IV
Как-то вечером Никита Никитич Рулев, отец нашего героя, заложив руки за спину, ходил по комнате своего домика. Ему было за семьдесят лет, но он все еще ходил выпрямившись во весь свой огромный рост; широкие плечи его все еще держались прямо и ровно. Он вечно ходил в картузе, сберегавшем от сырости и ветра его седую голову, раненную под Лейпцигом пулей. С ним живет старший сын его, Андрей Никитич, - господин просто-напросто хилый. Он любимец старого капитана, потому, во-первых, что и теперь остается прежним бессильным ребенком, требующим поддержки, а во-вторых, потому, что напоминает старику его первую жену. При ее жизни старый капитан был еще здоров и крепок, как и в двадцать лет, и из всей его бродячей солдатской жизни только годы, проведенные с первой женой, вызывали в нем какое-то, как будто нежное, чувство. В детстве Андрей Никитич был веселым и здоровым ребенком, являлись в нем вопросы насчет непонятных вещей: отчего гром гремит? отчего радуга? отчего камень тонет, а дерево нет? почему ночью горят звезды, а днем нет? Но от этих вопросов родители отделывались как умели - конечно, ничего не объясняя ребенку. В большинстве случаев они отвечали ему, что "так богу угодно". Скоро Андрей Никитич и спрашивать перестал, потому что сам научился прилагать это решение ко всем поднимающимся вопросам. Конечно, пока не надломились и не сгнили его органы, внешний мир не потерял над ним своего влияния: он с наслажденьем слушал шум деревьев, с наслажденьем смотрел ночью на звезды; приятно было ему ранним утром выйти из душной комнаты в сад и дышать чистым воздухом; но внешний мир всегда казался ему чем-то совсем для него посторонним, совсем не относящимся до него, и сам он, Андрей Никитич, воображал себя среди цветов, звезд, воздуха и деревьев каким-то посторонним зрителем. А люди? Люди в детстве Андрея Никитича, конечно, не казались ему посторонними. Отец рассказывал ему сказки, рассказывал о своих сражениях, ласкал его - он и любил отца. Детей, с которыми он играл, в радости и печали которых он принимал участие, он тоже считал своими близкими, - любил. Он бегал, играл, даже несколько раз сходил с младшим братом на реку, но дружба братьев кончилась тем, что за какую-то барскую выходку старшего брата Рулев младший поколотил его.
Потом пошла школьная жизнь. Рулев старший, как и брат его, на школьную науку рукой махнул, но сам по себе учиться не умел, да к тому же начал болеть и в конце концов вынес из школы только несколько неосмысленных фраз да испорченное ранним развратом здоровье. Для мускульной работы в нем не хватало силенки, да и грудь болела - значит, всякое дело было для Андрея Никитича мученьем; и стал теперь для него весь мир совершенно посторонним, до него не относящимся. Иногда, в какой-нибудь вечер, когда у него заболит грудь сильнее, - сидит он в саду, слушает крик птиц и шелест листьев, пьет молоко, - иногда в такой вечер чувствуется ему, что к физической боли у него присоединяется еще глубокая тоска. От болезни ли эта тоска, от того ли, что полуживой организм требовал еще какой-то деятельности, - не знаю; только Рулеву старшему бывало иногда невыносимо тяжело и больно, как умирающему в свежее летнее утро.
Живет он потому, что живется, - ноги ходят еще, руки действуют; умирать станет - конечно, пожалеет о жизни; но чего ему в ней жаль и чем он наслаждаться станет, если выздоровеет, - не сумеет сказать. Сделает он, пожалуй, доброе дело, если его вытащат на это доброе дело, и даже оно доставит ему удовольствие; но искать возможности подать возможно большую помощь людям, которым он мог бы сочувствовать, - он не в состоянии.
Старый капитан за это спокойствие и любит его, - и живут они мирно. Сын бродит по саду, почитывает книги, так как необходимо же какое-нибудь занятие; а старик марширует в своем картузе по комнатам, вспоминает старые походы, насвистывает боевые марши да иногда разве велит запрячь лошадь и едет на базар или кататься в поле. Так и теперь ходит он по комнатам, вовсе не думая о младшем сыне,
А Рулев младший уже пришел на широкий двор, взглянул кругом и вошел в комнату. Старик неожиданно остановился и сдвинул немного брови.
- Ты, Степан? - спросил он наконец, и голос его как будто дрогнул.
- Я, - отвечал Рулев младший, смотря на отца. Старик опустил голову, помолчал и опять взглянул на сына.
- С братом, видно, пришел повидаться? - спросил он твердо и сурово.
- С братом, - холодно сказал сын.
- Наверху, - отрывисто ответил старый капитан, показав головой на потолок, и опять зашагал, ступая тяжелее и медленнее обыкновенного. Рулев пошел наверх. На лице его не изменилась ни одна черта. Старик посмотрел ему вслед, угрюмо зашевелил губами и, понурив голову, остановился посреди комнаты.
"Приехал, - думал он, - приехал. Все тот же", - повторял он про себя с какой-то злобой и медленно замаршировал по комнате.
V
Наверху, в крошечной комнате без окон, сидела на полу, перед выдвинутым из-под кровати сундуком, девушка лет шестнадцати. Это было странное существо. Черное старенькое платье, плотно обхватывавшее ее гибкую талию, смуглое лицо, полузакрытое худенькими пальцами, большие глаза, смотревшие на все необыкновенно спокойно и кротко, - вот ее портрет. Это была странная девушка. Она сидела на полу и задумчиво смотрела на крышку сундука, оклеенную картинками. На этих картинках были танцовщицы с лентами в руках, охотники в шляпах с перьями, попугаи, турки в чалмах, обезьяны, олени - всё существа, которых этой девушке никогда не случалось видеть. В полурастворенную дверь из соседней комнаты пробирались лучи заходящего солнца и светлой полосой падали на блестящие черные глаза девушки и общество, собравшееся на крышке сундука. Странная девушка рассматривала картинки и тихо пела грустную песенку, напоминавшую тихий плач покинутого ребенка. Потом она встала, задвинула сундук и вышла в соседнюю комнату. Здесь у окна сидела другая молодая девушка и шила какое-то богатое платье. Эта девушка была очень красива; только во взгляде ее, в выражении бледного лица и во всех ее движениях было что-то усталое, точно после бессонных ночей и тяжелой работы. Ходит ли она по комнате - ходит тихо, задумчиво; сядет мимоходом на окно, сложит на коленях руки, долго, опустив голову, смотрит на эти бледные, усталые руки и опять тихо встанет, - начнет ходить.
Странная девушка тоже села за работу.
- Ты не устала сегодня, Плакса? - спросила ее подруга.
- Нет, Саша, - отвечала странная девушка. - Я люблю работать и думать о чем-нибудь…
Саша облокотилась на окно и долго смотрела в сад.
- Скучно, Плакса, работать и думать, - сказала она: - чем больше думаешь, тем горше станет. Горько работать в такое время.
Время было хорошее. В саду было свежо и прохладно; в аллеях белели сирени, много виднелось цветов; кричали птицы, а вдали солнце ложилось за рекой, и блестящая река точно звала освежить в ней усталое тело, плыть в ее светлых волнах, пока кровь не потечет быстрее в одеревеневших от утомления членах. После сидячей работы в жаркой комнате неудержимо тянуло на вольный, здоровый воздух; молодые силы просили движения.
- До смерти скучно думать, - повторила Саша, опять принимаясь за шитье. - Тебе не хотелось бы иногда умереть, Плакса?..
- Нет… не знаю, сестрица… Я видела, как умерла богатая барыня. В церкви было так чудесно - светило сверху солнце, пахло ладаном, пели так тихо и печально… Ах, сестрица, как это хорошо и печально пели, и как мне плакать хотелось от этого пения… Нет, я не хочу умереть.
- А я так хотела бы умереть, - сказала Саша.
- Нет, сестра, пожалуйста, не думай об этом, - заговорила Плакса, подняв от работы голову и с умоляющим видом смотря на Сашу. - Мне без тебя скучно будет; я все стану вспоминать, какая ты была красавица и добрая, и мне очень тяжело будет.
Вошел Рулев младший, поклонился и быстро оглянул комнату. Плакса сделала ему уродливый книксен.
- Мне сказали, что Андрей Никитич здесь, - спокойно сказал молодой человек.
- Он на балконе, - ответила ему одна из девушек.
С балкона вышел и сам Андрей Никитич, бледный молодой господин с ненормально блестящим взглядом.
- Брат! - сказал он, смутившись, и точно будто ожил и выпрямился, смотря на сильную и здоровую фигуру младшего брата.
- Здравствуй, - тихо сказал Рулев младший, крепко сжимая своей загорелой рукой худую руку брата.
- Совсем приехал сюда? - спрашивал Андрей Никитич.
- Не думаю.
- С отцом виделся и говорил?
- Говорил.
- Что же? как?
- Да он, как видно, ничего не имеет мне сказать - я ему тоже, - спокойно и не понижая голоса, ответил Рулев младший. Старший брат хотел было задуматься, но Рулев опять заговорил:
- Мы, кажется, в чужой квартире, - напомнил он.
- Нет, это свои, - ответил Андрей Никитич и рекомендовал его швеям.
- Видно, вы в магазин работаете? - спросил гость, взглянув на богатое шитье.
- В магазин, - ответила Саша, оставив работу.
- Плата, значит, должна быть не очень хорошая.
- Жить теперь можно, - тихо ответила Саша.
- Теперь только разве?
- Иногда бывает трудно: работа надоедает до того, что шить не хочется, - также тихо пояснила Саша и опять принялась за работу.
- Перестань, пожалуйста, сестрица, - перебила ее Плакса, - зачем умирать?
- А вам, Плакса, такие мысли разве не приходят в голову? - спросил Андрей Никитич.
- Нет, - сказала она. - Я люблю работать и думать, обо всем думать.
- Зачем же вас зовут Плаксой? - ласково спросил младший брат, смотря своим светлым взглядом на странную девушку.
Плакса подняла на него свои спокойные большие глаза и улыбнулась.