Тот остановил машину, подошел к человеку.
- Два часа загорает, - крикнул. - Перелом, говорит.
Я вышел. Мужчина от радости прямо зашелся:
- Ну, повезло так повезло. Я за корягу зацепился. И вот загораю. До шоссе-то не дойти. А тут - бам! - и сам Всеволод Сергеевич.
- То-то и я смотрю - знакомое лицо.
- Точно. Пять лет назад возили меня к хирургу. Аппендицит тогда был. Да Зотов я.
У него был перелом наружной лодыжки, и я наложил шину.
- Сейчас сделаю укол.
- Да какой укол, - даже возмутился он. - Так доедем. Душа уколов не принимает. Вернее, задница. - В телогрейке, умеренно небрит, неумеренно весел - это, конечно, от удачи, мог здесь сидеть весь день, а тут сразу - нате вам - "скорая".
Я усадил его на скамейку рядом с Таней, ногу он выставил в проход. И что-то все безудержно лепетал - ну, повезло, и вот спасибо, надо же как повезло. Я просил его помолчать - больная спит, но это было бесполезно, он все удивлялся подвалившей удаче.
Так под восторги Зотова мы и приехали.
А что ж мне с ним делать, подумал я. Так-то, днем, есть указание, с травмой больного в поликлинику, к хирургу. А тот уже решит, что делать. Я в данном случае извозчик. И если бы перелом руки, дело ясное, отвел бы, да и все тут. Но лодыжка. Тут маленькая подробность: поликлинику построили десять лет назад, хирургов загнали, согласно проекту, на третий этаж, а рентгенологов на четвертый. Согласно проекту же, больные должны были подниматься на лифте. Но истина всегда конкретна, не так ли? Эта конкретность такова, что лифт не работал ни одной минуты. Его даже не пускали. И Зотов, стокилограммовый мужик, должен прыгать на одной ноге, словно кузнечик. Потому что проектировщики, имея в виду лифт, лестницы сделали такими узкими, что носилки никак не развернуть.
А отволоку больного прямо в отделение, хирурги ко мне неплохо относятся - простят. Новенькому фельдшеру они дали бы! И так мест нет, а он возит без согласования.
Но сперва надо было сдать больную с инфарктом, и мы подъехали к терапевтическому отделению.
- Петр Васильевич, вы пока выгружайте, а я посмотрю, готово ли место.
Он должен кликнуть на помощь шоферов - это их работа, носилочные платят. Уж здесь у каждого свой маневр. Еще на вызове я могу носить больного, но здесь - каждому свое.
А в терапии все было занято - торчал топчан у женских палат, топчан у мужских, и еще раскладушечка со свежим бельем (это уже для моей больной - ждут, что приятно) воткнута в закуток у мужских палат (но это не беда, что мужские палаты, на то есть ширмочка).
Я вошел в ординаторскую. Все врачи были в сборе. Тут же и начмед (заместитель главного врача по лечебной части). Старшая сестра что-то громко и торжественно читала.
- Что происходит? - тихо спросил я у Людмилы Владимировны, заведующей отделением, полной голубоглазой женщины.
- Весенние подарки, - ответила она. - Спешно?
- Терпимо.
- Тогда посидите, пока больную выгрузят.
Тут я понял, что Людмила Владимировна имела в виду под словом подарки - старшая сестра читает врачам указание больничной аптеки, какие лекарства не следует назначать, поскольку их в аптеке нет.
То есть я так понимаю, что назначать можно все, но это будет полнейший понт. Для начальства, если оно вздумает проверять листки назначений в случае смерти больного. Причем начальства областного. Свое и так знает, что это понт.
- А зачем листки? - спросил я в паузе.
- А туда надо писать то, чем хотели бы лечить больного. В идеальном, знаете, случае. Чтоб квалификацию не потерять, - насмешливо ответила мне начмед, ироничная и красивая предпенсионная женщина. Сейчас она не начальник, а рядовой врач - совмещает здесь на четвертинку, ведет одну палату - потому может позволить себе иронию.
- Чтоб не забыть, чем все-таки следует лечить. А уж аптека будет по одежке протягивать, знаете ли, ножки.
Ну, этакая джентльменская игра - лечащий врач делает вид, что все есть, а уж сестры философски отделяют желаемое от действительного.
И старшая сестра читает - нет того-то и того-то, а еще того-то и того-то, и в голове у меня включился счетчик профессионала, и я изумился - а чем же они лечить-то будут. Но сходу и с удовлетворением отметил про себя - "Скорой помощи" все-таки дают лучшее. Если и бывают перебои, то временные. На эти случаи как раз и существует загашник. К нам отношение аптеки справедливое: больному в отделении что-то могут достать родственники, а когда я на вызове, это что-то нужно не завтра, но сейчас. Все законно.
- Как же вы выкручиваетесь? - наивно спросил я, зная ответ - а родственники на что.
- А родственники на что? - спросила Людмила Владимировна.
- Но снова прошу вас - без проколов, - сказала начмед - уже как начальство, а не лечащий врач - в голосе строгие нотки. - Делать этого не разрешается. Только давним больным. Пусть родственники достают нужные лекарства. Если же напоремся на замечательного человека, который напишет жалобу - и будет прав, посягаем на святое, на бесплатное лечение, - виноват будет врач.
- Это понятно, - сказал я.
- Что вам понятно, Всеволод Сергеевич? - ехидно спросила начмед. У нас с ней хорошие отношения - любим иной раз поболтать о книгах.
- А понятно, что виновата барышня из регистратуры, и санитарка баба Маня, но никак не любезные нашему сердцу граждане. Хоть бы раз кто-нибудь пожаловался на то, что уровень районной медицины соответствует капиталовложениям.
- Вы не в ту степь, Всеволод Сергеевич, - пресекла меня Людмила Владимировна. - Инфаркт?
- Да, - и я протянул кардиограмму.
Она посмотрела.
- Давление приличное?
- Да.
- Тогда свободны. Но сегодня пощадите нас. У меня плюс три.
И это означало, что вместо положенных шестидесяти коек в отделение воткнули шестьдесят три - вот те как раз, коридорные. Сколько работаю, мест в отделении постоянно нет. Разве только перед праздниками, когда большая выписка. И с каждым годом все большая напряженка. Оно и понятно - население за последние годы вон как выросло, а число коек все то же.
Понятно, я пообещал, что больше сегодня ни боже мой, никого, но это были лишь наши игры. А куда я дену инфаркт, не оставлю же на дому. Вот сюда и привезу. А с койками как-нибудь устроится. Если днем, то кого-нибудь выпишут из незапланированных, а если ночью, положат больного в физиотерапевтический кабинет или воткнут раскладушку в столовую. А утром - оно же вечера мудренее - как раз кого-то и выпишут.
Подошел попрощаться с больной, которую привез. Она уже лежала на раскладушке. Не спала, лицо уже порозовело, дыхание ровное, без сипения.
- Как вы себя чувствуете, Анна Ивановна?
- А ничего, получше.
- Ну, тогда удачи. Выздоравливайте.
Она повела глазами по сторонам, поманила меня пальцем и сказала тихо, чтоб не слышали посторонние уши:
- А за картошкой приезжай. Мешок приготовлю.
- Вот спасибо. Выздоравливайте, Анна Ивановна.
Пристроив Зотова, я пришел на "Скорую", глянул на часы - мать честная, полчетвертого. А диспетчер Зина тарелку щей передо мной поставила и показала на закутанную в одеяло кастрюлю - там жаркое! Это уж они сегодня что-то разошлись, решили побаловать всех едой.
И после обеда я лег на топчан, и жизнь мне показалась очень уютной. Я знал, что в ближайшие часы, покуда работает поликлиника, дежурство будет спокойным. А там просуетиться вечер и ночь - ночь может быть спокойной, вечер же никогда, зато ночь протекает незаметно - в работе или в дреме, а потом дежурство закончится, потом день передышки, а потом наступит новый день, и я поеду в Эрмитаж.
И уже сейчас меня не покидало предощущение счастья. Вспомню, что через день поездка в город, и окатит теплой волной надежды. Тьфу ты, пятый десяток идет, а все надеешься на какую-то приятную неожиданность в запланированном течении жизни.
Только бы ничего за эти дни не случилось.
4
И ничего не случилось.
Но как же я нервничал, собираясь в город. Словно бы впервые из своей провинции выезжаю в город или же впервые иду на свидание.
Ведь хаживал, чего там, и немало хаживал, особенно в последние институтские годы и почти за десять лет холостячества при собственном жилье. Но по большей части то были свидания верные, так что иной раз я говорил себе - а пусть оно сорвется, ничего страшного не произойдет, будет добавочное свободное время, и только.
Свидания эти, может, потому, как правило, не срывались, что шел я на них не без душевной лени. И даже иной раз наивный вопль прорывался - где были женщины в моей ранней молодости, почему не замечали меня, когда я был нищ и одинок.
А сейчас нервничал, да так, что когда брился, чуть ли ручонки не дрожали. Говорил себе раздраженно - ну, зачем мне, потертому мужичонке, стреляному, можно сказать, воробью, искать на свою шею приключения. Так ли уж худо жить без приключений, при бытовой привычной сговоренности. Нет, очень даже нехудо. В шкале моих ценностей женщина занимает не первое, не второе и даже, думаю, не третье место. Уж определенно Павлик, работа, книги ценятся мною больше.
Так нет же, чего-то он нервничает, чего-то суетится.
К тому же в душе была некоторая пакость. Наде я, разумеется, сказал, что еду в Эрмитаж (ну, там немцы привезли картины и юбилейная выставка Ватто). Но ведь не сказал, тоже разумеется, что еду не один. И пакость некоторым образом копошилась в душе - вот ни с чего обманываю. Вернее, это даже не обман, но умолчание. Хотя малая ложь, как известно, рождает большое недоверие. Пакость, словом, имела место.