11
- Я пойду, - сказал гость.
До этих слов, произнесенных у остывшего кофейника, прошел час, а может, больше. Петя уткнулся лицом в подушку на диване, Юлия Владимировна поглаживала его плечо. Как она могла оставить Петю одного!.. Но что-то говорило ей: она права и даже ждала, когда может поступить вот так, - доверить ему самому разрешать задачи, касающиеся судьбы их двоих. Под рукой вздрагивало тело не сына, но мужчины. И ни одной мыслью не обвинила товарища мужа.
Самое необъяснимое было не в том, что этот человек проник в самую глубину ее жизни, а теперь - и сына, и произошло это вторжение как-то сразу, за какие-нибудь ничтожные часы, а в том, что она вдруг перестала понимать, кто она, и что от себя может ждать, и как освободиться от этого любопытства к самой себе - назойливого и бесплодного. Вот и сейчас то думалось, что предельно устала, и многое отдала бы за возвращение к тихим обыденным дням, то будто бы подготовилась к важному повороту в своей жизни, которого не избежать.
Гость стоит и молчит, сейчас он покинет их дом, и день за днем все связанное с его загадочным вхождением в их с сыном жизнь, если не забудется, то станет тем архивом, в который сперва никто не заглядывает, а потом от него избавляются.
- Я пойду, - повторил человек.
Петя поднялся, отер щеки, его слегка пошатывало.
- Посидите, пожалуйста. - Петя не сразу занял свой стул, склонив голову, прошел комнату из конца в конец.
- Простите мою слабость… Я поверил всему, что вы сказали. - Ласково посмотрел на густенькие брови товарища отца, его рубашку с незаметным галстуком. В глаза не смотрел, там ничего нельзя было увидеть. Закрыв лицо ладонями, спросил: - А почему остались живы вы? - И тотчас раздвинул ладони. Все время он ждал, что с человеком вдруг что-нибудь произойдет, что слова заденут в нем что-то понятное и живое, но Петя не хотел, чтобы он ожил от боли…
- Вы не обижайтесь! Я рад, искренне говорю, что вы пришли к нам. Теперь мой отец будет спокоен. Я спрашиваю вас, если хотите, отвлеченно, чем, интересно, объясняете вы сами себе, что многие, в том числе и мой отец, погибли, а вы живы. Наверно, это была не последняя переправа? Бывают ведь такие обоснования - вам просто, может быть, везло или отец и другие сделали ошибку, и вы вот как-то мимо ее…
- Погибли?.. - с сомнением повторил гость. - Но разве вы не встречали отца на улицах…
- Мама! - крикнул Петр, пораженный, - он все знает!..
- Не проходит ли он мимо вас? Вы сказали "отвлеченно", но то, что я говорю, не отвлечение. Меня не было в вашем городе, но я был и здесь - я это знаю. Хозяйка, у которой я снял комнату, меня сразу признала. И вы есть там, где вас нет. Вы, молодой человек, умны и поймете, не сейчас - так позднее: все бесконечно повторяется.
- Но и солнце смертно, - тихо произнес Петя.
- Нет, и солнце бессмертно, все бессмертно. Я думал о солнце на севере. Оно останется, если даже станет черным. Если вы уронили зеркало, разве его уже больше нет? Оно есть, разве его осколки не отражают мир? Одни геологи у нас играют в карты, другие в домино, но это, вы понимаете, одно и то же. И война останется, будут армии или нет, только у нее будет другое лицо. Мы даже перестанем узнавать ее. Солдатская каска на поле - это просто. Я видел такую фотографию в журнале. Есть только время, а вы, молодой человек, думаете, есть только лица. Философы придумывают временам названия. Я не читал философов, но они должны знать о вечности времени. В больших городах есть абстрактные художники. Я бы хотел купить абстрактную картину - какую-нибудь. Я не видел их, но знаю, там должно быть время. Вы бессмертны, молодой человек, как и я, но люди живут, как смертные, и поэтому мучаются. Ваша мать все понимает, когда я увидел ее фотографию двадцать лет назад, может быть, тогда все и понял…
Юлия Владимировна побледнела.
- Пора расходиться, - прошептала она, - уже поздно.
12
…Там была очередь - очередь одних женщин. И женщина в черном служебном халате фотографировала их… Юлия Владимировна вспомнила тесное душное ателье провинциального городка, переполненного эвакуированным людом, когда вдруг испугалась слов гостя и отошла к окну. Только теперь, ей показалось, она стала понимать смысл появления странного человека в ее жизни.
Там, в ателье, женщины оказывались на стуле перед жаркими лампами и волновались: линзы фотоаппарата были глазами их мужей - начиналось свидание с ними, перед которым они так спешно и жалко оправлялись. Она не выдержала бы - ушла, если бы фотограф не позвала ее занять место на стуле. Юлии Владимировне тогда представилось, что в тот момент, когда ей говорили: "Чуть выше подбородок, головку немного вправо", - Станислава уже нет в живых или скоро его не станет.
Сегодня она узнала, что фотографию Станислав получил, теперь она знала, что убила мужа не фотография, а что-то там на переправе, то, что нельзя было остановить, как очередь в ателье, которая приближала ее к выпуклому стеклу объектива. Но подозрение, мелькнувшее в ней, осталось. Подозрение нелепое, но в то же время она не нашла в себе сил ему сопротивляться. Уже тогда, в ателье, ей почудилось, что фотографируется уже не для мужа, а для будущего, для кого-то другого, и как оказалось, для сидящего сейчас в ее комнате зловещего человека.
У окна, в углу, в тени занавесок теперь она смотрит на него со стороны объектива и теперь знает, что выпуклость - огромное застывшее напряжение. Она хотела крикнуть: "Петя, иди скорее сюда!" Она хотела, чтобы между сыном и гостем было расстояние. Здесь в углу защищеннее, тут они будут вдвоем. Но ужас лишил ее сил.
Она видела, как ее Петя, ее доверчивый мальчик, кивает головой и, слушая стал, как гость, вскидывать голову и что-то там ловить в страшном абсурде, где убитые смешались с живыми, а убийц не отличить от жертв, а сыновья учатся забывать и прощать.
Какое-то согласие возникло между страшным человеком и ее сыном. Может быть, правду говорит этот человек: никуда не уйдешь от слепого времени, которое ничего и никого не различает, плетет паутину, из которой не вырваться. И туристы, эти немцы, стаей идущие в Эрмитаж, тоже опутаны этой паутиной, а она и они, женщины, старательно одевающиеся, целующие при встрече друг друга в щечку, - лишь робкое охранение, чтобы туристы не вырезали картины из рам, не вытаскивали амулеты скифских цариц из-под стекла и не разбивали статуи героев, которые им не понравились. Все рассказы экскурсоводов на изысканном чужом языке о Возрождении и Декадансе, светотенях и деталях и о жизни тех, кто это породил, - лишь тонкие уговаривания не ломать, не бить, не тащить… А на переправах стреляют в лучших.
Она услышала смех Пети. Он прикрыл рот рукой, а потом встал и все-таки рассмеялся во весь голос… Он проходил мимо Юлии Владимировны совсем близко, но не останавливался и снова шел по кругу. Он хотел сказать какое-то слово, но, как только губы складывались произнести первый слог, смех разводил их. Как он был красив, ее сын. Он мог бы очень весело уговаривать не тащить и не ломать…
- Это, помилуйте, уже не солнце, - наконец сказал Петя, - как вы могли запутаться в такой пустяковой задачке.
- Это солнце.
- Я не стану вас уговаривать. Между вашим солнцем и вашим бессмертием я даже готов поставить знак равенства, точнее, вот этот знак, - Петя достал ручку и на бумажной салфетке написал аккуратно: "=". - Я готов поставить такой значок. Но как вам понравится, если этот значок появится между негодяем и невинным человеком. И я не уверен, что вам это не понравится, потому что сейчас вы чем-то ослеплены. А может быть, и не ослеплены, а просто слишком заняты собой… Так, значит, убитые и неубитые - какая разница? Так? Между прочим, извините, как вас зовут? Юлия Владимировна нас друг другу не представила.
Товарищ отца оглянулся по сторонам и осторожно сказал:
- Михаил Иванович.
- А я - вы ведь тоже не знаете, как меня зовут, - Петр Станиславович. Отца, между прочим, Михаил Иванович, мне кажется, убили обоснованно, со всеми юридическими тонкостями. Представьте, - Петя опустился напротив гостя локтями на стол… - Да вы все знаете! - тотчас поднялся с горечью. - Ну, хорошо, вот вам!.. Вы сидите не на этом, а на том берегу. И вы пулеметчик. А там плывут, там тысячи и миллионы… кого вы берете на мушку, - не всех, всех сразу нельзя - одного, кто плывет впереди, пусть на миллиметр, на микрон, или не так, как все. Михаил Иванович, вы убьете единственного. Многих плывущих позади тоже не будет, но все-таки кто-то останется, если останется хоть кто-нибудь. И вот один из них что может сказать? Он может сказать, убитые - неубитые, - какая разница! Что-то о диктатуре неразличимых лиц. Если погаснет солнце, оно все равно солнце. Так, понимаете, можно договориться до любой чертовщины… Я не хочу нас обвинять. Самое больное - этот закон пулеметов… Я знаю, каким был последний взгляд у моего отца: у него глаза были полны пуль…
Юлия Владимировна заплакала. Она опустилась на подоконник, прижалась к занавеске лицом. Она не могла больше ничего видеть, слышать, знать.
- А вы, Михаил Иванович, не бессмертны. Нет, дорогой! - Петр вышел из комнаты и вернулся с пальто и шапкой гостя. - Вы, Михаил Иванович, убиты. У вас ничего не болит - значит, не существуете. Как это вы сумели себя?.. А мама понимает бессмертие - это верно. И отец мой жив, во мне, в маме, в этой картинке, кстати сказать, не совсем удачной. Он жив, потому что он, неуклюжий человек, школьный учитель рисования и черчения, плыл впереди и, значит, за всех. Хорошо, что вы пришли. Я теперь знаю, кто мой отец. А то, в самом деле, запутаться можно. И как можно без лица! Вот вы, можно сказать, пришли по фотографии Юлии Владимировны.