- Не знаю; быть может, я не принадлежу к числу знатоков, но, признаюсь вам, я не охотница до страдания… Мне кажется так приятно, так легко, когда меня никто не беспокоит, si l’on me laisse jouir en paix de mon existence… n’est-ce pas, мсье Щедрин?
- Нет сомнения, что жить спокойно гораздо приятнее, нежели пользоваться тревогами, - отвечал я.
- Но я и не утверждаю, что страдание должно быть нормальным состоянием человека, - возразил Семионович, - я говорю только, что страдание - школа, и надеюсь, что самое это слово доказывает, что здесь идет о нем речь, как о мере временной, преходящей, о той мере, про которую говорит поэт:
Ведь в наши дни спасительно страданье…
- Я надеюсь, что мы с честью выйдем из этой школы, - сказала Анна Ивановна, - хотя, признаюсь вам, на первый раз это будет ужасно трудно… nous sommes encore si peu habitués de jouir des bienfaits de la civilisation… я сегодня утром говорила с мужем: это ужас, сколько надобно сделать… il faut faire ceci et cela… везде, куда ни обернитесь, везде надобно снова начинать…
- Да, это так, - отвечал Семионович задумчиво, - не знаю… я как-то опасаюсь… мне все кажется… que nous n’avons pas assez de forces… que nous succomberons à la tâche, en un mot!
- О, это опасение совершенно напрасное! puisque au fond le peuple russe est avant tout un grand peuple… C’est une justice, que l’Europe entière se plaît à lui rendre…
- A! здравствуйте! об чем это вы так горячо тут спорите? - прервал Семен Семеныч, входя в это время в гостиную и подавая поочередно всем нам руку, чего прежде никогда с ним не случалось.
- Продолжение давишнего разговора, ваше превосходительство, - отвечал я.
- А! это любопытно!
- Вот мсье Семионович находит, что мы недостаточно созрели, - отозвалась Анна Ивановна.
- То есть для чего? - спросил генерал.
Анна Ивановна затруднилась; она была вполне уверена, qu’il s’agit d’une très bonne chose, но как называется эта chose, не знала. А впрочем, что мудреного: может быть, так она и называется… chose! Семионович, однако ж, вывел ее из затруднения.
- Мы не поняли друг друга, Анна Ивановна! - сказал он несколько обиженным тоном, - мое воспитание… мое прошедшее, наконец… все это достаточно говорит в мою пользу… Поверьте, я не принадлежу к числу отсталых!
- Ну да, ну да! - сказал Семен Семеныч, - нынче уж оно и не ко времени!
- Я говорю только, что наше перерождение достанется нам не без труда!
- О, насчет этого я совершенно с вами согласен… я, например, придумал теперь одну штучку. Конечно, это будет очень полезно… однако и за всем тем не могу поручиться, чтоб она принялась так, как было бы желательно!
- Позволено ли будет узнать, ваше превосходительство, в чем заключается ваше намерение? - спросил Семионович.
- Так… я хочу… биржу здесь устроить! - отвечал генерал с тою поспешностью и вместе усилием, которыми всегда сопровождается желание высказаться как-нибудь понебрежнее. При этом он, неизвестно от каких причин, застыдился и покраснел.
- Vous n’avez pas l’idée, comme ils nous trompent, ces marchands! - вступилась Анна Ивановна, - a тогда мы будем все на бирже покупать!
- Ты мне, мамаша, на бирже новую курточку купишь! - пролепетал маленький сынок Анны Ивановны, прислушавшись к разговору.
- Извините меня, Анна Ивановна, - заметил Семионович, пользуясь случаем, чтоб отмстить генеральше за предположение об его отсталости, - но мне кажется, что вы не совсем верно смотрите на значение биржи…
- Ну да, ну да, - сказал генерал, снисходительно улыбаясь, - эти дамы только и думают, что о нарядах… Они даже на переворот готовы смотреть с точки зрения тряпок… ха-ха!
- А впрочем, мысль Анны Ивановны об устроении такого магазина, который представлял бы все ручательства относительно добросовестности и дешевизны, тоже весьма счастливая мысль, - возразил Семионович, спеша на помощь подломившейся на льду либерализма генеральше и таким образом умеряя язвительность великодушием.
- Mais… n’est-ce pas? - сказала Анна Ивановна, отдыхая.
Известие, что готово кушать, прекратило на время разговор, но за обедом он возобновился с новою силою. И генерал и генеральша так увлекательно доказывали необходимость оставить рутину и идти новыми, неизведанными доселе путями, что даже суровый Семионович согласился, qu’au fait il у a quelque chose à faire. Я и сам чувствовал, что в воздухе была разлита какая-то непривычная теплота, что по временам моего обоняния касались живительные ароматы, что кровь с усиленною быстротой приливала к голове и сердцу…
Но не могу не сознаться, что все это происходило как будто во сне и что самые звуки говоривших кругом меня голосов ложились в мой слух как-то смутно, неопределенно.
- Прежде всего надо позаботиться о торговле, - говорил генерал, - потому что торговля - это нерв…
- Да… и железные дороги, - сказал Семионович, - вот где для нас предмет первой важности! пространство нас одолевает, ваше превосходительство, наша собственная карта нас давит!
- Ну, с этим как-нибудь справимся, с божьей помощью! - рассудил генерал.
- Однако ж… это ужасно… сколько приходится сделать! - задумчиво продолжал Семионович, внезапно всем телом вздрогнув.
- Еще бы! - заметила генеральша.
- Вы забыли еще о грамотности, - отозвался генерал и, обращаясь ко мне, присовокупил: - Кстати, чтоб не забыть! не худо бы нам с вами и насчет этого что-нибудь… знаете, в таком же роде…
- Позвольте, однако ж, ваше превосходительство, - возразил Семионович, - мне кажется, что грамотность… я думаю, что для этого у нас еще почва недостаточно, так сказать, взрыхлена?
- Да, признаюсь вам, я и сам так думал прежде… но теперь… Я скорее склоняюсь в пользу того мнения, что тут совсем никакой почвы не надобно.
- Однако ж, ваше превосходительство, специалисты на основании достоверных фактов утверждают, что на пятьсот грамотеев двести непременно оказываются негодяями… как хотите, а эта пропорция…
- Мамаша! я не хочу учиться… я не хочу сделаться негодяйкой! - неожиданно закричал сынок Семена Семеныча.
- Полно, душечка, это о мужичка́х говорят! - утешала его Анна Ивановна.
- Коли хотите, и я в душе с вами согласен, - продолжал между тем Семен Семеныч, - но…
Генерал развел руками, как будто хотел сказать: Que voulez-vous que je fasse! ’
Много и еще было говорено разных умных речей, и всякий раз, когда кому-либо из собеседников приходила счастливая мысль, генерал обращался ко мне и говорил: "Кстати, чтоб не забыть! не мешает и на это обратить серьезное внимание!"
Читателю, быть может, странным и невероподобным покажется, что большая часть моих героев словно во сне или в тумане действуют. В справедливости этого замечания должен сознаться я и сам, но что же мне делать, если таково вообще свойство всех умирающих людей? От умирающего нельзя требовать ни последовательности в суждениях, ни даже совершенно округленных периодов для выражения последних; все их мысли, все их чувства представляются в виде каких-то клочков, в виде ничем не связанных отрывков, в которых мысль и чувство являются в состоянии почти эмбрионическом. К сожалению, я должен сказать здесь, что мир полон такого рода умирающих; между ними очень мало злых и очень много недальновидных. Вообще я убежден, что на свете злые люди встречаются лишь случайно; в существе, они те же добряки, только кожу у них судьба-индейка стянула, рыло перекосила и губы помазала желчью. Да и то, по большей части, от своей собственной глупости люди делаются злыми, потому что умный человек сразу поймет, что злиться не из чего, да и не расчет. Что же касается до недальновидных людей, то это точно, что ходят в народе слухи, будто их немало по белу свету шатается; однако не могу скрыть, что я очень редко встречал таких, которые бы откровенно признавали себя дураками. Напротив того, обыкновенно случается так, что, например, Петр Иваныч, встретивши друга своего, Ивана Петровича, и поговорив с ним немного, уже восклицает мысленно: "Господи! да как же глуп Иван Петрович… неужто он этого не знает!" А Иван Петрович в это самое время, в свою очередь, тоже мысленно восклицает: "Господи! да как же глуп Петр Иваныч… неужто он этого не знает!" И выходит тут в некотором смысле таинственно-духовный маскарад. Но, прося у читателя извинение за такое отступление, спешу продолжать рассказ мой.