IV
Поднявшись наверх, я первым делом оглядываю себя в туалетном зеркале. Оно трехстворчатое, и, если поставить створки под определенным углом, можно увидеть не только свой фас, но и профиль. Что-то я последнее время слишком часто гляжусь в зеркало - и дома и на улице. Раньше я не замечал, что на свете так много зеркал - не только зеркал, а и зеркальных витрин, которые могут служить тем же целям, когда шторы за ними спущены. На работе я мою руки и вижу другую пару рук, которые проделывают те же движения. Иду в кино - и десять шансов против одного, что, всходя по лестнице, я столкнусь лицом к лицу с моим двойником, поднимающимся по лестнице с другой стороны. (Правда, это не совсем мой двойник - у него, например, правая рука там, где у меня левая.) А вечером, глянув в окно автобуса, я вижу того же двойника, который смотрит на меня снаружи. Не скажу, чтобы я был так уж влюблен в себя, - но всяком случае, не всегда, и, глядя на свое отражение в стекло или еще где-нибудь, я вовсе не умиляюсь: "Какой роскошный тип!", а стараюсь смотреть на себя как бы со стороны и представить себе, что я об этом парне думаю. А думаю я то, что и того типа в зеркале никак нельзя назвать роскошным. По крайней мере в большинстве случаев.
Но раньше и ведь не был такой. Помнится, мне было ровным счетом наплевать, как я выгляжу и что обо мне думают. А теперь все изменилось, потому что теперь, понимаете, меня стали интересовать женщины. И, признаться, даже очень.
Когда дома я смотрюсь в зеркало - вот как сейчас, - мне кажется, что я не так уж плохо выгляжу. Как ни посмотри и кто ни посмотри - уродом меня не назовешь. Может, я и не красавец, но, уж во всяком случае, не урод. Лицо у меня скорее квадратное, чем длинное, и, как пишут и романах, открытое, кожа хорошая. (Слава богу, я не принадлежу к числу тех парней, которых насмерть изводят разные там прыщи, угри и прочая пакость.) Конечно, шрам над левым глазом, где я приложился к рельсу, не слишком украшает, хотя иногда мне кажется, что он делает меня более мужественным. Но не знаю. Что же до волос, тут двух мнений быть не может: любой мужчина мне позавидует. Волосы у меня густые, темные, с блеском - никакого крема не надо - и слегка вьются: причешешь, рукой подправишь, и все в порядке. Да, насчет волос я спокоен. Я слежу за ними и стригусь каждые две недели, ну, может, иногда на день или на два позже. Вот росту мне бы не мешало набрать еще дюйма два. Но заморышем меня не назовешь, да и сложен я неплохо - грудь у меня широкая, плечи квадратные, так что я не боюсь показываться в купальных трусах. Теперь об одежде. Одеваться я умею - что да, то да. Я не плачу бешеных денег портным, но знаю, где хорошо шьют, и всегда слежу за тем, чтобы брюки у меня были отутюжены, а ботинки начищены. Стоит воротничку у рубашки чуть-чуть засалиться, я мигом отправляю ее в стирку. Можете спросить у нашей Старушенции. Она говорит, что легче обстирать армию солдат, чем одного меня.
Вот какой я, Виктор Артур Браун; мне двадцать лет, я не слишком уверен в себе и сразу теряюсь, когда начинаются всякие двусмысленные шуточки, остроты и сальности. Нравлюсь я вам или нет, но таков уж я есть. Да и какое значение имеет то, как ты выглядишь? Каждый день можно встретить шикарных девчонок с омерзительнейшими типами - казалось бы, на такого ни одна уважающая себя девушка в жизни не посмотрит. А какое значение имеет одежда? Скажем, прилично ты одет или нет? Чем больше ты похож на пугало, тем вроде бы лучше: девчонки, точно бешеные, так и липнут к париям, которые черт-те как одеты, я бы в таком костюме и за ограду своего палисадника не вышел. Так какого же черта!
В общем, я не хуже других и просто не пойму, почему бы Ингрид не разделять этой точки зрения. Но думаю-то я так, лишь пока я у себя в комнате, а стоит мне увидеть Ингрид, и я чувствую себя не более привлекательным, чем какое-нибудь чудище из научно-фантастического фильма.
Наконец я отрываюсь от зеркала и иду в ванную. Затем решаю, что надо одолжить у Джима его новый галстук - синий вязаный, с поперечными полосками. Под дверью его комнаты виден свет, я захожу и застаю его в постели, с книжкой на коленях и карандашом в руке.
Вытаскиваю из комода галстук.
- Дашь мне надеть?
Он что-то бурчит. Не думаю, чтобы он возражал. Подхожу к зеркалу (опять зеркало!) и принимаюсь завязывать галстук.
- В жизни не видал, чтобы человек так выдрючивался, завязывая галстук, - минуту спустя замечает он.
- Что значит - выдрючивался?
- Так вертелся, крутился и дергал галстук туда-сюда. Неужели нельзя затянуть узел и дело с концом?
- Это же виндзорский узел, - поясняю ему. Подтягиваю галстук и опускаю воротничок. - Когда галстук так завязываешь, узел получается аккуратный и не расползается.
- Зато галстук будет теперь весь мятый.
- А разве ты на это обращаешь внимание?
- М м… - мычит он и вновь утыкается в книгу.
- Хороший у тебя галстук.
Он молчит.
- Давай махнем?
- Что?
- Да вот галстук. Ты не согласился бы его продать?
- Я его не покупал. Мне мама подарила.
Я смотрюсь в зеркало. Отличный галстук и, уж во всяком случае, не для Джима, которого одежда вообще не интересует.
- Я дам тебе за него полкроны.
- Он куда дороже стоит.
- Но ты же его не покупал.
- Нет. Поэтому я и не могу его продать!
- Но полкроны тебе наверняка больше нужны, а? - говорю я, глядя на него в зеркало. Джим у нас всегда сидит без гроша, потому что вечно что-нибудь покупает или копит деньги на то, чтобы что-то купить - то морских свинок, то кроликов, которых он держит в сарае, то марки для своей коллекции или что-нибудь еще.
Он смотрит на меня, что-то обдумывая.
- Вот что я тебе скажу, - говорит он. - Я буду тебе давать его, надевай, когда хочешь, но ты должен платить мне по три пенса за каждый раз. И за сегодняшний вечер тоже.
- И кто это меня за язык дернул - молчал бы себе в тряпочку! - Я сую руку в карман. - У меня нет мелочи, только шиллинг.
- Ничего. Зато потом ты три раза сможешь надевать его бесплатно.
Я бросаю ему шиллинг.
- Я вижу, друг, ты не теряешься, надо тебя будет по коммерческой части пустить. Глядишь, к тридцати годам миллионером станешь. - Подхожу к нему и выпячиваю подбородок. - Как, по-твоему, надо мне бриться?
- Пожалуй, к пасхе уже кое-что проглянет, - говорит он.
- Что? Да я теперь бреюсь каждый день.
- Ну, если тебе нравится доставлять себе столько хлопот… Ты что, куда-нибудь идешь?
- На танцы.
- Так поздно?
Я смотрю на часы.
- Без четверти десять. Детское время, малыш.
- Охота тебе тащиться куда-то в такую поздноту и потеть в этой толкучке под так называемый джаз?! - говорит он.
- Не суй нос не в свои дела и займись-ка лучше латынью.
- Откуда ты знаешь, что это латынь?
- Да уж уверен, что это не "Леди, не оборачивайтесь!"
- А что это такое?
- Неважно.
- Так вот: это не латынь, а математика, - говорит он. - И раз уж ты здесь, мне хотелось бы тебя кое-что спросить, я тут не понимаю.
- Ну, я тебе не помощник. Для меня что математика, что акробатика - один черт. - Произнося это, я чувствую, что сострил. - Как это я сказал, а? Математика все равно что акробатика?!
- Ха, ха! - иронически бросает Джим. - Как остроумно, Вик! Лопнуть можно! Кстати, старик Картрайт набросился тут на меня. Говорит, ждал лучших отметок от брата Вика Брауна.
Этого достаточно, чтобы снова оторвать меня от зеркала.
- Он так сказал? Старина Картрайт? В жизни не поверю.
- Вот-те крест, - говорит Джим. - Старик Картрайт, кажется, и впрямь высокого мнения о тебе. А вот на уроках французского я стараюсь не афишировать наше с тобой родство.
- А, подумаешь, французский, кому он нужен!
Подхожу к постели Джима и беру у него учебник.
- Что тут у тебя не ладится, малый? - бурчу я, подражая старику Картрайту.
- Вот здесь. - Джим тычет пальцем в учебник, - Никак это уравнение не выходит. Я уже полчаса над ним бьюсь. Верно, опечатка в книге.
- Никогда не видел опечаток в учебниках. - Начинаю проверять и сразу обнаруживаю ошибку. Бросаю учебник Джиму на колени. - Попробуй перевернуть последнее уравнение.
Он смотрит.
- Тьфу… Как же это я не сообразил!
- Вот так, не сообразил и готово - провалился на экзамене.
- Ну хватит тебе, гений.
Провожу рукой по подбородку и словно слышу, как шуршат волоски.
- Эх, все равно нет времени бриться. И так уже поздно.
- Неужели она не подождет? - спрашивает Джим.
- Кто?
- Кто? - повторяет он с ухмылкой. - Брижжит Бардо, конечно, а то кто же еще?
На секунду у меня мелькает мысль, что он, видно, знает. Но тут же я понимаю, что этого не может быть, потому что никто, кроме меня, ничего, не знает. Даже и она еще не знает. Но теперь узнает. И скоро.