И еще: его сивушество иерусалимского князя Полугарова паче звезд уважай. Помни: он по всей земле, всех кабаков, выставок всерадостный обладатель и повелитель… кто ж ему равен?
Итак, сударь, ты от меня напутствован. Иди же ты с миром и не сомневайся… А меня оставь… потому что я умирать хочу!
Зубатов
Генерал Зубатов, бог ему судья, не очень-таки долюбливал меня. "У вас, - говорит, бывало, - слишком голова горяча, милостивый государь, - вы диалектике, милостивый государь, предаетесь!.. служба требует дела, а не соображений, милостивый государь!.. она требует фактов, фактов и фактов!"
И все этак строгим манером.
И держал он меня, по случаю диалектики, в великом загоне; пройти, бывало, по улице совестно; словно и заборы-то улыбаются и шепчут тебе вслед: "Диалектик, диалектик, диалектик!"
А под диалектиком разумел Семен Семеныч отчасти такого человека, который пером побаловать любит, отчасти такого, который на какой-нибудь официальный вопрос осмеливается откликнуться "не могу знать", а отчасти и такого, который не бежит сломя голову на всякий рожон, на который ему указывают.
К балующим пером Семен Семеныч адресовался обыкновенно следующим образом:
- Что вы мне, милостивый государь, там рассказываете? Какие вы там нашли еще препятствия? Разве вам велено вникать в препятствия? Разве вас об этом спрашивают? Я, милостивый государь, тридцать пять лет служу и, благодарение богу, никогда никаких препятствий не видал!
- Помилуйте, ваше превосходительство, ведь это все равно что на камне рожь сеять…
- Ну, что ж-с!.. и посеем-с!..
- Да ведь рожь-то не вырастет!
- Вырастет-с! а не вырастет, так будем камень сечь-с!
- А она и от этого не вырастет!..
- И опять будем сечь-с! нам до этого дела нет, что́ можно и что́ нельзя… а мы будем сечь-с!
К "немогузнайкам" Семен Семеныч обращался так:
- Что вы мне там доносите и два и три? вы должны сказать мне прямо или два, или три… служба не терпит этой неопределенности…
- Осмелюсь доложить вашему превосходительству, что…
- Знаю я это, милостивый государь, очень знаю… но ведь
мне нужны не "или" ваши, а настоящая цифра, потому что я эту цифру должен в ведомости показать, и итог… да, и итог, сударь, подвесть!.. в какую же силу я ваше "или" тут сосчитаю?..
Но всего более антипатичен был для него третий сорт диалектиков.
- Я вам приказал, сударь… почему вы не исполнили? - говорил он им, принимая самые суровые тоны.
- Так и так, ваше превосходительство, я был на месте и убедился, что указываемый вами рожон совсем не рожон…
- А разве об этом вас спрашивали? а знаете ли вы, милостивый государь, что за подобные рассуждения в военное время расстреливают?
И так далее, в том же тоне и духе. Одним словом, генерал любил, чтоб чиновник смотрел у него весело, не рассуждал и тем менее противоречил, не сомневался, не провидел и на ногу был легок.
И вдруг, в одно прекрасное утро, он задумался. Долго он думал и сначала, по-видимому, скорбел и вздыхал, но наконец приятная улыбка озарила уста его.
- А что ж, - сказал он, - в самом деле! надо же и им дать вздохнуть… трудненько оно будет… правда… а впрочем, что за вздор - не боги же горшки обжигали!
В этот же день я был приглашен к его превосходительству и удивлен следующею речью:
- Вот, любезный друг, - сказал он мне ласково, - оказывается теперь, что мы с вами до сих пор спали, то есть не то чтоб совсем спали, а так, знаете, скользили по поверхности… составляли там ведомости… наблюдали, чтоб входящие и исходящие не были закапаны… Выходит, что все это было не нужно… д-да!
- Д-да! - повторил я в изумлении.
- Выходит, что от этого у нас и торговля не развивается… и фабрик нет… и богатство народное… тово…
Я видел по его лицу, как все эти непривычные выражения мучительно зарождались в его голове и еще мучительнее сходили с языка.
- Выходит, нам надо теперича заняться настоящим делом! - сказал он решительно.
- Слушаю-с, ваше превосходительство!
- Да; теперь это нужно… теперь вот и Европа на нас посматривает… ну, да и время совсем не то! ведь, в самом деле, как подумаешь, что значит время-то!
Генерал улыбнулся и начал загонять ногою в угол валявшуюся на полу бумажку.
- Вот хоть бы вчера, - продолжал он, - ведь как казалось все гладко, все прекрасно… плыли мы, можно сказать, по океану и воды даже под собой не слышали… а нынче…
- Отчего же, однако, вашему превосходительству кажется, что нынче все изменилось?
- Да нет! неужто ж вы этого не чувствуете? ведь пора же, пора нам наконец сбросить с себя это скифство!.. надо же и нам когда-нибудь стать в уровень с Европой… ведь этак мы того дождемся, что нас поместят в число пастушеских народов!.. И дождались бы!
Глаза Семена Семеныча сверкнули гневом.
- Разве ваше превосходительство получили какие-нибудь известия из Петербурга? - спросил я робко.
- Нет, вы меня не понимаете! Я просто убедился, что не может это так оставаться, и потому на первый раз призывал уж нынче частного пристава Рогулю и сказал ему, чтоб он отнюдь не смел волю рукам давать… потому что ведь это, наконец, нельзя же: все в рыло да в рыло!
При этих словах я вспомнил, что действительно Рогуля еще утром приезжал ко мне весь встревоженный и объявил, что его превосходительство находится в восторженном состоянии.
- А что? - спросил я.
- Да помилуйте, - отвечал он, - чуть свет меня поднял… я думал, что какое-нибудь упущение или пожар… скачу, и что же-с? "Я, говорит, затем тебя призвал, чтоб напомнить, чтоб ты не дрался, а действовал кротостью и собственным примером; если ж ты будешь драться, так я тебя, подлеца, самого таким образом откатаю, что ты три дня садиться не будешь"… посудите сами, ваше высокоблагородие!
В ту минуту я не разобрал хорошенько этого обстоятельства и даже утешал Рогулю, что, должно быть, его превосходительству во сне что-нибудь нехорошее привиделось; но теперь… теперь я сам начинал догадываться, что тут действительно есть какой-то пунктик, который не далее как в прошедшую ночь зародился в голове его превосходительства, но к утру вырос и распространился вширь с погибельною быстротой.
- Я и прежде всегда утверждал, - ораторствовал между тем его превосходительство, - что не нужно слишком натягивать струны… потому что, вы понимаете, мы, наконец, отупели с этим натягиванием.
Семен Семеныч взглянул на меня, как бы вызывая на размышления; но я стоял сконфуженный и подавленный; мой нос инстинктивно нюхал в воздухе, глаза сами собой устремлялись на барометр, как бы ища опоры для объяснения этой внезапной перемены.
- Так вы, пожалуйста, займитесь, - продолжал генерал, - надо нам… тово… идти рядом с веком…
- Что же прикажете, ваше превосходительство?
- Ну, да вы меня понимаете… я бы хотел, чтоб этак тово… новенькое что-нибудь… Знаете ли что? - прибавил он весело, как бы озаренный внезапной мыслью, - устроимте-ка здесь биржу!
- То есть как же биржу?
- Ну да, биржу… как в Петербурге или вот в Москве… Теперь у нас все это в младенчестве… они все сделки свои в трактире за парой чая делают… Ну, а если мы заведем биржу, торговля-то, знаете ли, как двинется вперед!..
- А если купцы на биржу не станут ходить?
- Надобно, mon cher, на первое время сделать для них обязательным, чтоб ходили… потому что иначе какие же могут быть у нас усовершенствования?
- Это точно, ваше превосходительство!
- Ну, так вы, стало быть, займетесь этим?.. Кстати! Анна Ивановна жалуется мне, что вас давно не видать у нас… так приходите сегодня обедать… запросто!
Само собою разумеется, что я не позабыл о приглашении и ровно в три часа был в гостиной Зубатовых.
Но, к величайшему моему удивлению, я нашел Анну Ивановну в столь же восторженном настроении духа, как и Семена Семеныча. В то время, как я вошел в гостиную, она вела оживленную беседу с товарищем председателя уголовной палаты Семионовичем.
- Согласитесь, однако ж, со мной, что тут еще многое остается сделать, - говорила она, - мосье Щедрин! вы, я надеюсь, поддержите меня…
- Но позвольте, Анна Ивановна, - вступился Семионович, - вы напрасно думаете, что я принадлежу к числу отсталых. Я полагаю, что нам следует только объясниться, и все недоразумения устранятся сами собою…
- C’est inoui ce que nous avons souffert! - продолжала Анна Ивановна, обращаясь ко мне. - Изумительно даже, как могли мы дышать!
"Кроткая Annette! что с тобой сделалось! что с тобой сделалось! - подумал я, переходя от изумления к совершенному остолбенению, - ты, которая до сих пор позволяла себе думать только о наслаждениях предстоящей минуты, ты, которая смотрела на жизнь как на ряд милых и грациозных сцен, вроде пословиц Альфреда Мюссе, ты ожесточена, ты говоришь о какой-то духоте, о каких-то прошедших страданиях… Боже!"
- Вот это-то именно и есть единственный пункт, насчет которого я несколько расхожусь с вами, Анна Ивановна, - возразил между тем Семионович, - я нахожу, что страдание - самая лучшая школа жизни… Недаром великий поэт сказал:
Но не хочу, о други, умирать,
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
стало быть, страдание не совсем-то дурная вещь… стало быть, в страдании возможно даже своего рода наслаждение, которое высоко ценится знатоками!..