- Держу пари, - сказал бухгалтер, - не будь я Алексей Перепелицын, - что этот почтённый доктор приходил за бакшишем. Без бакшиша не обойдёмся. Увидите.
В дверях явилась новая голова. Это помощник капитана выставил своё молодое, весёлое лицо с заострёнными кверху ушками.
- Разбудил вас турка? - засмеялся он. - Даже в дамские каюты не спрашиваясь заглядывает. Там гречанки визжат.
- Да что он - доктор? - спросил Иван Михайлович.
- Санитар! - презрительно ответил помощник. - Доктор потом приедет.
- И мы стоять будем?
- А что же больше делать?
Делать было больше, действительно, нечего. Часы показывали без пяти семь. В открытое окно иллюминатора смотрел тусклый серый день. Вода плескалась о борт не с ласковым журчаньем, как сегодня ночью, а с каким-то ропотом, точно сварливая старуха жаловалась на судьбу.
- Так что ж, вставать будем? - предложил бухгалтер. - А спать хочется. Я до четырёх часов всё с своими стихами возился. Ведь пошлёт же Господь в наказание такую способность. Хуже оспы.
Он начал систематично намыливать себе руки, щеки и, главное, шею, вытягивая и повёртывая её во все стороны, точно она была у него на шкворне. Архитектор смотрел на него, и думал о карантине. С одной стороны, ему неприятна была эта задержка, так как ему к сроку надо было поспеть в Александрию. С другой стороны, его радовала мысль, что он ещё один день проведёт с этой странной маленькой черноглазой девушкой, с которой он случайно познакомился здесь, на пароходе. Товарищ Ивана Михайловича, - тоже архитектор, провожавший его на пароход, подошёл к ней, за несколько минут до отхода, как старый знакомый, и не без удивления спросил, куда она едет одна. Она сказала, что получила место гувернантки в Пере, в одном греческом семействе. Тут Иван Михайлович и познакомился с ней.
- Присмотри за Татьяной Юрьевной, - сказал ему товарищ, - прошу тебя. Я давно знаю их семейство.
И он успел ему конфиденциально сообщить, что отец этой Татьяны Юрьевны, по фамилии Ламбин, жил когда-то очень широко, - дал детям хорошее воспитание, что Танечка, или как звали её в семье - Тотти, кончила институт, что потом отец умер, семья осталась ни с чем, - и должно быть круто пришлось, если девятнадцатилетняя девушка едет в какое-то греческое семейство гувернанткой. Когда пароход тронулся, Иван Михайлович подошёл к ней, и спросил, удобно ли она поместилась. Она слегка вспыхнула, но сумела сейчас же подавить в себе это чувство, подняла на него свои чёрные глаза, и сказала:
- Я ведь в третьем классе еду.
Ему стало неловко до боли. Он знал, что такое третий класс, что такое эти нары, близ паровых котлов. Он хотел предложить ей "похлопотать" у капитана о переводе её хотя бы во второй класс, но не решался сказать ей этого. Она как будто заметила его нерешительность.
- Благодарю вас, - не беспокойтесь, мне очень хорошо. Возле меня поместились две старушки. Они едут в Палестину. Мне, право, удобно.
Он не начинал более с ней разговора об удобствах и неудобствах. Он даже нарочно старался не проходить в том месте парохода, где, он знал, поместилась она, - чтоб не смущать её праздным любопытством. Он не знал, что она и где ела, но за столом её ни в первом, ни во втором классе не было. Она рассказала, что у неё есть мать - больная женщина, которая живёт у замужней сестры в Николаеве. "А я - вот поехала, - не хотела жить из милости, - улыбаясь говорила она. - Меня учили же для чего-нибудь, - теперь я буду учить других. Если только хорошее семейство этих греков, куда я еду, - а мне говорили, что они люди хорошие - мне ничего больше не надо".
Если б была хоть малейшая возможность, Иван Михайлович остался бы на несколько дней в Константинополе. Ему хотелось узнать, как устроится в этой "греческой семье" маленькая, хорошенькая девушка, - она ведь такая хрупкая, слабая, но с такой энергией в глазах, с такими густыми контральтовыми нотами в голосе. Но останавливаться нечего было и думать.
- Алексей Иванович? - окликнул он.
- Мм? - откликнулся бухгалтер, смывая с себя пену.
- Вы сколько дней останетесь в Константинополе?
- Дня два, может три. А что?
Он повернул к нему мокрое лицо с встопорщенными волосами.
- Надо вам что-нибудь? Почему вы спрашиваете?
- Нет, так.
"Что же, - продолжал архитектор свои размышления, - всё-таки придётся попросить брата зайти, узнать, как её примут. Или попросить её мне написать?"
Бухгалтер отфыркиваясь отирался полотенцем, с остервененьем вытирая себя со всех сторон.
- Готов держать пари, что вы думаете о belle Tatiana, - сказал он. - О миленькой Тотти, о почтеннейшей Татьяне Юрьевне? Что, не угадал я, - попробуйте отпереться?
- Зачем я буду отпираться? Мне Тотти очень нравится. В ней есть какая-то хрустальная чистота, которую редко встретишь в девушке.
- Особенно в третьем классе, - добавил бухгалтер.
- Вы знаете, в её глазах, - продолжал архитектор, - есть огонь, который может обжечь, и больно, всякого, кто позволил бы относительно её что-нибудь лишнее. Я бы не боялся никогда за неё, если б она была моей сестрой.
- Ну, а так как она вам не сестра, так вы за неё боитесь? Не смущайтесь, - это в порядке вещей. Да вы, впрочем, и не смущаетесь. Жизнь престранно устроена. Вы эту барышню знаете менее двух суток, - и она вам близка. Я вас знаю ещё того меньше - с первого пароходного обеда, - и уж почти люблю вас. Дорога сближает. Но как быстро сходятся в дороге, так же скоро и расходятся. Дорожные товарищи - это фигуры на пейзажном фоне, а не самостоятельные портреты.
- Ну, не знаю, так ли это, - сказал Иван Михайлович. - Вы тяготеете к пейзажу, оттого вам и кажутся люди только дополнением к ландшафту, а я не замечаю фона и вижу только людей. Вот вы вчера ночью говорили о том, как хорошо с берега травой пахнет, а я слышал запах "испанской кожи" от моего братца. У всякого свой угол зрения. Вы мне вот что скажите: что вы в Константинополе делать будете? Зачем вы едете туда?
- Как вам сказать. Собственно говоря, я ни зачем не еду. А захотелось мне проветриться, - я заплесневел в своём банке, ну, и потянуло меня на юг. Куда же ехать? В Грецию? Говорят, там на касторовом масле готовят кушанья. В Италию? Далеко. В Париж? Жарища такая же, как в Москве. Да и отпуск у меня на три недели всего. Ну, и решил я катнуть на Босфор. Что будет дальше - увидим. Я вам могу, с своей стороны обещать, что послежу за барышней насколько будет возможно, и насколько позволят приличия. Вы во всяком случае предупредите её, что я отчасти буду приставлен к ней, и в случае нужды готов, чем могу, и прочее… Однако, слышите: опять ревут цепи, должно быть, мы снимаемся. Идём в столовую пить кофе, а то, чего доброго, нас в самом деле в карантин засадят, только этого не доставало.
IV
Утро было пасмурное, холодное. Когда оба спутника вышли на палубу, ветер стал крутиться вокруг них и срывать шляпы. По небу неслись низкие, серые тучи. Босфор был неприветлив и хмур. Тёмные волны катились одна за другой, с жемчужной пеной на хребтах и покачивали шлюпки, кое-где показывавшиеся у берега. Пароход ночью отошёл обратно к выходу в Чёрное море, и оно синело вдали, поднимая из волн отвесные скалы подводных камней. На палубе было оживление. Пассажиры стояли и сидели группами. Многие с волнением что-то доказывали санитару. Санитар улыбался, показывал белые зубы и утверждал, что у них имеются точные сведения о том, что в Адрианополе холера.
- Так ведь это у вас Адрианополь, а не у нас, - говорил товарищ прокурора, весь красный от бешенства. - Ведь не из Адрианополя, черт возьми, мы едем.
- Всё равно - из Чёрного моря, - улыбался турок, видимо наслаждаясь бешенством приличного молодого человека.
- Пусть приедет сюда комиссия врачей и всех нас осмотрит, - продолжал горячиться Анатолий. - Ведь мы ж здоровее их.
- Да, комиссия и приедет, - невозмутимо подтверждал санитар. - Вот я доложу о состоянии парохода: доктора и приедут.
- Когда же вы доложите? - спрашивал долгоносый грек, весь заросший волосами, и чёрный, как кузнечный мех, что не мешало ему носить жилет ослепительной белизны.
- А вот когда мне ваш капитан даст лодку, - тогда я и поеду.
Санитар, очевидно, чего-то ждал и поглядывал на пассажиров вопросительно. Но его взгляды истолковывались иначе. Капитан ходил хмурый и огрызался на помощника. Зато буфетчик с изысканной любезностью сновал между пассажирами и заявлял, что за простой в карантине он будет считать по десяти франков с пассажира в день, так как подобные задержки в его расчёты не входят.
- За каждый день десять франков-с, - говорил он, потирая руки. - Недельку простоим - семьдесят франков. Десять дней - сто франков-с. Но всего будет в изобилии - не извольте беспокоиться. - И он заглядывал в лица пассажиров с удивительной почтительностью и наблюдал, какое впечатление производят на них его слова.
Иван Михайлович заметил вдали Ламбину и пошёл к ней. Она стояла у борта, кутаясь в мягкий пушистый платок, и беспокойно глядела на тёмные пенные волны.
- Вы не знаете, нас повезут туда? - спросила она.
- Куда? - удивился архитектор.
- Туда, в этот карантин?
Она показала на белое здание, приютившееся между круч азиатского берега.
- Говорят, - продолжала она, - что все платья пропаривают в каких-то машинах и возвращают в совершенно испорченном виде, так что их не надеть потом.