* * *
Вечером, - шариком в клеточке хохлится канареечка; полнятся густо безлюдием комнаты; а из угла поднимаются лиловокрылые тени; темнотный угодник в углу, из-за жести, вещает провалом грозящего пальца.
И липнет к окошку: Москва.
13
Со свечкою сочерна шел он.
И желклые светочи свечки вошли косяками и, круг откружив, разлеглись перерезанно; там, из-под пальмы виднеяся, Наденька ясно разрезалась лунною лентой:
- Дружок, к тебе можно?
И малые, карие глазки потыкались: в Наденьку, в набронзировку, в салфеточку кресельную, - антимакассар.
- Что вы, папочка, - личиком глянула Наденька, точно серебряной песенкой.
- Так, на минуточку… - он вопрошал приподнятием стекол очковых.
Явление это всегда начиналося с "не помешаю", "минуточку", "так себе"; знала - не "так себе", а - нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.
Умеркло откряхтывал в кресле, разглядывая деревянную виноградину - вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он - шел себе: к Наденьке.
- Папочка, знаете сами же вы: никогда не мешаете… Он шлепал ладонью в колено: и, как карандашик, очинивал мысль.
- Ну? Что скажете?
- Да ничего-с.
Она знала, что очень "чего-с": и - ждала. Оконкретилось в нем, наконец:
- Кувердяев…
- Ну, так я и знала! Она улыбнулась.
- Что скажешь, дочурка, о нем?
Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий): он был для нее главным образом, - "папочкой".
- Ну, я скажу: Кувердяев - фальшивый и злой.
Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лило-волистистые, с прокриком темно-малиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темно-малиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком.
- Разве не видите сами? Дубасил словами по ягоде.
- Да, как же можно… Ведь - деятель он, так сказать… Все же, чем-то довольный, - ладони потер:
- В корне взять…
По-простецки пошел, повисая плечом, - сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.
- Э, да вы, папочка, - вот какой: хитренький, - заворкотала, как горлинка, Надя.
- Ах, что ты!
- Вы сами же рады тому, что я так отзываюсь о нем.
И она распустила перед зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.
- Зачем представляетесь!
Ясно прошлась в его душу глазами:
- Довольны?
Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он.
- В корне взять…
И молчал, и таскал из коробочки спички: слагать - в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль - потекла в подсознание.
Прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.
Встал и побацал шагами:
- Да, да, знаешь ли…
И удивлялся - в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на заборике.
- Знаешь ли ты, - непонятно… Куда все идет? Там лиловая липла - в окошке.
- Утрачена ясность. Побацал: сел снова.
Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъёрзанной курточке, руки - висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже - утренний шопот: "Пожалуюсь барыне".
- Дарьюшка, знаешь ли, - как-то… Пятки получает…
- Какие пятки?
- Я о Митеньке.
Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.
- Да-с, - тарара-тата.
Слышались в садике жуликоватые шопоточки осин.
- Молодой человек, - в корне взять, - и понятно…
А все-таки, все-таки…
Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, - нет: он - ни слова; ведь Наденька - да-с, чего доброго, - барышня… Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:
- Ну, спи, спи, дочурочка.
Чмокнулся.
Со света снова в глазастые черни ушел он в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.
Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно-сиреневой тверди.
А время, испуганный заяц, - бежало в передней.
* * *
Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град - щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля-перепоица чмокала прелыми гнилями.
Скупо мизикало утро.
Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми и перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку дивиться наплеванным лужам.
Вся даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили дымом; и… и…
- Что такое?
Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинскии дом; и потом всунул голову, стукнувшись ею о клетку; окно запахнулось: как есть - ничего.
Тут пошел - листочек, сукодрал, древоломные скрипы.
Уже начинался холодный обвой городов.
14
Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся - плечекосенький и черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою - сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжку:
- Экий паршивый ветришко!
Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; и разгрохатывался смешок подколесины: то сизоносый извозчик заважживал лошадь; его понукала какая-то там синеперая дама в лиловом манто с ридикюльчиком, с малым пакетиком, связанным лентою; в даме узнал Василису Сергевну:
- Она Задопятову, верно, отвозит накнижник.
Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы; тут поднялась таратора пролеток; лихач пролетел; провезли генерала; в окне выставлялися вазы, хрусталь.
Он пустился бежать - за трамваем; он втиснулся в толоко тел, относясь к Моховой, где он выскочил; перебежавши пролетку - на двор - вперегонку с веселою кучей студентов:
- Профессор Коробкин!
- Где?
- Вот!
Запыхавшись, вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром.
- У вас, как всегда-с: переполнено!
Тут же увидел: течет Задопятов, стесняемый кучей студентиков, по коридору.
- А пусть хоть набрюшник, - припомнилось где-то.
Белеющая кудрея волос задопятовских, выспренним веером пав на сутулые плечи, на ворот, мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожелчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик.
И око - какое - выкатывалось водянисто и выпукло из-за опухшей глазницы, влажняся слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок вывисал), - надувался сюртук.
Задопятов усядется - выше он всех: великан; встанет - средний росточек: коротконожка какая-то…
Старец торжественно тек, переступая шажочками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:
- У нас нет конституции.
Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу, - с таким видом, как будто высказывал:
- Право, не знаю: сумею ли я, не запятнанный подлостью, вам подать руку.
Стоящим левее кадетов растягивал губу с неискреннею, кисло-сладкой привязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, - очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:
- Знаю вас, батюшка…
- У Долгорукова - с Милюковым - при Петрункевичах…
Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том "Задопятова", чтоб надписал; отстегнувши пенсне, насадил его боком на нос и - чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.
Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр "погод", постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь - они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес. Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:
Дамы, свет, аплодисменты,
Кафедра, стакан с водой:
Всюду давятся студенты…
Кто-то стал под бородой.И уж лоб вершковый спрятав,
Справив пятый юбилей, -
Выступает Задопятов,
Знаменитый водолей.Четверть века, щуря веко
В лес седин, напялив фрак, -
Унижает человека
Фраком стянутый дурак.И надуто, и беспроко,
Точно мыльный пузырек, -
Глупо выпуклое око
Покатилось в потолок.Кончил, - обмороки, крики:
"В наш продажный, подлый век, -
Задопятов, - вы великий,
Духом крепкий человек".Кто-то выговорил рядом:
"Это - правда, тут есть толк:
Дело в том, что крепок задом
Задопятов", - и умолк.
С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.
- Здравствуйте, - и Задопятов придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:
- Геморроиды замучили.