с крыльца и повернула налево к калитке. Трегубов последовал за нею, дрыгая на ходу жирными, затянутыми в чулки, икрами. Крупный алмаз на его брелоке переливал всеми цветами радуги.
- А я собственно и приехал за тем, чтобы напомнить Валерьяну Сергеевичу о деньгах, - говорил Трегубов, когда они уже шли березовой аллеей. - А Валерьяна Сергеевича, кажется, дома нет? - добавил он.
Пересветова звякнула бусами.
- Он в поле.
- Хм, жалко.
Трегубов поправил усы и поиграл брелоками.
В саду было прохладней, зеленые вершины берез слабо покачивались ветром, и их тени бродили по дорожкам сада, как облака.
- Хм, жалко, - повторил Трегубов, дрыгая икрами.
Пересветова недовольно поморщила хорошенькие брови.
- Да чего жалко-то? - сказала она. - Ведь вам говорят, что деньги вам в срок внесут. Чего же вы еще волнуетесь-то?
- Ах, Настасья Петровна, - весело вскрикнул Трегубов, - за что вы только на меня сердитесь! Я для вас все готов сделать, а вы от меня, как от чумного, сторонитесь. Я и так вашему мужу десять тысяч под закладные только для вас дал. Ну, разве за ваше именье можно было десять тысяч отвалить? Ведь оно в пятнадцать тысяч уже заложено было, и пятнадцать тысяч ему красная цена. Ведь у вас все поля с камешком, точно там, извините за выражение, черти в коланцы играли; луга у вас - дрянь, полынь там одна процветает, а лес - о лесе лучше и не говорить! Зайцу там есть еще где спутаться, а корова, извините за выражение, там только брюхо себе напорет. Эх, да что тут говорить, - добавил Трегубов и брезгливо махнул выхоленною рукою. - Для вас я десять тысяч дал! Только для вас! - Он снова помолчал и поиграл брелоками. - Я к вам всей душой, а вы ко мне, извините за выражение, спинкой повертываетесь. Ну, что же делать, мне, конечно, грустно, до слез грустно, но только ведь и я могу к вам, между прочим…
Трегубов вздохнул, развел руками и стал разглядывать свои до глянца почти очищенные ногти.
Настасья Петровна села на скамейку под тенью клена. Трегубов поместился рядом, слишком уж близко к Пересветовой, и та отодвинулась.
- Тысячу рублей, - между тем, продолжал тот, - вам будет трудно мне уплатить; деньги вам очень нужны. Вам скоро нужно в банк платить. Я ведь это хорошо знаю. А придете вы ко мне на единую секунду, посидеть в моем кабинете в кресле, я бы вам тотчас же за единый ваш взгляд ласковый - расписку: "Проценты тысячу рублей сего числа и года получил сполна. Прохор Трегубов". Да-с. Я ведь тоже кое-когда жалостлив бываю. Мы ведь не прежней формации из толстокожих, а скорей на манер европейца. Я вон на велосипеде езжу, и по всему дому у меня электрические звонки. А мой тятенька покойный от электричества-то под кровать залезал, и электричество Ильей пророком звал. Времена-с ушли, Настасья Петровна. Я вот и по-французски и по-немецки балакаю, а мой тятенька всего два слова и умел писать: руку приложил. Да и то он, вместо руку "руху" писал. Так-то. И я жалостлив бываю, да еще как жалостлив-то. Для вас я никаких денег не пожалел бы. Верно вам говорю!