- Да где это вы раздобыли младенца такого? Ах, святители! и жалости в них нет! - убивалась попадья.
- Это нашему полку Бог послал радость, - смеялся полковник. - Да не морите же его, матушка! Он совсем ослаб.
- Сейчас, сейчас…
Юный воин действительно изнемог. Необыкновенная бледность щек выдавала это изнеможение, а внутренняя тревога добивала окончательно. Да и кого хватило бы на такой подвиг, на такие труды, когда на карту ставилась вся жизнь, и назади даже не было примера, на который бы можно было опереться? Кто же бы не поддался тревоге в таком положении? И на какие щеки не сойдет бледность в минуты, когда вынимается жребий жизни? А ведь это ребенок, девочка, еще не выросшая из коротенького платьица, но уже отважившаяся на небывалый, исторический подвиг… Тысячи трудностей, мелочей, но в ее положении - роковые мелочи опутывают ее как паутиной. Ее может выдать голос, походка, всякое движение, ненужный блеск глаз и стыдливость там, где у мужчин не блеснут глаза, не вспыхнет румянец стыдливости или нечаянности… И во сне она должна помнить, что она должна быть он… А эти противные женские окончания на а - была, спала, ела - так и сверлят память, путают, мешают говорить, бросают в краску и в холод.
- Вы, кажется, озябли, - я бы вам советовал выпить рюмку рому, для вас это было бы хорошо, - суетился добряк полковник.
А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку - наливает.
- Нет, благодарю вас, я не пью, - уклоняется гость.
- Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! - горячился полковник.
Но гость все-таки отказывается.
- Мне не холодно, а скорей жарко, - щебечет детский голосок.
- Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.
Шутка сказать - расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну… заметно будет.
- Расстегнитесь…
- Нет, ничего… благодарю вас, мне и так лоеко.
В это время в комнату опять явилась попадья, вся запыхавшаяся, с двумя банками варенья и блюдечками. За ней - стряпуха с самоваром. За стряпухой - девочка с подносом и шипящей на сковороде глазастой яичницей.
- Вот вам яичница - свеженькая, из самых лучших яиц, - сама за курами смотрю, сама их щупаю и до разврата с чужими петухами не допущаю… Чистые яички… Кушай, мой голубчик, на здоровье… Поди, еще и не кушал сегодня? - с ног сбившись, хлопотала попадья около юного гостя.
- Благодарю вас.
- А много за ночь проехали? - любопытствовал полковник.
- Пятьдесят верст.
- Батюшки мои! святители! пятьдесят верст! - ужасается попадья. - Да мой поп, когда за ругой ездит, пятьдесят-то верст в пять недель не объедет… Ах, Боже мой! Гурий казанский! пятьдесят верст в одну ночь…
Слыхано ли! Ах, голубчик мой, ах, дитятко сердечное!.. Ну, кущай же, кушай, а после вареньица, - сама варила - и вишневое, и земляничное, - кушай, родной… А батюшка с матушкой есть у тебя?
- Есть.
- И как же они отпустили тебя одного, - ах, Господи! ах, Гурий казанский!
- Ну, матушка, - заметил, смеясь, полковник, - вы совсем отняли у нас нашего товарища.
- Ах, Господи - Гурий казанский! какой он вам товарищ? Прости Господи, черти с младенцем связались… Не людоеды мы, чай… Знамо, дитю покормить надо… Вон и у меня сынок в бурсе - как голодает, бедный.
И попадья насильно усадила юного воина за стол, дала ему в руки ложку, хлеб и заставила есть яичницу.
- Кушай, матушка, кушай - не гляди на них… Они рады ребенка замучить.
Офицеры добродушно смеялись, смотря, как гость их, краснея от причитаний попадьи, с видимым наслаждением ест яичницу.
- Из законнорожденных яиц яичница, - шутя заметил молодой офицер, - должно быть, очень вкусная.
- А разве, матушка, от распутной курицы яйца не вкусны? - спросил другой офицер.
- Тьфу! вам бы все смеяться, озорники, - ворчала попадья.
Молодой воин, видимо, насытился. Усталость как рукой сняло.
- Ну, теперь и о деле можно потолковать, - сказал полковник. - Так вы твердо решились остаться при вашем намерении, господин Дуров?
- Твердо, полковник.
- Ну, делать нечего - я беру вас с собой: вы будете моим походным сыном, а потом мы пойдем на границу, в Польшу, я сдам вас на руки какому-нибудь кавалерийскому полковнику… А в казаки вас принять нельзя.
- Мне все равно, полковник. Я только хочу быть кавалеристом.
- Ну и отлично… А если ваш батюшка узнает, где вы - ведь он имеет право вытребовать вас, как несовершеннолетнего.
- О! тогда я готова пулю себе в лоб пустить…
И она опять спохватилась на этом противном женском окончании - "готова" …Она вся вспыхнула… Офицеры заметили это и переглянулись. Надо было найти в себе страшную энергию, чтобы не выдать себя - и девушка нашлась.
- Ах, противная привычка! - сказала она, вся красная как рак. - Я говорю иногда точно девочка, а это оттого, что я с сестрой всегда шалил: я говорил женскими окончаниями, а она мужскими - ну и привыкли…
- Но отчего, скажите, батюшка ваш не хотел, чтобы вы служили в военной службе?
Девушка замялась. Она, по-видимому, не на все вопросы могла отвечать, не на все приготовилась. А этих вопросов впереди еще было так много; да и какие еще могли быть впереди!.. Она молчала.
- Вероятно, по молодости, - заметил другой офицер. Девушка все еще не знала, что сказать; но наконец решилась.
- Мне тяжело отвечать на некоторые вопросы, - сказала она. - Ради Бога, господа, простите меня, если я не всегда буду отвечать вам… Есть такие обстоятельства в моей жизни, которых я никому не смею открыть. Но верьте - моя тайна не прикрывает преступления.
- Ну, простите, простите… мы из участия только.
В то же утро к часам двенадцати назначено было выступление. Со всего села казаки небольшими партиями съезжались к сборному пункту - к квартире полкового командира. К этому же пункту со всего села бежали бабы, девки, ребятишки, чтобы взглянуть на невиданных гостей. Казаки чувствовали это и рисовались: бодрили своих заморенных лошаденок, заламывали свои кивера набекрень так, что они держались на голове каким-то чудом, а иной с гиком проносился мимо испуганной толпы, выделывая на седле такие штуки, какие и на земле невозможно бы было, казалось, выделать.
Выехал, наконец, со двора и полковник, сопровождаемый офицерами. Выехала и юная героиня на своем Алкиде.
Казаки, завидев ее, пришли в изумление - не все знали о появлении этого нечаянного гостя.
- Что это, братцы, на седле там? Кубыть пряник? - шутили казаки.
- Да это попадья испекла полковнику на дорогу.
- Нет, казачонки, я знаю, что это.
- А что, брат?
- Это наш хорунжий Прохор Микитич за ночь ощенился…
Хохот… Раздается команда: "Строй! равняйся! справа заезжай!"
Казаки построились, продолжая отпускать шуточки то насчет других, то насчет себя.
- Песельники вперед! марш!
Полк двигается. Покачиваются в воздухе тонкие линии пик, словно приросшие к казацкому телу. Да и это тело не отделишь от коня - это нечто цельное, неделимое… Песельники затягивают протяжную, заунывную походную литию:
Душа добрый конь!
Эх и-душа до-доб-рый конь!
Плачет казацкая песня - это плач и утеха казака на чужбине… Ничего у него не остается вдали от родины, кроме его друга неразлучного, меренка-товарища, и оттого к нему обращается он в своем грустном раздумье:
Ух и-душа до-о-о-доб-рый конь!..
Нет, не вынесешь этого напева… Клубком к горлу подступают рыданья.
Не вытерпела бедная девочка… Она перегнулась через седло, прижалась грудью к гриве коня, обхватила его шею. И у нее никого не осталось, кроме этого коня, кроме доброго Алкида… это подарок отца - его память… Папа! папа мой! о, мой родной, незабвенный мой!..
- Господин Дуров! а господин Дуров! - слышится ласковый голосок офицера.
Она приходит в себя и выпрямляется на седле… Около нее тот молоденький офицер - Греков.
- Вам тяжело? - говорит он еще ласковее. - Еще есть время воротиться…
- О! никогда! никогда!.. Я не возвращусь домой, пока не встречусь лицом к лицу с Наполеоном.
- Ну, будь по-вашему.
А песня все плачет:
Ох и душа добрый конь!..
3
Вот уже несколько недель юный Дуров следует с полком и все более сживается со своею новою жизненною обстановкою. Казаки не только привыкают к нему, но даже начинают сосредоточивать на нем всю свою нежность, как на любимом детище. Да и кого любить бродяге-казаку вдали от родины, кроме коня? Да что конь? Конь само собой! - "душа добрый конь", друг и приятель, а все сердце еще ищет чего-то. Заведись в полку собачка - и она становится общею любимицею: каждый казак зовет ее спать с собою, ее носят на руках, с нею делят лучший кусок, из-за нее ссорятся. А тут завелось у них "дите", "сынок полковой", такой тихий да скромный, "словно девица красная". Ну и лег у сердца он каждому казаку. А офицеры и подавно полюбили своего найденыша. Более всех подружился с ним молоденький Греков, черноглазый и горбоносый, с восточным профилем, юноша лет за двадцать, большой фантазер, тоже мечтавший взять в плен Наполеона. "Как только придем на Дон, тотчас же попрошусь под команду Платова - и тогда держись, корсиканская лиса", - часто говаривал мечтательный юноша и тем очень располагал в свою пользу такого же мечтательного "камского найденыша", как казаки называли иногда Дурова. Этот последний, как ни старался держать себя в стороне от всех, однако с Грековым менее дичился и был более неразлучен, чем с другими офицерами.