Покупают их купцы из Яффы, везут потом продавать кизыл-башам, к туркам и даже в Индию…
Всхлипнула нежданно Марья Васильевна и закрестилась, причитая:
- Помоги, господи, несчастным, охрани их крестом своим от поганых…
- Не от поганых, - гневно прервал ее Иван, - а от наших удельных!
Крамола кругом и воровство. Все они вороги Москве, а при межусобии нашем татаре людей полонят! Ведь силу нашу они от Руси берут!..
Отворились двери в трапезную, и заскочил торопливо, хотя и весьма почтительно, дворецкий Патрикеевых. Иван обернулся к нему и сурово взглянул.
- Прости, государь, - низко кланяясь, молвил дворецкий, - батюшка твой, великий князь Василь Василич, приказал тобе сей же часец на думу к нему. Рязанские бояре приехали…
Дворецкий повернулся лицом к Юрию Патрикееву и добавил:
- И тобя, княже и господине мой, государь кличет к собе.
Дома Иван застал отца уже в передней со всеми его боярами ближними и с приехавшими в Москву боярами рязанскими. Все сидели молча, с печальными лицами. Когда вошел Иван с Патрикеевым и Курицыным, все, кроме князя великого, встали и поклонились ему, а Василий Васильевич воскликнул:
- Ты, сыне мой? Горе у нас велие - преставился князь великий рязанский Иван Федорович, брат мой любимый…
Василий Васильевич громко всхлипнул - дар особый имел он к печали - и возопил, истово крестясь:
- Брате и друже любимый! Царство тобе небесное, да упокоит тя господь в селении райском, иде же несть ни печали, ни воздыхания!..
Потом, обратясь к духовнику своему, добавил:
- Отче, преже мы о божьем помыслим, панихиду отслужим. После же и о земных делах будем думу думати…
Священник молча поклонился, и все пошли за ним в крестовую.
После панихиды пригласил великий князь Василий Васильевич всех бояр и воевод московских и рязанских в свою переднюю к столу помин справлять по великому князю рязанскому.
Сели за трапезу все в молчании, и духовенство с ними во главе стола, рядом с князем и княгиней и двумя старшими их сыновьями - Иваном и Юрием.
За столом, где кутья, меды и водки разные уж поставлены, Василий Васильевич, не приглашая гостей к питию и кушаньям, сказал громко и торжественно:
- Прежде помина души усопшего князя Ивана, царство ему небесное, волю его предсмертную послушаем, духовное его завещанье, которое им с боярами его подписано…
Встал из рязанских бояр Кирила Степанович, ветхий старец, весь волосом белый, будто в снегу голова его, и поклонился обоим государям.
- Кому, государь, - зашамкал он беззубым ртом, - кому из дьяков твоих передать столбец прикажешь?
- Василь Сидорыч, - сказал великий князь, обращаясь к дьяку Беде, - возьми столбец-то и прочти нам.
Старый рязанский боярин обернулся к сопровождавшему его дьяку. Дьяк быстро подошел к нему, неся в руках небольшой резной ларец из черного дуба. Кирила Степанович отпер ларец дрожащими руками, вынул из него туго скатанный свиток и передал его московскому дьяку.
Тот стал развертывать свиток и растянул его лентой до двух аршин в длину. Все встали, кроме государей, как только дьяк стал читать завещание, начинающееся славословием и молитвой. Когда же дьяк Василий Беда читал то место, где завещатель, князь Иван Федорович рязанский, призвав свидетельство божие и прося заступничества у создателя, говорит о великом княжестве Рязанском и о наследнике, сыне своем Василии, все сидящие за трапезой замерли в напряженном внимании и волнении.
Иван взглянул на отца и увидел, что щеки его побелели и неподвижное лицо слепца стало каменным. Иван, когда дьяк на миг останавливался, слышал свое дыхание в тишине покоя, как оно сипит и свистит в дрожащем горле, а кровь его в висках токает. Как во сне, слышит он отрывки из духовной.
- "Челом бью брату моему, великому князю московскому Василью Васильевичу, да возьмет на попечение свое сына моего малолетнего князя Василия, моего наследника на столе рязаньском… Дщерь же Федосью…..на волю твою… Защита и оплот будь для рода моего, богом тя, Христом-спасителем и Пречистой заклинаю… Будь ты отцом благим и добрым ко чадам моим…"
Не слушает дальше Иван - думы со всех сторон нахлынули, и понял вдруг он, какое дело великое в этот час перед ним творится. Вот и Василий Васильевич поборол волнение свое, и щеки его зарозовели, только Марья Ярославна вся еще в трепете, и губы у нее дрожат. Вот склоняется она к уху Ивана и чуть слышно шепчет:
- Малость не дожила бабка-то, до какой вот радости не дожила…
Кончил в это время дьяк Беда чтение, а в покое все еще тишина мертвая, но на миг только. Заговорили, зашумели все разом, а Василий Васильевич, высокий дар слезный имея, воскликнул горестно:
- Упокой, господи, душу раба твоего князя Ивана, а по чину андельскому - Иону! Клянусь пред тобой, господи, и пред всеми христианами: сотворю все нерушимо по духовной брата моего. Утре, после часов, крест на том с сыном моим целовать будем…
Помолчал он и, вздохнув, печально добавил:
- Ныне ж начнем помин души князя Ивана, брата моего, великою тризной.
Приказывай, Марьюшка, к столу все как надобно…
Когда кончился поминальный обед, Василий Васильевич поднялся из-за стола и, простившись со всеми общим поклоном, обратился к дьяку Беде:
- А ты, Василь Сидорыч, сей же часец возьми духовную князь Ивана и отдай схоронить ее в казне моей…
Опираясь на руку своего соправителя, великий князь пошел в свои покои. По дороге он сказал сыну вполголоса:
- Мне надобно пред крестным целованием о многом с тобой подумати…
Был уж июль - макушка лета, и дни бежали быстро. Миновали Кузьминки, бабий и курячий праздник, на Марфу овес нарядился в кафтан. Идет лето своим порядком. Скоро Степан Саваит ржице повелит матушке-земле кланяться.
С Афиногена же и страда начнется: первый колосок Финогею, последний - Илье в бороду.
Бежит время, и дня за три июля десятого заметил Иван за обедом печаль в лице матери и что она слезы тайком утирает. Не решился он при отце спросить ее о горестях, но встревожился.
Когда же обед кончился, Василий Васильевич сказал ему мрачно:
- Иване, сопроводи меня в опочивальню.
Иван повел отца, но в дверях остановился, кинув на мать беспокойный взгляд.
Она грустно и ласково ему улыбнулась.
В своей опочивальне Василий Васильевич опустился на пристенную скамью и, помолчав, сурово молвил:
- Днесь поймал яз на Москве князя Василья Ярославича и послал его в заточение в Углич…
Иван вздрогнул и побледнел.
- Значит, матунька уж знает о сем? - сказал он вполголоса.
- Знает…
Взволновался Иван, вспомнив о яростном нраве отца. Тогда, давно еще - Бунко пострадал, а ныне вот - дядя, родной брат матери. Всегда он за них был, честно бился с Шемякой. Привык к нему с детства Иван, полюбил его…
- Пошто сие? - спросил он горестно. - Плачет матунька…
- Она плачет, а со мной согласна…
- Пошто ж ты его поймал?!
- За воровство против нас. Сын же его от первой жены вместе с мачехой бежали в Литву, туда, куда и Можайский бежал. Все они заодно, проклятые!..
Василий Васильевич гневно сдвинул брови. Иван молчал. Слова отца для него не были убедительны. Он ясно чувствовал, что у отца нет доказательств вины боровского князя…
- Государь, - начал он медленно, - ты о воровстве его говоришь, а в чем воровство-то сие? Были в нужде мы, и был он верен нам, пошто же воровать ему ныне…
Василий Васильевич вскипел и закричал в гневе:
- Супротивничает он! За Москвой ныне уделы и Галицкий и Можайский, а он вольным хочет! Не покоряется…
- А в чем? - так же медленно и спокойно спросил Иван.
- Яз хочу, - продолжал, успокаиваясь, Василий Васильевич, - дабы он токмо наместником был, а удел свой за Москву дал нашему роду. На что силен великой князь рязанский и тот княжество свое и сына под призор мой отдал!
Сей же родной брат твоей матери, а супротивничает. Вторая жена подбивает его - подзойница, сука! Вот к литовскому князю и стали гнуть…
Иван смутился от резких слов отца, но, вспомнив предсмертные слова бабки: "Круг Москвы собирай!" - тихо Промолвил:
- Тобе, государь, видней. Яз еще многого не ведаю в делах сих…
После того как заточен был князь Василий Ярославич в Угличе, где некогда и сам Василий Васильевич со всей семьей своей был, не раз вспоминал со скорбью Иван ту тяжелую пору, когда молодой Василий Ярославич, будучи в Литве, полки собирал вместе с воеводами и боярами московскими, стремясь силой "выняти" великого князя с семейством из заключения…
Но теперь у Ивана эти горькие чувства были недолги: забыл почти совсем он сказку о злосчастьях Степана-богатыря, забыл о коготке Гамаюн-птицы - вокруг него радостным хороводом новых чувств и волнений начинала заплетаться иная сказка. Чаще и чаще мелькало перед ним смеющееся личико Марьюшки, юной княгини его, и, сами не зная, как это выходило, встречались они друг с другом во всех концах княжих хором, словно нарочно всюду искали друг друга.
Нередко наталкивался Иван и на сияющего Илейку, лицо которого расплывалось в многозначительных улыбках. Насколько там, на Кокшенге-реке, эта все понимающая улыбка старого дядьки раздражала его, настолько теперь веселила и забавляла.
Однако Илейка, помня недавний резкий отпор молодого государя, не лез к питомцу своему с лишними разговорами. Все же раз, стоя с Иваном в сенцах и видя, как из дверей княгининых покоев выглядывает Марьюшка, старик не утерпел.