Уже скрипнул визжавый замок; охватило придухою: комнатка - с паревом, с заварызганною постелью, накрытою одеялом лоскутным, с протертым комодиком, с дагерротипами, с молью; мужчина уселся на свой жестяной сундучок и ударился в горе; а Грибиков, палец понюхав, вошел в разговор, вероятно когда-то начавшийся и неоконченный.
- Думай, Романыч, чего тебе так-то. Романыч сучил желтомохую руку.
- Я здесь и помру: собираться мне некуда.
- Давеча ты согласился же: александрейку-то взял!
- Взял и пропил: и нет тебе - "фук"; и - возьму; и опять же - пропью.
- Так ты думаешь - барин Мандро тебе…
- Что ж? и подарит, коль есть у него эта треба в клоповнике в этом.
- Тебе-то клоповник - зачем он? Тебе вот клоповник, другому кому - Палестины, - и Грибиков не посмотрел, а глазами огадил, - зачем тебе комната: ты проживешь годов пять да помрешь: на полатях.
- А может, еще и женюсь…
- Тебе сотенку барин Мандро предложил за вмещение этого самого своего человека; то дело тяпляпое: а воспротивишься ты фон-Мандро? Да ведь он, фон-Мандро, - и скоряченный Грибиков шипнул под ухо: - подумай, чем пахнет, уж он-то сумеет сгноить; по участкам протащит, отправит тебя с волчьим пачпортом.
Дикий Романыч тут - в рявк:
- Кулаком я сумею расщетить его; знаем мы - фон-Мандро, фон-Мандро. Я и сам фон-Мандро; ну, чего в самом деле пристали: я давеча этого самого - видел; тащился сюда он; весь пакостный, карла, с протухшею мордой, без носа… Чего меня гоните, - тут он упал головою на стол и, закрывши лицо кулаками, стал всхлипывать.
- Александрейки-то брал, - трясся в бешенстве Грибиков, так зашипев, как кусочек коровьего масла, который уронят на сковороду; чад желтый над словом пошел: - Он тебя, брат, заставит лизать сковородки, барахтаться в масле кипучем; он, брат, не как прочие: он…
Спохватившись, прибавил претоненьким, даже пресладеньким голосом, чтобы услышали стены:
- Ну, что же, что носа нет, он человек, брат, больной - что ж такого! Что барин Мандро его ищет призреть, так за это пошли ему бог.
Вдруг стена, очевидно, имевшая ухо, взревела по-бабьи:
- Романыч, уж ты закрепись: он сгноит тебя вовсе; за комнату - плочено; кто же погонит? Скажу я вам, Сила Мосеич, и очинно даже нейдет в ваши годы таким страхованьем себя унижать: захмелевшего человека гноить.
Так сказавши, стена замолчала: верней, - за стеной замолчали, и Грибиков фукнул:
- А чтоб тебе, стерва!
И вышел, - сидеть на скамье, подтабачивать воздухи, все ожидая, что воздухи вот просветятся, и мутное небо под небом рассеется, чтобы стать ясным, что лопнувший диск в колпаке небосвода, кричащий жарой, станет дутым, хладнеющим, розовым солнцем, неукоснительно улетающим в пошелестение клёнов напротив.
Подхватят тогда краснокудрый дымок из трубы раздувай ветров, и воззрится из вечера стеклами тот красноокий домишечка, чтобы потом под измятой периною тьмы: почивали все пестрости, днем бросающие красноречие пятен, а ночью притихшие; ноченька там за окошками: повеселите я, как лютиками, - желтоглазыми огонечками: ситцевой и черно-желтою кофтой старухи, томительно вяжущей спицами серый чулок из судеб человеческих; в эти часы за воротами свяжется смехотворная скрипитчатая, сиволапые краснобаи; и кончится все - размордаями и подвываньями бабьими; и у кого-то из носу пойдет краснокап; и на крик поглядит из-за форточки там перепуганный кто-нибудь.
Грибиков будет беззвучно из ночи смотреть, ожидая каких-то негласных свиданий, быть может - старуху, которая кувердилась чепцом из линялых кретончиков в черненькой кофте своей желтоглазой, которая к вечеру, подраспухая, становится очень огромной старухою, вяжущей тысяченитийный и роковой свой чулок. Та старуха - Москва.
12
- А пропо - скажу я: Лиховещанские, Кудаковы - при их состоянии - ставят на стол всего вазочку с яблоками да подсохшие бутербродики с сыром, а, как его, Тюк…
- Двутетюк, а не тюк…
- Двутетюк…
- И не стыдно тебе, - повернулся профессор, - дружок, заниматься такими, - ну, право же, - там пустяковинами.
Василиса Сергевна перетянулася злобами:
- Жизнь такова: это вы улетаете все в эмпиреи свои, не принявши в расчет - скажу я, - что у Наденьки нет выездного парадного платья.
- Мой друг, - и профессор подкинул свой ножик, - то - мелочи; ты посмотри-ка - вот алгебра, приподымается буквой над цифрой, - наставился носом на муху; тогда Василиса Сергевна заметила:
- Мы-то - не цифры: у Задопятова сказано… И зачитала она:
Тебе внятно поведают взоры,
Ты его не исчислишь числом, -
Тот порыв благородный, который
Разгорается в сердце моем…
- Задопятову я вышиваю накнижник.
- Опять Задопятов!
- Ну, что ж, - вышивай: хоть… набрюшник! Стоногие топы пошли коридором, наткнулись на Митю:
- Ну, кто - дело ясное - спрашивал?
- Спрашивали… по русскому языку…
- Ну и, собственно говоря, что же ты?
Митя знал, что с "четверками" сына не мог бы никак помириться отец, что на "тройки" кричал бы, от "двойки" бы слег; Митя - вспыхивал, супился, грыз заусенцы.
- Я… пять… получил…
- Ясное дело: что ж ты одежду разъерзал! Мазуля! И в серые сумерки, где выступали коричнево-желтые
переплеты коричнево-серого шкапа, профессор прошел псовой мордою; там со стола пепелилось растлением множество всяких бумаг, бумажонок, бумажек, бумажечек - черченых и перечерченных; щупал мозольный желвак (средний палец на правой руке) и бумажки надсверливал глазками (перечеркнуть перечерки последнего вычисления в перепере… и так далее); суетуном потопатывал он.
И копался, трясясь жиловатой рукой над полкой, отыскивая ему нужное издание Бэна; стоял - второй том; первый том - чорт дери - провалился сквозь - чорт дери - землю. С недавнего времени взял на учет один факт: исчезала за книгою книга; математические сочинения оставались нетронутыми; все же прочие трогала чья-то рука.
Тут, надтуживая себе жилами лоб и испариной орошая надлобные космы, затрескал он дверцами книжного шкапа, бросался на книги, расшлепывая их все кое-как друг на друге и кое-как вновь их бросая на полки: да, да - Бэн пропал; и - некстати весьма; меж страницами он хоронил вычисленья, весьма-весьма нужные (письменный стол был набит):
- В корне взять, - чорт!
И гиппопотамом потыкался, охая, - от полки к полке; от кресельных ручек - к столу; там очки закопал в вычислениях; и - слава богу - вздохнул, отыскавши очки… - у себя на носу.
А в окошке - стояла брусничного цвета заря; но брусничного цвета заря - предвещала дожди.
Он устраивал смотр интегралам.
В их ворохе вызрело математическое открытие, допускающее применение к сфере механики; даже - как знать: применение это когда-нибудь перевернет всю науку, меняя предел скоростей - до… до… скорости - чорт подери - светового луча.
Уж рука в фиолетовых жилках тряслась карандашиком: он забодался над столиком - в желтом упорстве; локтями бросался на стол, подкарабкиваясь ногами на кресло, вараксая быстреньким почерком - скобочки, модули, прочие знаки, сопровождаемые "пси", "кси" и "фи".
Автор толстеньких книг и брошюрок, которые были доступны десятку ученых, разложенных между Берлином, Парижем, Нью-Йорком, Стокгольмом, Буайнос-Айросом и Лондоном, соединенному с помощью математических "контра нд ю", разделенному же - океанами, вкусами, бытами, языками и верами; каждая начиналась словом "Положим, что"; далее - следовала трехстраничная формула - до членораздельного "и положим, что"; формула (три страницы) - до слов "при условии, что", и формула (три страницы), оборванная лапидарнейшим "и тогда"; вызывающим ряды новых модулей, дифференциалов и интегралов, увенчанных никому не понятным красноречивым: "Получим"; и - все заключалось подписью: И. И. Коробкин; коли ту брошюру словами прочесть, выключая словесно невыразимые формулы, то остались слова бы: "Положим… Положим… Тогда… Мы получим", и - вещее молчание формул, готовое бацнуть осколками пароходных и паровозных котлов, опустить в океаны эскадры и взвить в воздух двигатели, от вида которых, конечно же, падут замертво начальники генеральных штабов всех стран.
Все четыре последних брошюры имели такое значение; их поприпрятал профессор; последняя, вышедшая в печати, едва намекала на будущее, понятное только десятку ученых; брошюры Ивана Иваныча переводились на Западе; даже на Дальнем Востоке; сложилася школа его; Исси-Нисси, профессор из Нагасаки, уже собирался в Москву, для того, чтобы в личной беседе с Иваном Иванычем от человечества выразить, там - и так далее, далее… Он разогнулся, надчесывал поясницу ("скажите пожалуйста - Том-блоховод тут на кресле сидел"); и обдумывал формулы; закопошился в навале томов и в набросе бумаг, и разбрязгивал ализариновые чернильные кляксы: набатили формулы; "Эн минус единица, деленная на два… Скобки… В квадрате… Плюс… Эн минус два, деленное на два, - в квадрате… Плюс… И так далее… Плюс, минус… Корень квадратный…" - мокал он перо.
Стал морщаном от хохота, схватываясь руками за толстую ногу, положенную на колено с таким торжествующим видом, как будто осилил он двести препятствий; горбом вылезали сорочки; и щелкал крахмалами, вдавливая подбородок в крахмалы; щипнув двумя пальцами клок бороды; но сунул он в нос.
Из угла опускалася ежевечерняя тень; уж за окнами месяц вставал, и лилоты разреживались изъяснениями зелено-бутыльного сумрака; ставились тенями грани; меж домиками обозначился - пафос дистанции.
Медленно он разогнулся и у себя за спиною схватился рукою за руку: от этого действия выдавился живот; голова ушла в шею; казалася вшлёпнутой в спину.
- Пришел бы Цецерко-Пукиерко: вот поиграли бы в шахматы.