Петрик, что называется - рака спек. Так покраснел, что даже лоб стал красный.
- По-па-лись…
- Портос!.. - сказал он… - Этакий сплетник!.. Ну что нигилисточка?.. Это только приключение. Забавное приключение. И притом-же - по пьяному делу…Просто анекдот!..
- Рассказывайте… А покраснели-то как! О вас папироску теперь закуривать можно..
- Ничего подобного… Да я вам расскажу… Если хотите.
- Нет уж, пожалуйста… Если это ваши холостые гадости - и не рассказывайте… Не надо.
- Да повторяю… Ничего подобного… Просто - забавное приключение. Можно рассказать все, ибо все очень прилично "для курящих".
- Хорошо… Так как вы мой арестант и до самого вечера, то я слушаю. Но прежде нам Таня подаст чая.
Она позвонила.
- А Таня совсем и не переменилась. Как в Захолустном Штабе, так и здесь.
- Здесь еще лучше. Она здесь, как мой друг. - Вы с чем чай? С лимоном, или со сливками?
- Если от бешеной коровы, то разрешите со сливками.
- Таня, - сказала Валентина Петровна вошедшей горничной, - подайте сюда чаю и коньяку.
- И рома, - сказал Петрик, подмигивая Тане, - как подавалось у генерала Лоссовского.
Валентина Петровна погрозила пальчиком с жемчужным колечком. Таня весело фыркнула и пошла за чайным прибором.
VI
От душистого рома, налитого в горячий чай, сладко пахло. В углу, в камине уютно потрескивали разгоревшиеся дрова. В гостиную входили сумерки. Валентина Петровна взялась рукою за штепсель.
- Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! - шутливо, приятным голосом пропел Петрик.
- Будет вам, - засмеялась Валентина Петровна, - я вся внимание. Сядемте к камину.
Петрик подвинул кресло, она глубоко уселась в него. Диди прыгнула ей на колени и свернулась клубком. Петрик сел против нее на низком пуфе.
- Итак, - сказала Валентина Петровна.
- Итак… Случалось ли вам, что вас вдруг охватит неудержимое любопытство? Хочется знать все о ближнем своем. Да и не только о ближнем, но и о дальнем. Очень даже дальнем… Постороннем… Вот сидим мы с вами. Золотая головка ваша в двух аршинах от меня, чудные глазки внимательно прищурены, а что в ней? Что вы думаете? Знаю ли я?
- Может быть, так лучше, Петрик?
- Может быть… Однако, нашло на меня такое настроение - все хочу знать. Сижу с Портосом в театре. Там драма идет. Рощина-Инсарова мне всю душу переворачивает, а я думаю, - а что ты такое? Как и где живешь? Что сейчас думаешь, чем увлечена? В антракте передо мною - лысина. Пол-аршина в диаметре. Гладкая, розовая, аппетитная, точно свиной кожей покрытая. А я думаю, что за Бисмарк скрывается под этим обтянутым кожей черепом? Какие константные эксибиции секулярных новаторов тенденции коминерации копошатся там? Профессор, академик, ученый, банкир, может быть фран-масон какой, черт его знает, кто там и о чем думает. И, порывает меня, божественная, знаете, пальцем этак щелкнуть по темячку и послушать, как звенит.
- Петрик!
- А вдруг там вместо трансцендентной философии этакая детская песенка играет: - "бим-бом, бим-бом, зогорелся кошкин дом… Бежит курица с ведром…"
- Придумаете тоже… Совсем кадет…Ребенок…
- И дальше хуже. Из театра к Кюба… Три бутылки шампитра вдвоем вылакали, ресторан закрывают, а мы разошлись только.
- И Портос!?..
- Ну, Портос так только пригубливал. Больше я.
- Какой срам!
- Покаяние, божественная, все очищает. Перешли в отдельный кабинет. Там до трех часов можно. Сидим, потребовали - "Monahorum Bеnеdictinorum", его же и монахи приемлют - а я философию свою развиваю, не хуже Шопенгауера.
- Вы Шопенгауера читали?
- Чего, госпожа наша начальница, со скуки не прочитаешь. И вот, говорю я Портосу: - Знаешь, Портос, ничего этого нет. Все это мне кажется. И тебя нет, и лакея со счетом нет - все мое представление. Плати, Портос, ты, а я… - ты мое воображение.
- Разве хорошо так много пить?
- Да, дербалызнул я тогда основательно… По-драгунски… Линия такая вышла… Да ведь день-то какой был! 10-го февраля…
Валентина Петровна смутилась и покраснела до слез. Но в гостиной было темно и Петрик этого не заметил.
- Вместо того, чтобы честно придти ко мне и поздравить меня с днем ангела, вы пьянствовали с Портосом!
- Честно, госпожа наша начальница, я тогда не мог придти к вам… Я все еще не примирился с мыслью… что вы… замужем…
- Петрик… Бросьте… Ну дальше…
- Дальше что… Ну пьян был, как дым. Вышел с Портосом и пошли пешком на набережную.
- В третьем часу утра!
- В четвертом, божественная!.. Идем мимо Зимнего Дворца. Такая чудная ночь. Тихо. Звезды сияют. Мороз, и по самой Неве чуть шуршит поземка, точно тени какие-то несутся. Нигде ни огонька в окнах. Спит Северная Пальмира. Пустыня - внемлет Богу… как это у Лермонтова что-ль? У ворот в тулупах свернулись дворники, городовые похаживают на перекрестках, башлыками укутались и идем мы двое: - Портос и Атос к какому-то приключению - два мушкетера… И вдруг, вижу я, на том берегу, на Мытной набережной, в пятом этаже, красным огнем окно светится. Сидит кто-то там и не спит. Кто он? Что он? Фальшивые деньги делает, прокламации печатает, или студент зубрила сидит над литографированными записками и зубрит. И понял я, что не могу… Я должен знать, кто это там? Чья жизнь бьется среди ночи. - "Пойдем" - крикнул я Портосу, - "и узнаем, что за человек не спит ночью… А можете быть, там самоубийца к смерти готовится и мы его из петли вынем… А? - Портос?.. Спасем человеческую душу. Все грехи простятся…" О, хитрый этот Портос, посмотрел внимательно и говорит: - "Идем"… Ускорил я ход. По дощатому скользкому переходу перебежали мы Неву и подошли к дому. Теперь нам было видно, штора белая опущена и за нею ярко горит, должно быть, лампа под красным абажуром. По парадному ходу и думать нечего идти - швейцар не пустит. В воротах калитка открыта и дворник спит подле крепчайшим сном. Мы скользнули как тени. Сюда… Налево… В угол… Толкнули дверь… Тьма кромешная. Железные перила ледком покрыты. Пахнет кошками.
- Ужас какой! Да что с вами было?
- Прямо сумасшествие. Хочу знать, кто, что, почему и почему-то мысль, что мы спасем непременно человека, меня подхлестывает. Я иду впереди, Портос за мною. Прошли ощупью три этажа. В окна небо видать. Звезды… Тихо. Весь дом спит. Даже жутко стало. Портос шепчет сзади: - "брось… Выскочит на тебя какой-нибудь студиозус оголтелый - скандал будет". - "Молчи", - говорю я. Лезу дальше… Пятый этаж…. Медная ручка звонка. Я позвонил…
- Нет, Петрик… Это невозможно, что вы делаете.
- Слышу: задребезжал звонок - и все тихо. Я позвонил еще. За дверью легкие шаги. Щелкнул штепсель. Кто-то осторожно снял крюк и на фоне ярко освещенной маленькой кухоньки появилась высокая стройная девушка в длинном платье в складках - каком, я право не разобрал. Темная шатенка с чуть веющимися спереди волосами, сзади завязанными тугим узлом. Она внимательно посмотрела на меня и в глазах ее я прочел испуг. Мне стало неловко, но отступать было уже поздно.
- Простите, - сказал я. - Это у вас горит лампа под красным абажуром? - Сознаюсь, глупый вопрос, но другого тогда я придумать не мог.
- У меня.
Она сказала это спокойно и отступила вглубь кухни. Я шагнул за нею.
- Мы очень хотели бы знать… - начал я. Я напрасно сказал: "мы". Портос исчез, и я слышал только стук его шагов уже двумя этажами ниже. - "Мы" - это был "я" один.
- Войдите, пожалуйста, - сказала она, бледнея, и пошла вглубь квартиры.
Я пошел за нею. Я понял: - она приняла меня за жандармского офицера.
Квартира была очень маленькая. Сейчас за кухней, холодной и пустой, где, вероятно, не готовили, была комната с красной лампой. Широкая тахта с мутаками, маленький столик и на нем книги. У окна с тонкою шторою письменный стол, на нем лампа, книги и тетради.
- Вы меня, ради Бога, извините, - сказал я, стоя в пальто посередине комнаты. Помню - и ковер был в ней, и в открытую дверь была видна другая темная комната. Кажется, теперь я был смущен больше ее.
- Но вы могли так Бог знает куда попасть, - сказала Валентина Петровна.
- Мог, госпожа наша начальница, - кротко сказал Петрик.
- Она могла быть… такой… - Валентина Петровна замялась и смутилась.
- Она не походила на такую…
- Ну, а, если и правда, - она нигилистка! В какую историю могли вы попасть!
- Мог, госпожа наша начальница, - очень даже мог и могу еще.
- Ну, дальше?
- Знаете, как змея колдует свою жертву - вот так и она. Два темных глаза и в них испуг, негодование и ненависть… Даже жутко стало. - "Что вам угодно?" - сказала она. Очень сурово и сухо. Потом, видя мое смущение, добавила: - "по какому делу вы ворвались ко мне ночью, господин офицер".
- "Вот это - господин офицер" - меня всего перевернуло. Я сразу понял, сколь опрометчиво, глупо и гадко я поступил и как мерзок мой поступок… Но, госпожа наша начальница, я памятовал, что брошенный в атаку эскадрон ни повернуть, ни остановиться не может, и я стал все объяснять. И с места:
- "Вы читали Шопенгауера?.." Она была огорошена.
- "Читала", - сказала она. А я ей все, все мои мысли, и ее красную лампу и мысли, что тут самоубийца, что я спасу, о, госпожа наша начальница, в эти минуты Цицерон, Кони и Плевако были мальчишки и щенки в сравнений со мною. Так был я красноречив… Да и она была очень хороша и неизвестна. Я именно нашел то, чем мучился весь вечер - я вскрывал чужой череп и узнавал чужую жизнь.
- Я не думала, Петрик, что вы такой бедовый… и неверный…
- О, госпожа наша начальница! Вы не можете понять, что я был в отчаянии. Я безумствовал в тот день… А верен… Я всегда верен… Да ведь я и не нужен…