Сели мы в сторонке, открыли банку консервов. Пальван разлил водку по стаканам.
- Вот, браток… - заговорил он, опрокинув в рот свои полстакана. - Повестка в кармане. Завтра в военкомат с вещами. - Он помолчал. - Говорят, здоровые эти немцы… как черти… Ни одного нет, чтоб меньше двух метров. А мне плевать! Я им покажу! Узнают Пальвана Рябого! Пускай у меня морда решетом, у них грудь будет решетом от моих пуль!
- Зачем же пули зря тратить, - пошутил я. - На каждую грудь по одной хватит. Целься в левую сторону.
- А ты думаешь, они будут навытяжку стоять, пока я стану целиться? Нет, брат, не так оно просто. А ты чего не пьешь? Давай - за мое благополучное возвращение.
Я лихо опрокинул водку в рот и долго тряс головой, ловя ртом воздух. Водку я пил первый раз в жизни.
- Ну, что зажмурился? Привыкнешь. Рубай консервы.
Он достал из банки маленькую рыбку и сразу проглотил ее. На лбу у него выступил пот. Больше мне не наливал, пил сам. Глаза у Рябого покраснели, наполнились слезами. Он сердито замотал головой.
- Да… вот сижу пью. А брату обещал, что не буду. Он сам никогда не пил. Ты моего брата знаешь? Должен знать. Его тут все знали. Модану-пальвану не было равных до самого колодца Дамла!.. А теперь всё! Нет больше у меня брата. Нет! - Он трахнул кулаком по столу. - Убили! Такого парня! Ну умрет кто-нибудь от старости или чабан в песках без воды пропадет… А такой парень! До самого колодца Дамла не было ему равных…
Модана-пальвана я знал, не раз любовался им на праздниках. С виду человек как человек, в поясе даже тонкий, но сильный, гибкий, как пружина. Оглянуться не успеешь, а противник уже на земле. И вот нет его, убит…
Глава пятая
Совещание руководителей районов назначили на десять. Время еще оставалось. Санджаров выпил чаю и пошел побродить по Ашхабаду. Он не был здесь с начала войны. Город заметно изменился. Мужчин в штатском мало, но военные попадаются часто. В витринах продовольственных магазинов запыленные муляжи. На прилавках пусто. Очереди.
Санджаров завернул на рынок. Народу там было порядочно, и все-таки как непохож этот базар на довоенный, обильный, полыхающий, яркими красками. Яблоки и груши продают на штуки, мяса совсем не видно. Больше всего народу вокруг продавца самосада, табак отмеривают стаканами. Тут же с безменом в руках пристроился рослый широколицый человек, торгует солью. Соль у него двух сортов: из грязного бязевого мешка он отвешивает белую, мелкую, а рядом на старой газете разложены комки ноздреватой темной соли. Санджарову показалось, что где-то он видел этого парня.
Подошел высокий старик.
- Свешай-ка фунт джебельской, - хмуро бросил он, расстилая на земле платок. - Раньше говорили: "Девок да соли хватает", а теперь вон - тридцать рублей фунт. Привести бы его сюда, кто это придумал!..
- Ну привел бы, а дальше? - спросил торговавший солью парень, насмешливо глядя на старика.
- Связал бы вас обоих, натер морды солью и излупил до полусмерти. На, подавись моей тридцаткой! - Старик сунул парню розовую бумажку.
- Зря злишься, отец, - благодушно отозвался парень. - Свою продаю, не чужую.
- Свою! Верно, участок солью засеял?
- Сеял не сеял - товар мой.
- А откуда у тебя товар? - негромко спросил Санджаров, сбоку подходя к парню. - И как ты вообще сюда попал?
- Товарищ Санджаров? - растерянно пролепетал парень. - Я… мне люди поручили…
- Люди! - не унимался старик. - Люди на фронте. У меня сыновья - по плечо тебе будут, а оба воюют.
Стала собираться толпа. Парень молчал, дрожащими руками сгребая в кучку комки красноватой соли.
- Вот что, - сказал Санджаров, мрачно глядя на грязные дрожащие руки торговца, - забирай товар, и чтоб духу твоего здесь не было!
Парень засуетился, пряча в мешок безмен, соль, пачки денег. Санджаров повернулся и пошел к выходу. Совещание в наркомате начиналось через полчаса.
Было оно коротким, - война и тут установила свои порядки. Отпустив люден, парком попросил Санджарова остаться. Угостил чаем, расспросил, как дела в районе, а потом подвел к большой, в полстены, карте республики.
- Вот, скажем, ваш Ербентский район. - Он ткнул указкой в желтое пятно Каракумов. - Здесь - Амударья. В Ербенте есть люди, но нет условий для земледелия. По Амударье прекрасные земли, а людей маловато. Понял, к чему клоню?
- Понял. Об этом еще до войны говорили…
- Говорили, но решить не смогли. Сейчас с продовольствием… сам знаешь, и вопрос о переселении людей из песков на поливные земли стал для республики чуть ли не главным. Откладывать дальше нельзя. Транспортом обеспечим.
- Разве в транспорте дело? - Санджаров вздохнул и с сомнением покачал головой. - Осуществить это переселение намного труднее, чем может показаться на первый взгляд. Тяжело уходить с насиженных мест…
- Представляю. Очень нелегко. Займитесь активной пропагандой, растолкуйте людям, что это выгодно не только государству в целом, но и им лично.
- Если бы вы знали, как жители Ербента любят свои пески!
- Мне все ясно. - Нарком доверительно положил руку Санджарову на плечо. - Вся наша жизнь сейчас сплошные трудности. Придется поработать. Разъяснять, агитировать и снова разъяснять! Другого выхода нет. Действуй, товарищ Санджаров!
Глава шестая
Бригады вернулись в село. Сена женщины заготовили пропасть, выполняли по две нормы. И теперь с гордостью говорили, что могут работать не хуже мужчин.
Другим не менее злободневным поводом для разговоров был слух о том, что Гыджа, жена фронтовика Вейиса, связалась с заведующим фермой Копеком. Старухи толковали, будто "Гыджа и в девках была бесстыжая", немудрено, что без мужа совсем с цепи сорвалась.
Копека Кейик немножко знала, он вел караван, отправляя ее бригаду на покос. Неприятный человек: глаза зеленые, как у кошки, и бегают - не смотрят на собеседника, даже если перед ним мужчина. А Гыдже Конек вроде бы правился, во всяком случае, держалась она с ним без всякого смущения. Кейик спросила даже: "Он тебе родственник?" Гыджа засмеялась: "А что? По-твоему, если не родственник, за яшмаком прятаться надо? Не собираюсь прятаться". Сказав так, Гыджа почему-то вдруг вспыхнула, краска залила ее смуглые щеки.
Копек разместил женщин-косцов на чабанском стойбище у колодца Ганлы, надавал им советов и уехал. Кейик, все время наблюдавшая за Гыджой, заметила, что та и не взглянула на Копека, когда тот сел на копя. Вообще странная женщина, то за троих тянет, а то в самый разгар работы бросит все, сядет где-нибудь в тени и думает о чем-то, пожевывая травинку. В тот день, ложась спать, Кейик спросила, знает ли Гыджа, что болтают про них с Копеком. И добавила, что сама нисколько в ней не сомневается - ведь ничего нет проще, чем ославить солдатку. Но Гыджа не стала ни отрицать, ни возмущаться. Наоборот, сказала, что Копек ей правится, по крайней мере, мужчина. "А твой разве не мужчина?" - возразила потрясенная Кейик. "А!" - Гыджа досадливо махнула рукой. Больше Кейик не заговаривала с ней о Копеке.
И вот слухи о "бесстыдстве" Гыджи дошли до кибитки Анкара-ага. Больше всего тревожило старика, что невестка целых три недели провела с этой распутницей, но, кажется, не осуждает ее. За вечерним чаем Анкар-ага решил потолковать о Гыдже.
- Скажи-ка, - неожиданно обратился он к Кейик, сидевшей возле Бибигюль, - как ты там отвечала, когда Гыджа намекнула тебе про Копека?
Кейик настороженно взглянула на старика, подумала и что-то шепнула Бибигюль. С самим свекром она никогда не говорила. Бибигюль повернулась к свекру:
- Кейик говорит, что промолчала.
- И правильно сделала, невестка. - Анкар-ага не спеша поставил пиалу на кошму и погладил бороду. - Порядочная женщина не должна разговаривать с недостойной. Муж воюет, бьется не на жизнь, а на смерть, а эта сучка хвостом виляет перед чужим мужиком! И Ко-пеку такое спускать нельзя. - Анкар-ага сердито покашлял. - Разврат - он как заразная болезнь, на других перекинуться может…
Кейик не могла не понять, для чего свекор читает ей мораль. И если раньше сама не одобряла Гыджу, то сейчас, разозленная прозрачными намеками Анкара-ага, готова была защищать ее до последнего. Она наклонилась к Бибигюль и громко, чтобы слышал свекор, зашептала:
- Как только не стыдно возводить напраслину! Да я через соль готова перешагнуть - Гыджа честна!..
Анкар-ага молчал, опустив глаза. Вступать в пререкания с невесткой ниже его достоинства: молода, неразумна, да он вроде бы и не слышал ее дерзких слов. Но вот то, что она клянется солью, - это нельзя оставить без внимания.
Глава седьмая
В сентябре, когда начались занятия, мне вдруг поручили преподавать родной язык. Я кончил только четыре класса, но учитель Агамурад, уходя в армию, советовал поставить на его место меня. Наверно, потому, что я неплохо учился. Я думал, назначение временное, пока не вернется Агамурад, а потом пришла похоронная, и мы узнали, что он никогда не вернется.
Похоронную на почте отдали мне. Оказывается, в его документах значилась моя фамилия - Агамурад написал, что я самый близкий ему человек.
У нас в селе учитель Агамурад прожил около года. Он мало кому писал и редко получал письма: кажется, вырос без родных, в детском доме. Был Агамурад небольшого роста, кругленький и очень застенчивый. Он стеснялся не только стариков - стариков все стесняются, - но робел даже перед ученицами. Любил ребятишек, верблюжат, весенний дождь, радугу, траву. Я знал это, потому что меня он тоже почему-то полюбил и всегда разговаривал со мной.