- Ну продолжайте, Петрик… На самом интересном месте вы остановились. Она не прогнала вас?
- Нет. Она спросила - вы не жандарм?.. Я ей поклялся, что все, что я говорю - правда. Потом… Потом мы говорили о стихах.
- Вы… О стихах? Надеюсь, не о тех, что вы мне только что читали?
- Нет… О Блоке… о Мюссе… о Бальмонте… о… как его… Бодлэре… Она ужаснулась, что я ничего этого не читал. Потом она предложила мне снять пальто. - "За кого вы меня принимаете", - сказала она, - что осмелились придти ко мне ночью". - "Если бы я знал", - сказал я, - "что тут девушка, я никогда бы не посмел звонить. Я думал… я был уверен, что тут… что тут самоубийца"… Она засмеялась… И мы проговорили до утра… Читали стихи… Бодлэра по-французски и Блока по-русски…
- Ну и вам понравилось?
- Ужасно, божественная, все это было ново для меня. Точно я на другую планету попал.
- Дальше?
- Дальше я бываю теперь у нее. Представил ей Портоса…
- И Портос?
В вопросе было больше, чем любопытство, но Петрик этого не заметил.
- Портос, божественная, не я… Я думаю, что, если бы Портос жил во время революции - он был бы Наполеоном, каким-нибудь… Бонапартом. Он сразу понял, кто она, и все узнал. Она дочь генерала. Ее отец умер на большом посту два года тому назад… Она в Петербурге… На курсах… Ходит в народ…
- Сколько ей лет?..
- Не знаю.
- Она хороша собой?
- Я не думал об этом. Она очень интересная… И… я так одинок.
- Я надеюсь, милый Петрик, что теперь вы не будете так одиноки. Вы вернетесь к своей королевне.
Петрик нагнулся и горячо поцеловал руку Валентины Петровны. Она встала, прогнав Диди, и зажгла огни.
Петрик стал прощаться.
- Сейчас будут приходить визитеры, милый Петрик, я боюсь, вам будет скучно, я вас отпускаю, но вы даете мне слово, что ровно в шесть вы придете к нам обедать, после обеда паинькой посидите, посмотрите мои альбомы Захолустного Штаба и останетесь на вечер… Мы будем музицировать.
Петрик поклонился.
- Я весь ваш, госпожа наша начальница, - сказал он и в голосе его послышалась Валентине Петровне глубокая грусть.
VII
За обедом было очень уютно. Молодой драгун с серыми честными глазами как-то сразу завоевал симпатии Якова Кронидовича, немного ревновавшего Валентину Петровну к ее прошлому. Петрика сразу полюбили все. Диди доверчиво прыгнула ему на колени.
- Прогони ее, Аля, - сказал Яков Кронидович, - может быть, Петр Сергеевич не любит собак?
Но Петрик "ужасно" любил собак.
- Я вообще животных люблю, Яков Кронидович, - и Петрик стал рассказывать про лошадей.
- Ну, вы сидите тут, - сказала Валентина Петровна, - а я пойду одеваться.
Яков Кронидович пригласил Петрика в кабинет, не тот, где хранились препараты, инструменты и лежали синие папки протоколов, а по стенам стояли шкапы с книгами, где царил Ермократ Аполлонович, а в тот, что был подле гостиной, где стоял большой круглый стол, освещенный высокой лампой с темным абажуром и лежали иллюстрированные журналы и большие, тяжелые альбомы, а кругом были глубокие кожаные кресла.
- Курите? - сказал Яков Кронидович.
- Нет… не курю.
- И хорошо делаете. Дольше проживете… Дурная это привычка, да по профессии моей мне нельзя без курения. Иной раз такого покойника вскрывать приходится, что страшно приступить - каша одна… Так папиросой отбиваешь запах…
Яков Кронидович закурил.
Петрик слушал с некоторым страхом. Он опять попал в какой-то новый мир, где так просто говорили о таких страшных вещах. И не мог он себе представить в этом мире госпожу нашу начальницу.
- И вам не страшно?.. То есть… я хочу сказать, не противно?
- Привыкаешь, - сказал Яков Кронидович. - Вы давно знаете Алю?
- С детства. - Петрик подвинул тяжелый альбом к Якову Кронидовичу. - Вот видите… Какие мы были. Валентина Петровна совсем маленькая… Это я… это Багренев, это Долле… Мы играли в трех мушкетеров. Валентина Петровна была наша королевна… А это на теннисе, в гарнизонном саду. Багренев - Портос и Валентина Петровна играют против меня - Атоса и Арамиса Долле… Тут - это еще раньше - крокет… Все детство от пятнашек и казаков и разбойников, через серсо, мяч и крокет к теннису и верховым прогулкам. Наши отцы служили вместе. Ее отец тогда полком командовал, Долле был старшим штаб-офицером, мой отец командовал эскадроном, отец Багренева - богатый помещик подле Захолустного Штаба. В его лесах всегда охотились.
- Багренев богатый?
- Да, очень…
Они листали вместе альбомы прошлого и Якову Кронидовичу казалось, что эти чужие офицеры его Але должны быть ближе, чем он, пятый год женатый на ней.
Тихо шло время. В гостиной часы мелодично пробили девять, а ни гостей еще не было, ни Валентина Петровна не выходила из спальни. Наконец в четверть десятого раздался первый звонок - пришел писатель Панченко, скромный пожилой человек с большими красными руками. Таня провела его в кабинет.
Теперь Петрик забился в угол за шкап с книгами. Писатель его смущал. Возьмет и опишет в смешном виде. Писатели такие - от них лучше подальше.
Яков Кронидович то и дело выходил в зал встречать с Валентиной Петровной приезжавших гостей. Петрик слышал женские и мужские голоса. Яков Кронидович входил в кабинет, потирал руки, переставлял кресла. Он поджидал кого-то и точно волновался. Его волнение передавалось писателю и Петрику.
Вдруг раздался особенно сильный, резкий звонок и сейчас же стал слышен громкий, самоуверенный, старческий голос. Яков Кронидович мелкими шажками побежал в гостиную.
- Кто это пришел? - спросил Петрик писателя. - Вы не знаете?
- Это Стасский, - коротко бросил писатель, ставший у дверей и изобразивший на своем лице некоторую почтительность.
- Стасский?.. Кто это Стасский?..
- Вы не знаете?.. Не слыхали? - удивился писатель. - Друг покойного Льва Николаевича и философа Владимира Соловьева. Большой ум… Критик… И… страшный, знаете, человек… Оригинал… Он может так обругать…
- Да за что же?
- Ну, скажем… Не согласится с вашим мнением.
- И за это ругать?
- Ему можно… Он такой!
- Но почему?
- Большой свободный ум… Первый ум России… Его все боятся… Но вот и он.
Писатель согнулся в низком поклоне.
VIII
В двери кабинета входил среднего роста старик в длинном черном сюртуке. Совершенно лысая, коричневая голова была лишь вдоль шеи обрамлена косицами жидких седых волос, точно клочья шерсти лезших на воротник. Седая борода безпорядочными прядями выбивалась по щекам и на подбородке. Усы были обриты и длинный, узкий, хищный рот в мелких морщинах был весь виден. Он входил уверенно, как власть имущий, в кабинет и за ним шли Яков Кронидович и генерал в сюртуке генерального штаба. Генерал был высокий, тонкий, в черной курчавящейся бороде и с хитро прищуренными блестящими глазами.
- И не допускаю, - говорил Стасский резко и повелительно, - не допускаю, Яков Кронидович, чтобы вы могли сделать это… И вы этого не сделаете никогда… А, Панченко, - протягивая большую руку с узловатыми в суставах пальцами, обратился он к низко поклонившемуся ему писателю. - Что пишете?..
И, не слушая ответа писателя, резко повернулся к генералу.
- Вот, Иван Андреевич, меня называют атеистом. Льва Николаевича отлучили от церкви! Скажите пожалуйста - какая глупость. Это Льва Николаевича-то!.. у которого, что там он ни пиши и ни проповедуй, а всегда был темный и непонятный мне уголок - и в этом уголке он и сам не разбирался… Но несомненно - с иконами… с богами… А у Якова Кронидовича, вы меня, почтеннейший, старика, простите, но при вашем-то образовании - такая вера…
Яков Кронидович как будто хотел переменить разговор.
- Позвольте, Владимир Васильевич, представить вам… Петр Сергеевич Ранцев… друг детства моей жены.
- А… не слыхал… - как на пустое место посмотрев на Петрика и небрежно протянув ему руку, сказал Стасский, и сейчас же повернулся к Якову Кронидовичу и генералу.
- В детстве мы темной комнаты боялись… В привидения, в чертей верили… Я помню: "Вия" прочел - ночь не спал. Про домового и русалок шептались… Но позвольте: - мы образованные теперь люди! Почему на западе отошли от Христа, и чем культурнее страна, чем выше в ней просвещение - тем меньше в ней верующих людей. На что мне Бог и Христос, когда я так легко, просто и удобно могу обойдись и без Них? И даже мне без Них гораздо свободнее. Они мне никак не нужны… Ни-как… Я могу всего достигнуть своим собственным умом, и библейские сказки о сотворении мира мне кажутся дикими. Вы мне все, Яков Кронидович, твердите о правде, о добре, о любви, заложенных в христианской вере, - и во имя этой правды, добра и любви вы сейчас готовитесь совершить величайшую неправду, страшное зло и оскорбление целого народа… Оставьте, пожалуйста!.. Не перебивайте меня… Мне, - понимаете, мне для того, чтобы идти к добру и правде, не нужно ваших выдуманных, фантастических существ. Так до спиритизма додумаемся!.. А уже что в святую Пятницу верим, - так это, простите меня - факт-с!.. Нонешняя-то жизнь… По воздуху, батенька мой, летаем, как птицы. - Нонешняя-то жизнь с ее социальной наукой, так осложнившаяся, требует уже иной, а не простой христианской морали… Она, жизнь-то эта, где все так перепуталось и перемешалось, предъявляет нам еще и интеллектуальные задачи, которых Христос не знал и до которых Тому, Кого вы называете Господом Богом, нет никакого касательства… А вы мне: - во имя Бога!.. Но имя правды!..
- Во имя правосудия тоже, - вставил Яков Кронидович.
Стасский, закуривший у стола папиросу, резко кинул ее в пепельницу и крикнул: