VI
Он смотрел на неё, и видел, что в изломе её бровей, в линиях рта, в матовом блеске глаз, есть что-то затаённо-грустное, выстраданное. Ни одной складки ещё не было на её белом лбу; ни одна морщинка ещё не замечалась вокруг её глаз; её губы слагались в чистую, девственную линию, и в то же время лицо говорило: я видела горе, я знала горе, я понимаю его.
- Я тоже рос одиноким, - сказал Иван Михайлович. - У меня тоже нет близких друзей. Но я не тягощусь этим. Я привык рассчитывать сам на себя и на свои силы. Мне тоже отец ничего не оставил умирая, я и не сокрушаюсь об этом. Не всё ли равно? Раз я могу работать - зачем мне чужие деньги, хотя бы моего отца?
- Да… - как-то неопределённо сказала она, смотря куда-то перед собою. - Деньги, - странная это вещь деньги. Я ненавижу их: от них главное зло, и на каждом шагу они отравляют мне жизнь.
Она задумалась. Он не прерывал её.
- Бедность отвратительна, - продолжала она, - потому что даже честный человек из-за неё идёт на компромиссы. Обыкновенно говорят, что он гибнет со знаменем в руке. Но это редко бывает. У нас был в гимназии учитель, который всё говорил о знамени, а сам доносы писал на товарищей, потому что ему хотелось получить место инспектора: детей было много.
- У вас мало веры в жизнь? - спросил Иван Михайлович.
- Веры много, и силы есть, - задумчиво ответила она. - А только шаткость какая-то под ногами, неустойчивость. Да вы возьмите моё положение. Поступаю я в незнакомую семью гувернанткой. Мне кажется, у меня есть способности учить. Труд это хороший, относиться я буду к делу добросовестно. Но беда-то вот в чем. Главные мои занятия: языки, - русский и французский, - и я их знаю. Буду все усилия употреблять на то, чтоб и девочки-гречанки их знали. А в глубине души вертится мысль: а зачем им знать французский язык, зачем им правильно писать по-русски? Вероятно, есть знания, которые гораздо им были б нужнее и полезнее для жизни. Но этих знаний я преподать не могу, потому что сама их не знаю. Вон в евангелии сказано, что главное знание - знать, как надо любить ближнего. А как я этому научу?
- Назад везут после дезинфекции, - сказал им бухгалтер, проходя мимо. - Совсем лодки Харона, - посмотрите.
Они вышли из рубки. Дождь прошёл, только дул ветер. "Лодки Харона", ныряя в волнах, приставали к пароходу. Оттуда вынимали бесчувственные, бледные тела. Точно не на три часа увозили их на берег, а они пробыли неделю без пищи, без света и воздуха. У всех лица сразу опали, мускулы втянулись, взгляд стал блуждающим.
- Уж и хрупкие старушки нынче стали! - говорил один весёлый матрос, внося на руках маленькое дряблое тельце, прикрытое мятой, точно изжёванной кацавейкой. - Ну, становись, божья тварь, на ноги! Не можешь? Отдышись здесь на ветерке.
Он посадил её у борта, на палубу, и побежал опять вниз к шлюпке.
- Что с вами? - спросила Тотти, наклоняясь над ней.
Но старуха только тяжело дышала. Веки её вздрагивали, то подымаясь, то опускаясь.
- Укачало её очень, - заговорила курносая богомолка, появляясь возле. - Страх, как било нас у середины. Думали, уж совсем конец пришёл. Одна бабёнка чуть грудного своего младенца в воду не упустила. Как хлястнет пена в неё, так всё до нитки промочило, - в рот и в нос морская горечь налезла.
- Смотрите, смотрите, - морщась заговорила Тотти, показывая на несчастных. - Что это за ужас!..
Некоторые входили и, тут же шатаясь, падали на колени. Они крестились, глядя со слезами на хмурые тучи, и губы их шептали:
- Слава те, Христе: сподобились воротиться.
- И слабосильная же команда, - говорил матрос, втаскивая двоих ребяток. - На качелях небось качаетесь, а тут боитесь.
- Это очень интересно! - говорила толстая армянка, смотря на привезённых в лорнет. - У них совершенно испорчено всё платье; посмотрите, точно оно выстирано и не выглажено. Очень интересно.
Худой, мрачного вида старик в позеленевшем от времени подряснике, недружелюбно посмотрел на толстую армянку.
- Собрали бы что на недостаточную-то братию, - сказал он ей. - Ограбили нищих-то.
Товарищ прокурора неожиданно вынул трехрублевую бумажку.
- Вот, пожалуйста, раздайте, - сказал он.
- Ах, и от меня дайте им рубль, - сказала армянка. - Я так хочу выразить им сочувствие.
Тотти отвела Ивана Михайловича в сторону.
- Да, - заговорила она, - вы мне дадите денег. Я отдам вам потом. Нужно им непременно дать…
- Хорошо, хорошо: я распоряжусь, - конфузливо заговорил он. - Вы не беспокойтесь. Вы узнайте только, кто больше потерпел…
- После обеда приедет доктор для выдачи карантинных свидетельств, - объявил помощник капитана. - Завтра с рассветом мы тронемся.
- Наконец! - сказал Анатолий Павлович. - И всё-таки надо разъяснить этот инцидент. Нас в карантине не могли задержать. Существует, оказывается, договор, по которому карантины между Турцией и нами уничтожены.
- А какая будет польза от этого разъяснения? - спросил, смеясь, капитан. - Вот приедет доктор: спросите-ка у него. Мы здесь десятый год плаваем, и никакого толку не можем добиться, когда поднимается разговор о международных правах. Единственное право, которое признают турки, - деньги. Они берут деньги со всех, с кого можно, - возьмут и с нас. А что касается порчи платьев, это ещё с полгоря. Испортить можно вот такое пальтецо на шёлку, как у прокурора, а их лохмотья от препариванья только чище будут. Складочки отойдут со временем: ещё они же должны быть благодарны, что всё зверьё их передохнет.
И он равнодушно посмотрел на привезённую партию, таким же взглядом, каким смотрел на коров и баранов, грузившихся на пароход, и пошёл к себе справлять поздний завтрак.
Опять пассажиры разбрелись. Опять сели за винт, принялись за книги. Бухгалтер с упорством высиживал своё стихотворение. Он всё не был им доволен, хотя не без пафоса прочёл его двум-трём пассажирам.
- Вы, пожалуйста, замечания делайте, замечания, - говорил он и декламировал несколько в нос и нараспев:
Двурогий серп сверкает над водами,
Чернеют башни старых батарей:
Они хранят ключи от двух морей,
Они хранят пролив между морями.Блеснул огонь. То огненный привет
Нам пушка шлёт… Мы ждать должны денницы.
Под жерлами таинственной бойницы
Мы ждать должны с смирением рассвет.И с гневным рёвом стонут якоря,
В зыбучие опущенные волны;
Как духи тьмы во мраке реют чёлны,
И далека желанная заря…По берегам затеплились огни,
Светясь сквозь дымку голубую ночи:
Как филина таинственные очи,
Следят во тьме врагов они…
- Ну, а конца я ещё не написал…
Товарищ прокурора тоже случайно услышал стихи, и сказал:
- Я в поэзии очень мало понимаю толка. Но скажу, что надо говорить "со смирением", а не "с смирением".
Бухгалтер обиделся.
- Я собственно - дилетант, - проговорил он, - и нисколько не претендую на звание поэта. И хотя печатаюсь, но гонорара не беру.
- Отчего же? - удивился Анатолий Павлович. - Каждый труд должен быть оплачен.
- Поэзия - не труд, - сказал строго Алексей Иванович, - и оплачена быть не может.
- Невесомых материй не признаю, - засмеялся товарищ прокурора, - и полагаю, что как бы тонка и возвышенна поэзия ни была, но может быть взвешена и оценена.
- Это с точки зрения слепой Фемиды, - злобно заметил Алексей Иванович. - У неё в руке и весы для этого имеются.
- А с бухгалтерской это величина несоизмеримая? - с гримасой спросил Анатолий Павлович.
- Не столько с бухгалтерской, сколько с моей, - вспыхнув проговорил Перепелицын. - И я считаю, что вообще писатели не должны брать деньги за свои вещи. Продавать свою душу нельзя, потому что душа - предмет непродажный. Но не будем лучше об этом говорить.
Товарищ прокурора пожал плечами и сказал:
- Что ж, не будем: мне всё равно.
VII
Карантинный доктор появился на пароходе настолько внезапно, нежданно, что появление его было почти сверхъестественно. Точно он спустился, подобно чайке, прямо с неба на палубу. Никакой шлюпки нигде видно не было, и не будь он так велик и толст, можно было бы подумать, что его привезли случайно, ещё перед обедом, вместе с пассажирами третьеклассниками, - а только никто не заметил ни его, ни его портфеля.
Если пассажиры ожидали в лице карантинного врача встретить бородатого турка, в соответствующей чалме, шароварах, в туфлях с загнутыми носками и с длиннейшей трубкой, - они были в глубоком заблуждении. Доктор был молод, румян, слегка курнос, с отлично выбритыми щеками и подбородком. Маленькие усики вздымались у него двумя хвостиками кверху и придавали ему вид какого-то весёлого зверка, выставившего свою мордочку из норы и принюхивающегося к тому, чем пахнет. На его кругленьком, блестящем носу шатко сидело золотое пенсне и ежеминутно сползало, как салазки по ледяному скату. Глаза бегали между весёлых припухлых век. На щеках и на подбородке были ямочки, по мнению опытных старух, обозначавшие то, что младенца при рождении поцеловал амур. Тот же амур, по-видимому, наградил доктора двумя бутонами на лбу, пониже фески, доказывавшими, как жгучи иногда бывают его поцелуи. Он был одет в чёрный сюртук, с лиловым галстуком, заткнутым булавкой, изображавшей подкову, усыпанную крупнейшими камнями зелёного и кровавого цвета. Такие булавки продаются у нас рубля по полтора. Икры у него были толстые, выпятившиеся из-под сукна серых панталон, и он шёл, подрагивая ими и кокетливо подёргивая усиками.