Он спустился в каюту. Там лежал бухгалтер и с упорством подыскивал рифму на "чёлны", так как ни "волны", ни "полны" его не удовлетворяли. Он лежал на спине, уперев ноги почти в потолок, и царапая слова карандашиком в записной книжке. Иван Михайлович лёг на свою кровать и стал осматривать давно надоевшую каюту, находя безвкусным сочетание линий иллюминатора с выгнутым ребром борта и кривой балкой потолка. Наглухо приделанный к стене спасательный пояс казалось смеялся над пассажирами и говорил: "А ну-тка, попробуй, отстегни меня, и топором не отделишь от стенки, так я к ней прилип". Косой дождик мелкой пылью врывался в каюту, и делал воздух влажным. Дышалось легко, как на севере: не было той истомы, которая на юге так невыносимо тяжела для северянина.
- Да бросьте, Алексей Иванович! - сказал архитектор. - Что вам за охота возиться с поэзией? Берите пример с меня: я не сочиняю проектов.
- Оставьте, - откликнулся бухгалтер и опять ушёл в свои рифмы.
Опять послышались голоса и вверху, и внизу. Должно быть причалила лодка, ходившая в карантин. Архитектор поднялся на палубу и снова наткнулся на санитара. В третьем классе была тревога, и стоял неясный гул недовольных голосов. Он пошёл к капитану.
- Приказано везти в карантин для дезинфекции всю палубную публику, - сказал капитан. - А первого и второго класса пассажиров не тронут.
- Что за чепуха? - удивился Иван Михайлович. - Неужели вы всех повезёте? И эту гувернантку - г-жу Ламбину?
- Как же я могу её изъять? Если б она была второго класса…
Иван Михайлович вынул бумажник.
- Я вас очень прошу, - я заплачу… переведите её во второй класс… Но чтоб она не знала… Вы дайте мне дополнительный билет, и распорядитесь, чтоб её не тронули… Пожалуйста.
Капитан слегка улыбнулся.
- Хорошо. Не беспокойтесь, её не возьмут.
Архитектор чувствовал, как резко стукало его сердце, когда он спускался из капитанской каюты. Теперь он решился, не стесняясь, сейчас же разыскать Тотти. Впрочем, найти её было не трудно: она стояла среди растерянно собиравших своё тряпьё богомолок. Все лица были бледны, у многих тряслись руки.
- За что же пожитки-то наши, пожитки портить? - с отчаянием говорила толстощёкая, курносая баба, туго перетягивая бечёвкой мешок. - Ведь это ж разбой. Давай им в печь всё, что есть у тебя…
- Мне надо вам сказать два слова, - сказал архитектор Тотти.
Она машинально вышла из круга странниц и сделала с ним несколько шагов в сторону.
- Послушайте, я говорил насчёт вас капитану, - несмелым голосом заговорил он. - Он обещать, что вас не тронут, и что вы останетесь здесь… Вам не надо ехать в карантин… Вы не тревожьтесь… Это, право, так легко устроилось. Вы только пройдите туда, в рубку. Матрос ваши вещи туда перенесёт, и всё будет хорошо.
- Вы купили мне билет? - спросила она, глядя ему прямо в глаза.
- Нет… To есть об этом не стоит говорить…
Она как-то выпрямилась.
- Хорошо, - сказала она, - велите матросу перенести мою картонку и чемодан.
Он не думал, что она так просто примет его участие. Он отошёл от неё, боясь, чтоб она не стала благодарить его. Но она и не думала об этом.
Когда матрос взвалил её вещи на плечи, вокруг раздались негодующие голоса.
- Деньги-то что делают, - завистливо говорила курносая баба. - Небось её потроха перемывать не станут… С нами на нарах спала: мол, я такая же недостаточная… А как до карантина дошло, небось и деньги нашлись…
- Хахаль её, что увивался тут, он заплатит, - станет она платить, как же!.. Весь день яйцами да яблоками питается, скупа…
"За что они на меня", - подумала Тотти, и вынула портмоне.
- Вот вам деньги, - сказала она громко матросу. - Подите к капитану и скажите, чтоб он получил с меня сколько надо.
Она прошла твёрдым шагом в рубку, опустилась в углу на кожаный диван и раскрыла книгу.
Через минуту воротился матрос с помощником капитана.
- За вас получено от господина Карелина, - сказал он, возвращая ей деньги. - Позвольте вам вернуть.
- Я не знала, что он заплатил, - ответила она. - В таком случае, будьте добры возвратить ему из моих денег, сколько следует.
Помощник капитана не без удивления посмотрел на неё и сказал: "Слушаюсь".
Шум на палубе всё увеличивался. По спущенному трапу надо было спускаться палубным пассажирам в шлюпки. Волны шумели и заставляли лодку биться внизу, как больного в падучей. Матросы искусно удерживали маленькое судёнышко, чтоб оно не разбилось о твёрдые борта парохода. Робко, подгоняемые поощрительными возгласами, спускались по лесенке старушки и старики, - почти нищие, чуть не в лохмотьях, полуслепые. Они крестились дрожащей рукой: казалось, их вели на смерть. На нижней ступеньке их подхватывали сильные руки и перебрасывали на дно лодки. Слышался слабый крик, заглушаемый ветром. Позеленевшие, бледные боязливо жались несчастные один к другому, пугливо озираясь на волны и ещё с большим страхом вглядываясь в ужасное здание карантина. Шлюпка отчаливала, и нос её зарывался в жемчужную пену изумрудно-сизой волны. Весла стойко боролись с валами, лодка кренилась то направо, то налево, то взлетала наверх, то падала вниз в водяную яму. За одной шлюпкой отваливала другая, за другой - третья, и, ныряя, как утки, чёрной вереницей они шли, окутанные сеткой дождя, туда, к ненавистному белому зданию. Барыни смотрели на них с рубки первого класса в бинокли и восклицали по-французски:
- Несчастные! Это ужасно!..
Впрочем, участь несчастных не помешала пассажирам с аппетитом позавтракать. Сознание своего превосходства над третьеклассниками придавала всем приятную бодрость и уверенность в своём непоколебимом достоинстве. Буфетчик, как заботливая нянька, наблюдал за завтракавшими, и даже проголодавшийся товарищ прокурора отрёкся от своего слова и усердно накладывал себе на тарелку и стерлядь, и кабачки, и телячьи котлеты.
- Но ведь это было бы ужасно, - говорила толстая, усатая, раскрашенная, как плохая актриса, армянка, на отвратительном французском языке, - это было бы ужасно, если бы нас свезли, как эту бедную чернь на берег, раздели и заперли в карантин!
Молоденькие армянки, её дочери, свеженькие, румяные, но обещающие в будущем отрастить себе такие же усы, как у мамаши, уткнулись в тарелки: им было стыдно представить себя в таком положении.
- Но я думаю, - сказать Анатолий, - до этого бы не дошло. Ведь, во всяком случае, турки знают, с кем имеют дело.
Капитан, сидевший, по пароходному обычаю, за хозяина, посмотрел на него.
- Да какое же дело туркам до того, кто мы такие? - спросил он. - Они и генерала, и министра разденут точно так же, как простого матроса. Им бы только содрать бакшиш.
Товарищ прокурора повёл плечом.
- Чёрт знает что! - только и проговорил он.
Ветер всё крепчал, дождь всё подсекал с одной стороны. Иван Михайлович, после завтрака, пошёл в рубку второго класса. Увидя его, Тотти опустила книгу. Он сел рядом с ней.
- Татьяна Юрьевна, - заговорил он. - Мне возвратили деньги за билет. Но, может быть, вам нужно… Ради Бога.
- Не надо говорить об этом, - перебила она. - Да, я очень бедна, и очень вам благодарна за вашу заботливость. Но я думаю, что мне хватит.
- Надо заплатить за простой каждого дня в карантине, и здесь за содержание, - сказал он. - Это такой вздор. Ведь вы мне отдадите со временем. Вы перешлёте мне в Египет или в Россию. Но успокойте меня. Я знаю, что у вас теперь денег нет. Быть может, мы завтра расстанемся и навсегда. Позвольте же мне оказать вам эту маленькую услугу…
- Но зачем же? - смущённо сказала она, хотя сообщение о карантине и о новых поборах поколебали её.
- Наконец, мало ли что может случиться в Константинополе, в незнакомом городе? Вдруг вы не сойдётесь почему-нибудь с этими грекосами: вам надо же будет воротиться домой?
- Я должна сойтись, - сказала она, - хотя бы мне было очень трудно. У меня мать больна: она не может зарабатывать. Кроме меня никто её не поддержит. Я больше для неё и приняла это место. Отец был богат и всё проиграл в карты. Утром после проигрыша его нашли застрелившимся. Он написал записку: "Я поступаю, как честный человек: плачу шулерам всё до копейки, и свою семью пускаю по миру". Это быль чудесный человек. Если б вы знали, как я любила его… А мать я не люблю, - внезапно прибавила она. - Вы думаете, моя поездка - это дело дочерней любви? Нет. Я должна её содержать и потому взяла место, которое выгодно. И я буду всё отсылать ей, оставляя себе только самое необходимое.
Она улыбнулась, показывая ряд маленьких, белых зубов.
- Видите, какая я наивно-откровенная, - проговорила она. - Вам, совсем мне чужому человеку, открываю такие вещи, как свои отношения к маме. А знаете, это почему? Потому что у меня никого нет. У меня нет близкого человека, с которым я могла бы поговорить. А временами это тяжело, очень тяжело - молчать. У меня никогда, даже в гимназии, не было подруги, - я росла одинокой. Прежде это как-то не было заметно, а теперь с каждым годом всё делается тяжеле и тяжеле.