* * *
Была лавочка Соколова, на Калужской, холодная, без дверей, закрывавшаяся досками на ночь. В ней сидел Соколов, в енотовой шубе, обвязанный красным жгутом по воротнику. Из воротника выглядывало рыжее лицо с утиным носом, похожее на лисью морду. Всегда ворчливый: "И нечего тебе рыться, не про тебя!" – он вырывал у меня из рук стопочки книжек-листовок – издания Леухина, Манухина, Шарапова и Морозова… Стоишь, бывало, зажав в кулаке пятак, топаешь от мороза, перебираешь – смотришь: какое же богатство! В лавочке были перышки, грифельки, тетрадки… но были и книжки в переплетах, и даже редкостные, которые выплывали к Соколову из Мещанской богадельни после скончавшихся старичков.
Как-то зимой, в мороз, с гривенником в кармане, рылся я в стопках листовок: хотелось выторговать четыре, а Соколов давал три.
– Ну, достали Четьи минеи? – услыхал я словно знакомый голос и узнал его – в пальто с барашком, высокого, с усмешливыми глазами за пенсне.
– Еще не освободились наши Четьи минеи. Справлялся в богадельне, говорят – недельки две надо погодить, – сказал Соколов, отнимая у меня стопочку.
– Какая богадельня, что такое?..
– А который… Четьих миней-то хозяин. Уж постараюсь, очень хорошие, видал я. С часу на час должен помереть. Эконом мне дешево бы, и я с вас недорого возьму. Вода уж до живота дошла, а все не желает расставаться. Раньше мукой торговал, а любитель до книг.
Он усмехнулся, подышал на пенсне, протер и сказал мягко:
– Во-он что… как гробовщики у ворот. Нет, пусть уж поживет старичок, не беспокойте… – и стал перебирать стопочки "житий".
Меня он не узнал или не приметил. Хотелось сказать, что у нас есть Четьи минеи, старинные, после прабабушки Устиньи. Хотелось бы подарить ему. Но они были под ключом в чулане, и я смотрел на них раз в году, когда проветривали чулан. Он отобрал стопочку "житий", заплатил и ушел, говоря: "А старичка вы, пожалуйста, не тревожьте, мне не надо". Было грустно, что он не узнал меня. Я переглядел стопочку: ничего интересного, это я читал – про святых. Уже много после я понял, что было интересного в этих книжечках – для него. Много после мне вспоминалось – отражение снов как будто, – когда я читал Чехова: вспоминалось в словечках, в черточках что-то знакомое такое… Вспоминалась и неведомая птичка, кого-то все спрашивавшая в камышах, на озере, после захода солнца: "Ты-Ники-ту-ви-дел?" – и повторявшая себе грустно: "Видел-видел-видел"…
1934
III. "Веселенькая свадьба"
Скорняк с нашего двора, по прозвищу Выхухоль, выдавал замуж дочку Феню. Свадьба готовилась такая, что ахали: бал и вечерний стол, на Якиманке, в доме Клименкова – "для свадеб и балов", с духовой музыкой, с лавровыми деревцами в кадках и с благородными шаферами, как, например, студент Иван Глебыч, который пенсне носит. И выдавал не за кого-нибудь, а за ученого землемера, – с серебряным знаком ходит!
Полугариха-сваха в месяц свертела дело, а мы все думали, что Фене нравится Иван Глебыч. Все ходил к скорняку, доучивал Феню после Мещанского училища: нанял его скорняк развивать ее, чтобы была настоящая барышня, и они всё читали книжки – "Дворянское гнездо" и… разные. Принесешь скорняку Загоскина, а они грустные стишки читают – Надсона там или "Парадный подъезд"… а Выхухоль слушает и вздыхает над лисьим мехом. И под гитару пели – "Глядя на луч пурпурного заката", – нравилось скорняку. Горкин все его пустодумом звал: "До лысины все лыцаря Гуака своего читаешь – вот и начитал дырку в голову". Бывало, сидим на рябине с Женькой, а они про "Дворянское гнездо" всё – вот и начнем дразнить: "Ах и Феня-Феня-я, Феня – ягода моя!" – даже язык устанет. Иван Глебыч камушками швыряет: "Какие же вы неразвитые!" – а мы свое. Так и уйдет из сада. Феня была красивая: в русском костюме, темная коса, карие глаза, личико круглое, румяное – ну ягодка. Даже и Жене нравилась, а он все говорил, что любовь может развратить – и не совершишь подвигов, как Юлий Цезарь, и барышень все дичился. А тут будто и ревновал, сердился: "Коша-а-чьи амуры!.. Из ведра бы!.."
И так неожиданно – за землемера, собственный дом. Ну, домишко на огородах, в спарже там жулики ночуют… а главное, с серебряным знаком ходит. И… де-е-сять тыщ чистоганом дает скорняк! На кошках под бобра капиталец какой накрасил!..
* * *
При мне и с Фирсановым рядились, с кондитером.
– …и "амуровые…" чтобы "…канделябры", для молодых.
Старик Фирсанов, высокий, в баках, похожий на лорда Гленарвана из "Детей капитана Гранта", загибает пальцы:
– "Амуровые канделябры" – самое первое, сахарные голубки на плите – второе-с… "рог изобилия", с конфектами в ажуре, и с зеркальцами, и в кружевцах, четыре рубли фунт, "свадебные", не Кудрявцева-с, а Абрикосова-Сыновья, – три?..
– Английской горькой побольше, Болховитин-прасол будет, обещался.
– Бу-у-дет-будет – все будет! – говорит Фирсанов скороговорочку. – И горькая, и хинная, и рябиновка… семи сортов. Буфет, "холодное" и "горячее", соляночки на сковородке, снеточки белозерские, картофель "пушкинский", свирепая каена, перехватывает глотку, – фирсановское открытие! Из рыбного закусона: семга "императорская", балык осетровый, балык белужий, балычок севрюжий, хрящ уксусный, сигов трое, селедка "королевская"… икра свежая, икорка паюсная-ачуевская…
– Да уж пировать так пировать… событие такое… как исторический роман! За благородного отдаю, серебряный орел на груди!..
– Хорошо их знаю. Пешком не ходит, всё на извозчиках ездит в клуб, все городовые козыряют. И еще… буфет прохладительный, оршады-лимонады, ланинская вода, зельтерская для оттяжки… фруктовый сортимент…
– Пришлет золотую карету под невесту! Шафера от него: учитель рисования, при орденах, во фраке, во дворцах рисовал! и еще, тоже со знаком, ихний. И у меня не жиже: студент в мундире со шпагой, в пенсне ходит… и еще, тоже из образованных, экзекутор из суда, со шпагой тоже, и двое про запас, Болховитина сынки, в перчатках, учащие.
– Да уж бу-у-дет-будет – все будет! – говорит Фирсанов, закуривая сигару, – только сигары курит.