- Меня прежде звали Евпраксой, а одна сердитая женщина стала звать меня Плаксой, и с тех пор все так зовут, - сказала она, облокотившись на стол своей худенькой ручкой и спокойно смотря на загорелое лицо молодого человека.
- Какая же это сердитая женщина? - спросил опять Рулев младший.
- Моя прежняя хозяйка. Да, она была очень сердитая женщина, - задумчиво продолжала странная девушка. - Она все сидела в больших креслах, а муж ее все шил и шил. Я была тогда еще маленькая, и она заставляла меня нянчить ее детей и рассказывать им сказки и петь песни. Я никогда не слыхала сказок, и она заставляла меня выдумывать свои. А когда я пела, она смеялась и говорила, что я плачу. Мне было очень нехорошо у ней. Я спала там в уголке под лавками, на старых мешках, и всегда долго не могла заснуть - все думала, какие я завтра стану рассказывать сказки и петь песни.
- И вам никто не помогал там?
- Меня, кажется, любил муж хозяйкин. Он был худой такой, старый, с козырьком на глазах и все шил и кашлял. Хозяйка каждый день бранила его, и он ее очень боялся. Когда утром звонили колокола и хозяйка уходила в церковь (она часто ходила в церковь), он дарил мне картинки и учил петь песни, чтобы я не плакала, когда меня заставят петь.
- И вы его любили?
- Очень. Мне без него было бы нехорошо. Я потом все шила, все шила; все шила - и утром, когда еще было темно и холодно, и ночью, когда уж везде тушили огни и когда я уставала и у меня слипались глаза. - Он тихонько подмигивал мне и улыбался. Я берегу его картинки и часто вспоминаю о нем, когда смотрю на них. Иногда, когда я ложусь после работы спать и глаза у меня так и слипаются, кажется мне, что картинки мои начинают двигаться… Потом приходит муж хозяйкин, седой и печальный, и что-то такое долго-долго говорит и ходит перед картинками… Право! - закончила Плакса, задумчиво смотря на молодого человека.
- Бывает, - произнес Рулев младший. - До свиданья однакож, - сказал он, подумав, - мы мешаем вам работать, да и с братом мы давно не видались…
VI
Братья сошли вниз.
- Пойдем в сад, - сказал Андрей Никитич.
Они пошли по саду между высокими зеленеющими деревьями. Андрей Никитич уронил книгу, устало нагнулся за ней и так же устало выпрямился. Гибкому и крепкому во всяком движении младшему брату эта изнеможенность сильно бросилась в глаза.
- Ты болен? - спросил он, взглянув на брата.
- Болен, грудь болит, - отвечал старший брат и точно обрадовался своей болезни. Ему было как-то совестно перед братом.
- Какого рода болезнь? - спросил Рулев, взяв его за руку.
- Просто болит грудь, ходить скоро не могу, кашель, а иногда и сижу, а в груди точно нож двигается…
- Какие средства употребляешь?
- Да никаких.
- Хоть с доктором порядочным говорил ли? - спросил Рулев, пристально посмотрев в лицо брата.
- Не верю я им, - ответил старший брат, снимая фуражку и проводя рукой по лбу.
- Чтобы не верить, надо самому дело знать, - проговорил Степан Никитич и крепче сжал руку брата. Рука была очень горячая и сухая. - Что за охота умирать? - прибавил он тихо.
- Что за охота жить… Жизнь, небезосновательно говорят, есть глупая шутка.
- Врешь, брат… Дня три не поешь, так и это вот с аппетитом съешь, - угрюмо ответил Рулев, сбрасывая вспрыгнувшего на сюртук кузнечика.
- Что же?
- То, что эти слова есть рифмованная фраза… - холодно сказал Рулев, ложась на траву. - Живешь - значит, жизнь еще привязывает тебя; привязывает она тебя, следовательно, в тебе есть еще здоровые силы; а чтобы и они не пропали, - надо работать.
- Над чем работать?
- Не знаю. Счастье, по-моему, заключается в том, чтобы здоровым силам дать подходящую деятельность… Дальше уж твое дело.
Андрей Никитич молчал.
- Здоровому человеку всегда хочется жить, - продолжал младший брат. - Никаких неземных радостей не надо. Онемели мускулы - есть наслажденье работать; устали они - и в отдыхе наслаждение. Душно человеку, не пускают его на свежий воздух, сковали его - ну, и опять тебе величайшее наслажденье вырваться-таки на волю, а не пришлось, - так за этой работой и умереть, а не складывать руки…
- Какое же тут наслаждение? - тихо проговорил старший брат.
- Ты его теперь, конечно, не поймешь, - нехотя ответил ему младший и замолчал.
Над ними покачивались ветви деревьев и шелестели листьями; в кустах кричали птицы; кругом разносился запах растений. Рулева младшего неудержимо звала вперед задуманная им работа. Звали его эти леса с их пустынными тропинками и с отшельническими скитами в глуши их; звали небогатые растительностью северные поля, перерезанные холмами, болотами и борами, с редкими, но многолюдными селами и деревнями. Будет он ранним утром поить в лесных ключах лошадей, переплывать с лошадью пустынные светлые реки, пробираться в глушь лесов, заночевывать в лесу и в поле; много придется увидеть страданий и горя в этих широко разбросанных деревнях и селах,
- Ты где жил после выхода из школы? - спросил Андрей Никитич.
- Во многих местах живал. Цыганом больше шлялся. А последние годы в одном городишке около самой Сибири учительствовал - край хороший, хороший, - повторил задумчиво Рулев. - Только лучше бы там волки или медведи жили, а то люди только землю пакостят да небо коптят.
- Чего ж ты ищешь?
- Тебе-то, брат, что же в этом? - спросил Рулев, прилегая на локте и задумчиво смотря на брата. - Хорошее ли, дурное ли стану я дело делать, выслушаешь ты, да и скажешь потом, что грудь у тебя болит, что умирать тебе время. Одно любопытство, значит?
- Конечно, любопытно знать, чем и как ты живешь?
- Я тут комиссионером винокуренного завода.
- А учительство?
- Учительство бросил.
Андрей Никитич перестал спрашивать. Младший брат посмотрел на него, подумал и продолжал:
- Бросил учительство потому, что задумал одно важное предприятие. Нужно время… Через год, через полтора, может быть, опять уеду…
- И все-то бродяжничество?
- Все-то бродяжничество, - повторил младший брат, бросил недокуренную папироску и лег на траву.
Андрею Никитичу сильнее и сильнее сказывалось его бессилие; чувствовалось ему, что он неизмеримо ниже брата. Затем у него явилась мысль, что не зависит же он от младшего брата и не связан с ним ничем, и вдруг ему захотелось показать перед братом и свою собственную силу.
- Ты, кажется, хочешь найти во мне участника в твоем предприятии? - спросил он твердо и решительно.
- Попробую, - сказал Рулев младший и улыбнулся.
- Нет… Мне хорошо и так живется. За твое дело я не примусь, - ответил Андрей Никитич и встал.
- Как знаешь.
Они встали и опять пошли. В углу сада застучала лопата, перерезывая в земле корни и скребя о каменья.
- Ты с отцом как же намерен? - тихо спросил Андрей Никитич, поглядывая сыскоса на брата.
- Мне с ним дело, что ли, какое делать придется? - спокойно спросил тот.
- Неловко как-то…
- По мне ничего, ловко, - холодно заметил Рулев младший, поглаживая свою бороду.
Андрей Никитич смолчал.
- Мне нужно тебе еще одну вещь передать, - сказал он потом и, удалившись в свою комнату, вынес оттуда портфель, принадлежавший Лизавете Николаевне, и передал его брату. Тот крепко пожал ему за это руку и ушел, не сказав больше ни слова.
Андрей Никитич все еще стоял у дерева, по временам вытирая свой горячий, бледный лоб и ломая пальцы. Все-таки он сам себе казался как-то жалок и бессилен, и в нем вдруг поднялась злоба на всю его бесплодно прожитую жизнь.
Старый капитан в широких штанах и фуфайке проходил мимо с лопатой и граблями.
- Денег просил? - спросил он мимоходом.
- Нет, - отрывисто ответил сын.
Старик посмотрел на него через плечо и пошел дальше, шевеля что-то губами.
VII
Расставшись с братом, Степан Рулев пошел прямо к себе на квартиру. Ночь наступала тихая и теплая; показывались звезды. Рулев зажег свечу, раскрыл окно, снял сюртук и лег на диван. Тихо веял ему в лицо ночной ветерок и шевелил его волосы; усталость овладевала Рулевым, но долго еще сидел он в этот вечер, и сидел, ничего не делая. Он думал о матери. Сегодня он приехал на родину, увидел с детства знакомые места, старый дом, в котором прошло его детство, - и сцены из детских годов одна за другой возникали в его голове. Здесь, на родине, всякий знакомый предмет напоминал ему былую жизнь, и работа его как будто забылась на время, - значит, нужен был организму отдых. Рулев отдыхал. Вспоминалась ему тихая семейная жизнь в его детстве. С отцом теперь он не мог сойтись, брат оказался живым мертвецом, и все мысли Рулева обратились к матери. Один за другим вспоминались ему детские годы, и везде мать его являлась всегда или другом, или учителем, или сестрой - всегда нежной и печальной.
Рулев взял портфель и прежде всего нашел старую, с пожелтевшими строками рукопись. "О человеческих отношениях" - прочитал он на обертке и задумчиво пересмотрел все страницы. Затем Рулев вынул из портфеля портрет матери, положил его на стол, придвинул к портрету свечу и долго, подперев руками голову, смотрел на это худое, печальное, но красивое и умное лицо.
"Чем я обязан ей в моем развитии?" - мелькнула в нем мысль. Он опять задумался над портретом, и опять детство его проходило перед ним.
"Бесполезнее и эгоистичные вычисления, - порешил он наконец. - Женщина была хорошая, искренно желала мне добра и делала, что могла… Любила меня сильно и много страдала…" - Он встал и начал медленно ходить по комнате.