Тетенька была сильно на него раздражена: кончик носика у нее побелел, то и дело она подергивала плечами, и на лице у нее, как зарница, быстро вспыхивала и опять потухала ее сухая, холодная, жесткая улыбка, от которой и нам становилось иногда не то чтобы жутко, а неприятно... и хочется уйди...
- Ну, перестану, перестану, благодетельница, - опять зачастил он. - Я ведь это, собственно, к тому, что если, избави господи, она и на самом деле из-за вас живота своего, по злобе людской, лишится...
Но тут тетенька уже не выдержала и своим сорвавшимся точно надтреснутым голоском закричала на него:
- Перестань!.. Тебе я говорю!..
Мутовкин безропотно замолчал, весь как-то даже съежившись и умалившись при этом. А тетенька - уж чисто от раздражения, знали мы ее - вздрогнула раза три плечиками и потянула в себя сквозь зубы воздух, как бы мороз пробежал у нее по спине... А потом опять ничего - обернулась, посмотрела на нас на всех и улыбнулась уж покойнее, продолжительнее.
Больше она уж тут, в этот вечер, при нас об этом обо всем с ним ее говорила. Потом в десять часов мы, то есть я с сестрой, пошли спать, сопутствуемые, по обыкновению, до самой детской нашей гувернанткой, где мы переходили уж всецело в заведование нянек, - и долго ли оставался в доме у нас Мутовкин и что с ним говорила тетенька, мы уж не могли знать.
Да довольно было с нас и того, что мы узнали из их разговоров в этот вечер, начиная с того, что к нам на днях Мутовкина привезет купленных ею для тетеньки детей и скованных больших мужиков, до известия о том, что Мутовкину Анну Ивановну, эту "ворону", - я сам стал представлять ее себе не иначе, как вороной, - хотят убить, и, может быть, вот-вот и в самом деле ее убьют...
Подавленный всеми этими известиями, так много говорившими моему воображению, известиями такими образными и вместе такими вдруг неожиданными, я уж ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить. Я обращался к сестре с вопросами, к нянькам, рассказывал сам им, опять повторял то, что уж рассказывал однажды.
- "Цыплят повадилась таскать" - ведь это они, мужики, про детей своих... да? - спрашивал я.
- Ну, известно.
- И их как же повезут - в телегах?
- Не в тарантасах же - известно, на телегах.
- Их когда же привезут?
- Вы бы спросили у тетеньки, - отвечала нянька, которой я предлагал эти вопросы, но сейчас же сообразила, что из того, что я буду ее об этом спрашивать, выйдет, пожалуй, еще какая-нибудь история, спохватилась и добавила: - Вы в самом деле не вздумайте об этом ее расспрашивать.
- Почему же это?
- А потому, что не нужно этого.
- Я хочу знать, когда.
- Это совсем не ваше дело.
- Я хочу их видеть, когда их привезут.
- Ну, уж этого вот только и недоставало! - решительным тоном сказала нянька, и я тут же почти с испугом понял, что мне много будет хлопот и узнать, когда их привезут, и потом, когда привезут, - увидеть их, да еще и удастся ли это?..
Я знал, что нянька меня ужасно любит, души, что называется, во мне не чает, и что она, конечно, не отказалась бы и дать мне знать, известить меня, когда их привезут и пойти со мною их посмотреть, но ей уж столько раз попадало за это, то есть за подобные неуместные мне поблажки, после которых я бывал и расстроен на несколько дней и однажды даже серьезно болен, что я не мог теперь рас считывать на то, что уговорю ее.
А из расспросов моих и приставаний она уж видела - я сделал эту оплошность, не скрыл от нее, что дети, купленные тетенькой, и вообще вся эта история ее с покупка ми людей сильно меня и интересует и возбуждает. Оставалось, стало быть, рассчитывать только на случайность, то есть что случайно как-нибудь встретим этот поезд во время прогулки, или на хитрость, если удастся как-нибудь схитрить и явиться, когда узнаю, что их привезли, неожиданно туда, ни у кого не спросясь, - а там уж ничего они не поделают, будет поздно, когда я уж все увижу...
IX
И вот начались, с этой тайной мыслью в расчете на случайную встречу во время прогулки, наши с сестрой, - мы, конечно, сговорились уж с ней, - приставанья к гувернантке и к нянькам идти гулять не в сад, а в поле, на выгон, к деревне, туда, где дорога, по которой "они" должны были приехать.
День-два мы ходили туда гулять и утром, до жары, и вечером, и никто не спорил с нами, ни гувернантка Анна Карловна, ни няньки, находя вполне естественным это желание наше гулять там, так как могло нам надоесть гулять все время в саду; но постоянные наши упрашиванья идти гулять опять и опять на выгон, к деревне, где ровно ничего не было для них интересного и где, кроме того, очень часто еще пекло солнце, не могло наконец не показаться им странным.
- А, глупость, ну что там делать? Ну что там - дорогу вы, что ли, не видали? В саду хоть тень, по крайней мере, есть, а там что? - говорила Анна Карловна, гувернантка.
Но мы ее упрашивали, говорили, что на выгоне так хорошо нам гулять, бегать с сестрой, и она соглашалась, мы шли туда опять.
И мы с сестрой нарочно, когда нам и не хотелось вовсе, бегали по выгону, играли, чтобы только показать, как здесь хорошо и как нам тут весело... И в каком секрете я старался держать эту тайну, этот маленький наш заговор!..
- Пойдем, Соня, бегать, - упрашивал я сестру, - ну, пойдем же.
Побежим, отбежим так, что нас не слышат, пойдем потише и заговорим, высказываем друг другу наши соображения, когда "их" привезут, откуда, с какой стороны - дорог много - "они" должны ехать.
За эти дни мы еще кое-что услыхали и узнали из разговоров тетеньки с приезжавшим к ней из ее здешнего, не саратовского, имения старостой, бородатым с огромной лысиной мужиком, которого мы и ранее знали. Она говорила с ним, и мы слышали, как она сказала ему, что на днях к нему привезут две семьи мужицких, которые она купила, и пятерых детей, "разных", - как она их ему назвала, так вот чтобы он их принял и затем, как это и раньше было, в прежний раз, отправил бы на подводах в Саратов и чтобы караул при этом и присмотр за ними был крепкий. И опять упоминалось, чтобы мужики были скованы...
Высокий бородатый мужик, верный слуга ее и исполнитель всех тетенькиных планов и распоряжений, - "мучитель", "кровопийца", как называли нам, говорили про него наши няньки, - стоял перед ней у притолки и все только повторял:
- Слушаю, матушка, слушаю... понимаю... будьте покойны.
Про этого мужика, старосту тетенькиного, рассказывали ужасы.
- Он совсем без милости, - говорили няньки, - совсем в тетеньку или вот в эту ворону-то подлую, в Анну Ивановну, - за то она и любит его, ему одному и доверяет. И как это человек о душе своей не думает? Ну, служи господину, а какая ж это служба, разве это службой называется? Это кровопийца... кровь христианскую пьет...
Я помню, когда первый раз я услыхал это выражение или слово - "кровопийца", я думал, что тот, про кого это было сказано, и в самом деле пьет кровь, в буквальном смысле. Но теперь, - мне было уж лет десять, - я уж хорошо знал - довольно было для этого случаев, - что можно быть "кровопийцей" и не пить на самом деле кровь...
И тетенька, действительно, любила этого страшного и по виду мужика. Всякий раз, когда он приезжал к нам, когда он у нее бывал "за приказаниями", она просила, чтобы ему дали стакан водки, которую тот выпивал медленно, как воду, потом нагибался, брал край армяка или полушубка - в чем он был одет, - утирал им губы, кланялся и говорил:
- Благодарим покорно.
Эти беседы у тетеньки с ним происходили всегда обыкновенно в девичьей, куда и мы входили посмотреть на него и послушать, о чем он с ней говорит.
Но теперь, пользуясь отсутствием отца и матушки и тем, что она осталась за них хозяйкой здесь, она этого жестокого мужика позвала на балкон, где и мы все сидели, и беседовала с ним. Он стоял на одном конце балкона, а мы сидели за чайным столом на другом, прихлебывали чай со сливками из наших чашек, слушали их разговор и посматривали на них, то на тетеньку, когда она говорила, то на него, когда он глухим своим голосом произносил: "слушаю-с... слу-шаю-с... будьте покойны..."
От слышанных рассказов или и в самом деле он и сам по себе производил такое впечатление, но как-то жутко становилось, когда я представлял себе, что я почему-то вдруг остался бы с ним один на один... и мы едем... в поле... кругом никого нет... сумерки уж...
У детей ужасно легко разыгрывается воображение, а я, к тому же, был еще и страшно впечатлительный, нервный в то время. Я очень часто тогда воображал себя то в том, то в другом положении, и в голове, пред глазами моими, проносились целые картины...
"Они" к нему приедут, - фантазировал я сам с собою, в мыслях, - эти скованные мужики и эти "разные" дети, и он их примет и останется с ними один на один... кругом никого нет... и он начнет их мучить..."
Но на самом деле это все, то есть приезд их и как я их увидал, случилось совсем иначе и гораздо проще - по крайней мере не так, как я себе воображал.
Когда тетенька обо всем с ним переговорила и совсем уж отпустила было его, он вдруг спросил ее:
- А когда их, матушка, привезут-то сюда?
- Этих... купленных-то?
- Да-с.
- Да не знаю я. Я послала эту дуру, - с раздражением ответила ему тетенька.
- Анну Ивановну?
- Да. А она и запропала куда-то. Я еще вчера ее поджидала, а ее и сегодня нет.
- Ночью-то, может, и подъедет. Из города-то, может, холодком выехали, теперь и едут, к утру будут...
Тетенька прослушала это и, найдя его соображение несерьезным, ответила:
- Нет, она в ночь не выедет...
- Жарко днем-то. Вот я ехал - так и парит. А ночью-то, холодком-то, хорошо.