На другой день я получил от Семена Семеныча записку. Очевидно, мысль о новом характере, который должна была принять его деятельность, до такой степени жгла его, что он не мог выносить даже малейшую медленность в этом отношении. Казалось, он в одну минуту хотел облагодетельствовать всех и каждого и преисполнить край плодами цивилизации. В записке было изображено:
"Виды и предположения:
1) Биржа. Правильность торговли. Огромные запросы и так далее. Развить.
2) Грамотность. Смягчение нравов. Уменьшение преступлений. Облегчение обязанностей полиции и т. д. Развить.
3) Пути сообщения, а буде можно, то и железные дороги. Сколько средним числом провозится ежегодно товаров до Н. пристани? Развить.
4) Фабрики и заводы. Польза от них. Средства к достижению сего: поощрения и награды. (Известно, что русские купцы и т. д.) Развить.
Весьма обяжете, ежели все сие исполните в возможно непродолжительном времени".
Прочитав эту записку, я струсил. С одной стороны, меня, конечно, соблазняла красивая сторона предприятия; с другой, я не мог не испугаться его огромности. Но напрасны были мои опасения. Генерал был так добросовестен, что счел необходимым, предварительно принятия решительных мер относительно развития торговли и промышленности, посоветоваться об этом с почетнейшими лицами торгующего сословия. Эта добросовестность испортила, однако ж, все дело. При первом намеке на возможность учреждения биржи купцы попадали в обморок, несмотря на то что все они были телосложения необыкновенно крепкого и с честью выдерживали самые побои.
- Что-о? - сказал Семен Семеныч грозно, - стало быть, вы сопротивляться задумали?
- Помилуйте, ваша милость, уж очень это будет для нас обидно, - отвечал один из купцов, прежде всех очнувшийся, - нельзя ли заместо биржи-то просто чем ни на есть обложить нас на общеполезное устройство?
- Что-о? ты что за выскочка? и как ты смеешь за всех говорить?.. Николай Иваныч, запишите его фамилию!
Между торговцами воцарилось молчание; передняя шеренга держала руки по швам.
- Так вот, друзья мои, - продолжал Семен Семеныч, - вы слышали мои слова, знаете мои желания… остается, следовательно, изыскать средства к приведению их в исполнение… Конечно, некоторые из вас, как видно, еще не понимают намерений, которые клонятся единственно к вашей же пользе, но само собой разумеется, что это не должно останавливать ни меня в моих предположениях, ни вас в содействии к выполнению их.
Сказав это, Семен Семеныч удалился, и долг справедливости заставляет меня сказать, что он не только не дрался в этом случае, но даже и за бороду никого не вытряс.
Но дело не удалось. Купцы, оставленные на произвол судеб, без кормила и весла, объявили, что для них затея Семена Семеныча слишком обидна, чтоб они решились сами на себя руку наложить.
- Ну что, как наше дело? - спросил меня генерал, когда я, после продолжительного совещания с обществом, явился к нему с отчетом.
- Не соглашаются, ваше превосходительство!
- Гм…
Глубоко опечаленный генерал стал лицом к окну и долго безмолвствовал. По временам до слуха моего долетали звуки, несомненно доказывавшие, что его превосходительство барабанил в это время пальцами по стеклу.
- Напрасно, ваше превосходительство, совещались с ними, - сказал я, сгорая желанием утешить Семена Семеныча, - эти вещи надо делать секретно от них, так чтоб они не опомнились…
Семен Семеныч повернулся ко мне и с чувством пожал мне руку.
- Вы правы, - сказал он взволнованным голосом.
- Они, ваше превосходительство, своей пользы понимать не могут, - продолжал я, увлекаясь преданностью к особе моего начальника.
- Вы правы, - повторил генерал.
- Такого рода предположения всего удобнее приводить в исполнение посредством полиции, - снова начал я.
- Вы правы… да, к несчастию, вы совершенно правы!
- Если они не понимают своих выгод, то весьма естественно, что нужно делать им добро против их желания…
- Это совершенно справедливо… но… К сожалению, я должен сказать вам, mon cher, что время нынче такое… велено все кротостью да благоразумными мерами распорядительности… Ах, друг мой, ремесло администратора становится слишком тяжело, и если бы я не любил мое отечество (Семен Семеныч махнул рукой)… давно бы пора на покой старые кости сложить!..
- Прикажете продолжать настаивать? - спросил я.
- Нет, уж зачем… оставимте их в покое… пусть делают, как знают!.. Горько, Николай Иваныч!
Разговор на этот раз прекратился, но не прекратилась благонамеренная деятельность Семена Семеныча. Проекты следовали за проектами, и в нашей маленькой канцелярии закипела непривычная и небывалая дотоле жизнь.
Но увы! - ни проект о распространении грамотности, ни проект о путях сообщения - ничто не удавалось, несмотря на таинственность и тишину, среди которых они вырабатывались. Проекты эти похожи были на те объявления о новоизобретенных средствах против моли и клопов, которые (то есть средства) так удачно действуют на бумаге, в действительности же бессильны убить самого тощего и изможденного клопа.
Семен Семеныч сделался скучен. Уныло ходил он целые дни по кабинету, заложив руки за спину и грустно покачивая головой. С ужасом сознавал он, что месяц тому назад он был совершенно бодр и деятелен, был распорядителен и исполнителен в одно и то же время, одним словом, способен и достоин, а теперь… теперь, когда наступило, по-видимому, "благорастворение воздухов и изобилие плодов земных", он вдруг, без всякой видимой причины, оказывается чуть-чуть не злостным банкротом… ужасно! Все, что он ни придумает, звучит пусто, словно лукошко, у которого вышибли дно; все, за что он ни возьмется, отзывается мертвечиной. И ему внезапно стало так тошно и несносно жить на свете, что не мила казалась Анна Ивановна, не радовал милый сынок Сережа, а меня не мог он даже видеть без некоторого озлобления, потому что я являлся хотя и неумышленным, но тем не менее горьким и постоянным свидетелем его неудач.
Однажды утром я получил от Анны Ивановны приглашение пожаловать к ней как можно скорее. Я застал ее заплаканною и расстроенною.
- Вы не знаете, какое нас постигло несчастие, - сказала она, - Simon! бедный Simon!
- Что такое, Анна Ивановна? - спросил я встревоженный.
- Ah, mais voyez plutôt vous-même, cher Николай Иваныч!
С этим словом она отворила дверь в кабинет Семена Семеныча, и странное зрелище представилось глазам нашим. Семен Семеныч сидел за письменным столом и чертил на бумаге чудовищный пароход; волосы его были растрепаны, в глазах блуждал дикий огонь.
Я тотчас же понял ужасную истину: нет сомнения… генерал лишился рассудка!
- А! - воскликнул он, увидев меня, - ну, теперь, кажется они не отвертятся от меня… я все обдумал!
- Simon! успокойся, друг мой! - убеждала Анна Ивановна.
Семен Семеныч сделал рукой движение, как будто хотел отогнать докучную муху.
- Я надеюсь, что начальство оценит труды мои, - сказал он с какой-то блаженной улыбкой, - скоро будет святая, и тогда…
Он показал на левую сторону груди.
- Это несомненно, ваше превосходительство, но в настоящее время вам больше всего нужен отдых, - заметил я.
- Убедите, убедите его, Николай Иваныч! - умоляла Анна Ивановна, - Simon! тебе следует почивать!
Генерал снова сделал движение рукой.
- А не правда ли, что я много на свою долю потрудился? - сказал он, - вы, Николай Иваныч, видели, вы можете засвидетельствовать перед всеми, что я именно был неусыпен!
Анна Ивановна всхлипывала; Семен Семеныч, глядя на нее, тоже не выдержал и залился целым потоком слез. Положение мое было весьма тяжко.
- Друзья мои! - сказал генерал, рыдая, - я умираю! я умираю, потому что много трудился! Если б я меньше заботился, а больше гулял, меньше вникал и больше кушал, я остался бы жив!
Приезд ревизора
I
В 18** году, декабря 9 числа, статский советник Фурначев получил из С.-Петербурга, от благоприятеля своего, столоначальника NN департамента, письмо следующего содержания:
"Милостивый Государь!
Семен Семеныч!
Поспешаю почтеннейше известить вас, что в непродолжительном времени имеет быть к вам на губернию статский советник Максим Федорович Голынцев. Будет у вас под предлогом освидетельствования богоугодных заведений, в действительности же для доскональных разузнаний о нравственном состоянии служащих в вашей губернии чиновников. Качества Максима Федоровича таковы: словоохотлив и добросердечен; любит женский пол и тонкое вино; выпивши, откровенен и шутлив без меры; в особенности уважает людей, которые говорят по-французски, хотя бы то были даже молокососы; в карты играет, но насчет рук и так далее - ни-ни! Засим, вверяя себя и свое семейство вашему неоставлеиню, прошу вас принять уверение в совершенном почтении уважающего вас
Филиппа Вертявкина.
P. S. Милостивой государыне Настасье Ивановне от меня, от жены и от всех детей нижайшее почтение.
NB. Еще любит Г., чтоб его называли "вашим превосходительством". Чуть не забыл".
- Однако это скверно! - говорит статский советник Фурначев, прочитавши письмо, - что бы такое значило: "насчет рук ни-ни"! Ведь это выходит, что он… ни-ни!
Семен Семеныч в волнении ходит по комнате и, наконец, кричит в дверь:
- Настасья Ивановна! Настасья Ивановна!