- Государь, - медленно заговорил князь Оболенский, - как нам ведомо от застав наших, царь Мангутек послал, почитай, всех князей своих со многой силой. Вести, лишь токмо придут, велел яз к тобе посылать в хоромы твои. Наши-то вести на семь ден впереди татар идут и каждый час приходят.
- Вот что скажу, - перебил воеводу великий князь, - часу не упускай.
Немедля собирай две рати - на Володимер и на Муромский град. Не инако, а туды пойдут…
- Истинно, - подхватил Стрига-Оболенский, - подымутся по Оке к устью Клязьмы, а там, мыслю, одни пойдут по Клязьме к Володимеру, а другие - по Оке к Мурому…
Постучали в двери трапезной, и Константин Иванович ввел вестника, всего в снегу. Перекрестился, поклонился до земли тот и молвил:
- Будь здрав, государь! По приказу воеводы сюды пригнал. С коня токмо. Дошли татары до Усть-Клязьмы, разделились надвое. Обеима реками пошли вверх…
- Спеши, княже, - обратился Василий Васильевич к Оболенскому. - Сам-то иди к Володимеру, а на Муромской град пошли, кого знаешь.
Володимер - от Москвы близок и по месту своему для басурман важней…
- Пусти меня, тата, - неожиданно начал Иван дрогнувшим голосом, но твердо закончил: - Пусти меня с воеводой татар бить!
Задрожала вся и вскрикнула вдруг Марья Ярославна:
- Что ты! Что ты, Иванушка! Окстись, дитя ты еще малое!
Широко открылись от страху большие глаза ее, впились с мольбой в лицо сына.
Но отец решил иначе.
- Пусть едет, - сказал он с волнением и гордостью. - Видал он уж битвы-то, а на коне, бают, настоящий конник…
Побелела как снег Марья Ярославна.
- Васенька, - проговорила она тихо и жалобно, - всего ведь девятый год ему!..
- Не бойся, государыня, - сказал дрожащим голосом воевода, - со мной будет. Видал яз его под Угличем. Мыслил тогды - не девятый, а двенадцатый год ему! Добрый будет воин.
Но Марья Ярославна никого не слушала. Обняв старую государыню, твердила она сквозь слезы:
- Заступись ты, матушка, заступись за внука своего, голубушка…
Но Софья Витовтовна молчала, прижимая к себе невестку и нежно гладя ей плечи. У нее самой слезы дрожали в глазах и перерывалось дыханье от сдерживаемых рыданий.
Иван стоял прямо, крепко сцепив руки и сжав губы. Брови его были сдвинуты. Он весь был напряжен, как струна. Глядя на мать и бабушку, он боялся заплакать и погубить все дело. Наконец, переборов волнение, он проговорил срывающимся голосом:
- Матунька, бабунька… Помните… тату в полон взяли?.. Ачисана помните?.. Яз татар бить хотел. Вырос ныне…
- Сынок мой любимый, - всхлипнув, крикнул Василий Васильевич. - Иванушка, надежа моя! Иди с богом. Иди на поганых за землю русскую!
Благословляю тя, сыне мой!..
Великий князь порывисто обнял Ивана и простонал с гневом и болью:
- Ослепил меня ворог мой! Не вижу тя, Иванушка, в сей часец! Не вижу!..
- Васенька!.. Матушка! Что же туточки деется?! - в отчаянии закричала Марья Ярославна. - Одумайся, Васенька!..
Но Софья Витовтовна остановила ее и сказала тихо и грустно:
- Уймись, Марьюшка, не век ему с бабами жить. Так уж господь сотворил. Сыздетства наша сестра с куклой, а они с саблей да стрелами…
Помолчав, она еще тише добавила:
- Слезы-то материнские неуимчивы, Марьюшка. Всю нашу жизнь литься им…
Войска продвигались быстро, останавливаясь в селах, деревнях и посадах на самое краткое время. Спешили воеводы прийти к Владимиру раньше татар Мангутека, но и на этих недолгих привалах княжич видел и замечал многое. Испытав за три года столько перемен и несчастий, он, едва ступив за порог жизни, понимал уж страхи и тревоги, что охватывали всех при вести о приходе татар.
- Примечай, Иванушка, примечай усё, - говорил ему Илейка, посланный на этот раз с княжичем вместо Васюка.
Не умел Илейка, как нужно, великому князю угождать, а Васюк с младых лет был при Василии Васильевиче, стремянным был его любимым. Привык к нему князь, а ослепши, того более хотел возле себя иметь любимого человека.
Нужен стал великому князю, как малому ребенку, дядька, чтобы раздевал и одевал его, в мыльню водил. Многого слепец без чужой помощи не мог уж делать. Марья Ярославна же больше знала старого звонаря Илейку, больше ему верила. Иван любил обоих дядек, но с Илейкой веселей ему: говорлив старик, как мамка Ульяна, душевней, но в ратном деле ничего не разумеет. Теперь Ивану ученье ратное от воевод шло. Улыбается поэтому Иван недоверчиво, когда Илейка упрямо твердит ему:
- Примечай, я те баю, а что не уразумеешь, меня спроси…
Смеется княжич.
- Не дадут нам тут рыбу удить и птиц ловить, - говорит он, - а в ратном деле что ты ведаешь? Яз, что разуметь не буду, - у воеводы спрошу.
Рассердился Илейка, обиделся, даже засопел носом, как малый ребенок.
- Возрос ты, Иванушка, во какой, а слов моих не разумеешь! - ворчит он с досадой. - Я те не про рыбу и птиц говорю, не про ратное дело. Хрен с ними с птицами да с рыбами, я те про людей баю. Пока мал был, я те дудки да удочки делал. Ныне тя отец-то вот на татар шлет, княжить, значит, учит, и я вот пользы тобе хочу…
Иван с удивлением взглянул на Илейку, никогда не слыхал он от него таких речей.
- Все тя учат, - смягчась, продолжает Илейка, - и дьяк, и отец с матерью, и бабка, и владыка, и воеводы вот! А ты у нас, у сирот, поучись.
Вот оно что…
День был погожий, хотя слегка морозило, но зато весело играло солнышко в синеве небесной. Наскучило княжичу ехать в возке - верхом трусил он мелкой рысцой рядом с Илейкой. Ехали они вослед пеших воинов, перед которыми виднелись конники, а сзади, за возком Ивана, тянулись обозы, окруженные пешей и конной стражей. Дозорные же отряды скакали где-то далеко впереди, часто присылая вестников воеводе. Подходили уж к Владимиру, оставалось до него не более сорока верст.
Иван молча оглядывал берега Клязьмы, по льду которой двигались их полки. Были кругом и леса, и овраги, и поля, засыпанные снегом, горы и пригорки. Чаще попадались теперь поселки, села, деревни, и все время, обходя войско, тянулись навстречу им крестьянские сани и дровни со всякой кладью, окруженные мужиками, бабами и ребятами. Сердце Ивана сжималось: в его памяти восставали тревожные дни, когда после пленения отца ждали татар в Москве.
- Вишь, - обвел Илейка плетью кругом, - вишь, сколько их! В леса все бегут - от татар хоронятся.
Кучка подвод задержалась у самой дороги, пропуская войска. Увидев Ивана в княжом одеянии, мужики поснимали шапки и поклонились. Иван и Илейка отдали поклоны.
- Откуда? - спросил Иван.
- Из Пеньков, - ответил старик, нахлобучивая шапку, - туточки вот, недалече.
- Пошто же в град-то не идете? - крикнул Илейка. - Тамо стены есть…
- Есть, да не про нашу честь, - махнул рукой старик. - И де же тамо всем-то? Там, милой, так набилось народу, что боле некуда! Мышу пробежать негде!..
- Куда ж вы? - снова спросил Иван.
- Куда глаза глядят, - ответил старик, - лишь бы от татар подальше.
Сам знаешь, страшен пожар. Страшней татя и грабителя. Тать-то хошь голые стены оставит, а пожар-то все пожрет, токмо угли да головешки увидишь.
Татары же страшней и пожара. Из огня ты сам с женой выскочишь, да и детишек вытащишь. Татары же и разграбят, и сожгут, кого убьют, кого в полон возьмут!..
Чем ближе подходят войска к Владимиру, тем больше кругом тревоги видит Иван. От воеводы он знает, что татары далеко еще и только дня через два подойдут к Владимиру, а московские полки всего через час дойдут до града. Уж вот видно издали церкви и звонницы, крыши теремов и башни, но подгородные села и деревни теперь все пусты, безлюдны, кое-где только кошки да собаки около изб пробегают, а и собак-то совсем мало - почти все за хозяевами ушли.
В одной лишь деревне, версты за две от Владимира, было людно. Около изб толпятся мужики, стоят оседланные кони у коновязей, небольшой санный обоз тут же. Ни женщин, ни детей в деревне не видать, а мужики кашу варят не в избах, а на улице, в котелках над кострами.
- Никак, войско чье-то? - сказал княжич Иван Илейке, давно глядевшему из-под руки на неизвестных людей.
- Я и то гляжу, - ответил дядька, - токмо неведомо чье? Мыслю, сироты сами на татар снаряжаются. Надоть у воеводы спросить…
Но к воеводе, ехавшему несколько впереди, подошел здоровенный рослый парень и, сняв шапку, поклонился.
- Будь здрав, воевода, - сказал смело парень, не надевая шапки на свои рыжие кудри. - Челом бью…
- Сказывай, о чем, - перебил его князь Стрига-Оболенский. - Спешу яз ко граду.
Парень обернул лицо в рыжей курчавой бороде к подъехавшему Ивану и поклонился ему еще ниже, чем воеводе.
- Будь здрав, княжич, - сказал он густым голосом.
Ивану показался знакомым и голос этот и лицо парня. Вдруг он узнал его.
На миг в памяти промелькнула смута московская, когда бояр, гостей и дьяков взяли черные люди посадские. Это он бежал тогда с ослопом мимо княжих ворот и грозил боярам…
- Челом бью, - продолжал парень, - возьми мя с дружиной поганых бить…
Он поклонился еще раз и, снова обратясь к княжичу, добавил:
- Княже, нет лучше воев, кои своей охотой с ворогами бьются. Слух-то в народе, что ты не по годам вельми разумен. Вот и сие уразумей.
- Мало таких-то воев, - молвил воевода, - вот и вас едва сотня наберется, а для полков нужны тысячи и тьмы.
- Мир-то силен, - воскликнул парень, - ты токмо развороши его! Мир-то по слюнке плюнет, море будет. В народе, что в туче: в грозе все наружу выходит!
- Ишь, какие песни поет, - неодобрительно крякнув, сказал воевода.