Беркутов рассмеялся.
- Ну, уж ты… - пробормотал Пересветов с кислой улыбкой и подумал: "А ведь это, действительно, было бы недурно!" - Ну, уж ты… - снова пробормотал он, шевеля долговязыми ногами.
Беркутов вставил в камышовый мундштучок папиросу, закурил и продолжал:
- Человек ты не без будущности, и мне тебя жаль. Вот, ты с тремя тысячами именье купил, стало быть, некоторая смелость в тебе есть. Только ты на полумерах замерз. Сплутуешь на грош, а дрожишь на рубль! Это в тебе большой недостаток. Попробуй-ка ты как-нибудь до дна нырнуть. И тогда ты бояться уже ничего не станешь, и даже некоторое головокружительное удовольствие получишь. Поверь мне! Я, дескать, на дне лежал, в тине валялся, а назад вынырнул, раздышался и - как с гуся вода! - Беркутов сделал продолжительную затяжку. - А до дна ты еще не нырял, потому что вывода ты сам сделать не можешь. Тебе нужно вывод-то готовенький поднести и в ротик тебе его положить. Запомни же ты раз навсегда. Разум говорит: честное и бесчестное - предрассудки. Есть только выгодное и невыгодное. Это первое. Второе: если человек так или иначе закупорил меня в бутылку, так этим самым он уже развязывает мне руки. Кислые щи - невинный напиток, но и те при известной температуре бутылку вдребезги рвут. Теперь, третье: что же касается до совести, то… "Третья, третья все молчала", пропел Беркутов из "Прекрасной Елены" и расхохотался, точно просыпал битый лед.
Пересветов слушал его внимательно. Беркутов покосился на него и продолжал:
- Ты, говоря откровенно, - кислые щи, но температура твоих к Трегубову отношений настолько высока, что бутылку ты должен разорвать непременно.
Он замолчал и погасил окурок.
Пересветов о чем-то напряжению думал; на лбу его даже выступил пот.
- Ну-с, - Беркутов приподнялся, - теперь нам дадут скоро обедать, а поэтому идем на Калдаис купаться. Купанье перед обедом полезно, а следовательно и нравственно, и, как нравственный человек, я первый предлагаю тебе это.
Он взял полотенце и надел на свои черные волосы крошечную шелковую шапочку. Шапочка к нему очень шла; Беркутов положительно выглядел красавцем. Пересветов надел свою фуражку, и они оба вышли из флигеля.
II
Они прошли усадьбой, спустились вниз и, миновав озеро, пошли поймой. День был жаркий. Вдали сверкал Калдаис и шумел на перекате. В траве посвистывали овсянки. Ветер тянул лениво. Пересветов шел, понуро опустив голову, и о чем-то сосредоточенно думал, а Беркутов играл концами полотенца и говорил:
- Живу я у Столешникова год, и с тобой знаком год, а между тем я с тобой на "ты", и ты мне веришь. Ведь ты мне веришь? А все это оттого, что я откровенен. Что у меня на уме, то и на языке. Впрочем, я частенько и зря болтаю, так, язык околачиваю, вот я и теперь не помню хорошенько, что тебе во флигеле наговорил, совершенно не помню! - он помолчал, вздохнул и добавил: - А хорошо бы, черт возьми, откуда-нибудь тысяч этак двести заполучить!
Они подошли к реке и стали раздеваться. Калдаис быстро бежал в своих берегах и сверкал на солнце. Вверх по течению отсюда были видны две усадьбы; они были расположены на берегу Калдаиса не более как в полуверсте друг от друга. Одна из них, ближняя, выглядывала бедно и убого; ее крошечный домик с деревянной полусгнившею крышей покосился и почернел от времени. Другая же усадьба, дальняя, богатая и щеголеватая, вся сверкала крашеными в разные цвета железными крышами своих многочисленных построек. Первая усадьба принадлежала Пересветову, вторая - купцу Трегубову.
Беркутов, совершенно раздетый, но в шапочке на волосах, стоял на берегу и, кивая головой на усадьбы, говорил Пересветову:
- Вон у тебя и домик разваливаться начинает, а ты все еще надеешься урожаем поправиться.
Пересветов только вздохнул. Беркутов прыгнул в воду и поплыл к тому берегу, рассекая сильными движениями воду. Затем он повернулся на спину и, забрав в рот воды, пустил ее вверх радужным фонтаном. Пересветов нерешительно ступил в воду.
- Ты бы шапочку-то скинул и окунулся, а то жарко, голову еще напечет, - посоветовал он Беркутову и, зажав уши ладонями, стал окунаться. Беркутов в ответ только головой затряс.
- Я ведь никогда не окунаюсь, - наконец, крикнул он, - ты это хорошо знаешь!
"Уж не красит ли он волосы?" - внезапно пришло на ум Пересветову.
Он подплыл к Беркутову и заметил, что вода сбегала с его смоченных на затылке волос темными, почти черными каплями.
- А у тебя волосы линяют, - сказал он с усмешкой, - посмотри, какая вода черная.
И он потянулся рукой к затылку Беркутова. Тот внезапно побледнел всем лицом.
- Оставь! - крикнул он с бешеной злобой и до боли стиснул руку Пересветова. - Это шапка линяет, - добавил он уже более спокойно и выпустил руку Пересветова. - Шапка линяет, она на черной подкладке. Как ты не мог догадаться!
И Беркутов рассмеялся.
Однако, возвращаясь в усадьбу, он все время молчал, и Пересветов думал:
"Вот еще не вовремя о волосах черт меня дернул ляпнуть, рассердил зря человека, теперь, пожалуй, и денег не даст". В воротах он спросил Беркутова:
- Так ты мне, дружище, денег достанешь? Могу я надеяться?
- О, да, да, непременно, - отвечал - я ведь тебя люблю, хоть ты порядочная козявочка.
И он дружески похлопал рукой по плечу Пересветова. Во флигеле Беркутов приказал Митьке подавать обед и достал из шкапчика графин с водкой. Сам он за обедом водки не пил, а Пересветов то и дело прикладывался к рюмочке. Поиски денег, очевидно, утомили его, и он хотел забыться. После обеда он сильно охмелел и раскис и опершись руками в колена Беркутова, стал жаловаться ему пьяным голосом на свою судьбу, путаясь и повторяясь. Он и сам знает, что ему крышка, но что же поделаешь, как-нибудь нужно вертеться, хотя от Трегубова ему не уйти: Трегубов его, в конце концов, съест. А это он и сам теперь хорошо понимает, что с тремя тысячами не нужно было покупать имения, да уж старого не вернешь. Молод он был и неопытен. Родом он из неслужилых волжских казаков, и даже гимназии он не окончил, из четвертого класса его выгнали. Бедствовал всю жизнь свою, а тут вдруг пять лет тому назад внезапное счастье: умирает тетка и ему отказывает по духовной три тысячи.
- Ну, конечно, мне разбогатеть и захотелось. Вот и купил имение, - говорил пьяным голосом Пересветов. - В конторщиках-то за пятнадцать рублей в месяц надоело служить. Собственником захотелось быть.
А теперь ему крышка. Хотя, конечно, если бы он захотел, так давно уж из ямы вылез бы. Трегубов в жену его по горло влюблен. Но только Пересветов без ума жену любит и ничего Трегубову не позволит, ни за что не позволит. Жена его тоже из волжских казачек и он не позволит ничего!
- Не поз-во-лю! - говорил, покачиваясь, Пересветов и кому-то грозил пальцем.
Кое-как Беркутов уложил его спать. Скоро Пересветов засвистел носом. Беркутов вышел из флигеля и садом пошел в дом. В саду он увидал Зою Григорьевну, жену Столешникова. Она сидела перед клумбой цветов на скамейке с книжечкой Флобера в руках; увидев Беркутова, она приветливо кивнула головой. Беркутов подошел, поздоровался и сел рядом. Столешникова была в голубом капоте. Ей лет двадцать пять; она немного полная, блондинка. Лицо у ней слегка как будто уставшее; глаза глядели ясно и кротко.
- Вы в меня еще не влюбились? - спросил ее Беркутов, смеясь одними глазами.
- Нет еще, - отвечала Зоя Григорьевна.
- И даже не надеетесь влюбиться?
- И даже не надеюсь. Таких, как вы, я не люблю.
- Это почему?
- Вы злы. В вас есть что-то кошачье. Вы вечно потягиваетесь, как тигр, который хочет прыгнуть на жертву. Вы очень злы. Это нехорошо.
- Вот как! Но все-таки, если вы в меня неожиданно влюбитесь - приколите к своему капоту красную розу. Это будет означать "да". Я ведь больше спрашивать вас об этом не стану, так вот запомните условный знак.
- Хорошо, я запомню. Хотя помнить не к чему, в вас я не влюблюсь. Послушайте, мне скучно, - добавила она. - Муж не пускает меня в Крым: говорит, нет денег. В этом вы виноваты, вы мало даете мужу денег.
- И все-таки я даю ему больше, чем другие управляющие.
- Это правда.
- Прежние управляющее удерживали у себя из доходов одну треть, а я удерживаю только одну пятую. Из пяти тысяч это составит тысячу.
- И все-таки удерживаете?
- Конечно. Я получаю пятьдесят рублей в месяц. Из этого сбереженья не сделаешь, а когда я состарюсь и не буду годен к paботе, ведь вы мне пенсии выдавать не будете?
- Не будем.
- Стало быть, я прав?
- Правы.
Зоя Григорьевна глядела, на Беркутова совершено серьезно.
- А все-таки мне хотелось бы в Крым, - добавила она.
Беркутов встал.
- Проконсул не спит? - спросил он Зою Григорьевну.
Проконсулом он называл Столешникова.
- Нет, - та качнула головкой.
- Читает Овидия? - он пошел к балкону, но на полдороге обернулся к Столешниковой. - В последний раз вас спрашиваю, - сказал он, - вы в меня не влюбитесь?
- Нет.
- А все-таки не забудьте о красном цветке.
Он исчез в дверях. В прохладной прихожей дома сидел лакей. Он был в черном фраке, черных чулках и туфлях без каблуков. Столешников страдал мигренями, и все в доме должны были двигаться неслышно, говорить шепотом.
- Доложите Илье Андреевичу, - сказал Беркутов.
Лакей неслышно ушел и неслышно явился в дверях.
- Просят-с, - прошептал оп.
Стараясь ступать тише, Беркутов вошел в кабинет. Столешников медленно повернул голову. Он сидел в кресле с томиком Овидия. На нем был надет бархатный пиджак, сидевший мешком на его страшно худом теле. На вид Столешникову было лет пятьдесят.