- Удачлив ты, государь, - молвил он радостно, - как у меня, у тя струна в сердце есть ласковая - бабье ухо ее за семь верст чует…
Приход Федора Курицына оборвал красноречие старого дядьки.
- Прикажешь, государь, - спросил Илейка деловито, - коней седлать? До обеда успеем погонять круг Москвы-то…
- Поедешь, Федор Василич? - обратился Иван к своему другу.
- А яз за тобой шел, государь, - весело ответил молодой подьячий. - Старый государь отпустил меня. Поедем ныне в Занеглименье. Хороши там села бабки твоей родной, Марьи Федоровны Голтяевой, снохи преславного князя Владимира Андреича, верного соратника Димитрия Донского…
Федор Васильевич вдруг смолк, словно вспоминая что-то.
- Государь мой, - воскликнул он, - по отцу ты правнук Димитрия Донского, а по матери - правнук Владимера Храброго, побивших на поле Куликовом у Дона великого несметную силу самого Мамая, царя ордынского!..
У Ивана затрепетало сердце по-особому, и не мог он ничего сказать в ответ.
Взволнованный же Федор Курицын продолжал:
- Ныне токмо вот, государь, читал яз у владыки Ионы "Сказания о Мамаевом побоище". Со слезами читал яз о подвигах дедов наших! В памяти моей от сказания сего многое, яко на камне иссечено. Когда пришли поганые на нашу землю, съехались князи русские к прадеду твоему на Москву, ко князю великому Димитрию, говорят ему: "Господине князь великой! Уже поганые татарове на поля наши наступают, а и вотчины наши у нас отымают. Стоят уж меж Доном и Днепром на Мечереце! Мы уж, господине, пойдем с тобой на супостаты ратию, свершим деяния дивные: старым - повесть, а младым - память!.."
На побледневшем лице Ивана еще темнее стали глаза его, и произнес он глухим, дрожащим голосом:
- Вся земля тогда русская встала от края до края…
- Князь же великий Димитрий Иваныч, - продолжал Курицын, - рек тогда: "Братьица моя милая, князи русские! Гнездо есьмы едино князя Ивана Данилыча. Никому не дано нас изобидити: ни соколу, ни ястребу, ни белу кречету, ни псу тому, хану Мамаю…"
Молодой подьячий, как всегда, загорелся весь любовью и ревностью к славе отеческой и воскликнул громко:
- Писано там еще: "Оле, жаворонок птица, в красные дни утеха! Взыди под сини облаки, посмотри к сильному граду Москве! Пой, жаворонок, славу великому князю Димитрию Ивановичу и братцу его Владимиру Андреичу!.."
Иван стремительно простер руки к Курицыну и молвил:
- Клятву яз дал богови, Федор Василич! Сотру главу яз удельным и змию татарскому!..
Подьячий с жаром поцеловал руку Ивану, а Илейка, вернувшийся доложить, что кони оседланы, и ожидавший конца разговора, воскликнул:
- Порадей, государь, для-ради всего христианства!..
Накануне молодого бабьего лета дни стояли ласковые и теплые, а к полдню на солнышке даже припекало. Опустели поля, ощетинившись желтым жнивьем, и только кое-где по вновь распаханным полосам размеренным шагом шли мужики с лукошками и ловким, широким движением руки разбрасывали зерна - сеяли озимые. Зато в садах и у бояр и у сирот стояли яблони, словно в праздничных нарядах, густо увешанные желтыми, белыми и алыми яблоками. Дух яблочный всюду чуялся в воздухе.
Урожай в этом году небывалый.
Илейка съездил к княжим бабкиным садам и привез яблок полную конскую торбочку. Иван выбрал самое крупное, разломил и, показывая Илейке, крикнул весело:
- Вишь, Илейко, какое чистое, душистое, и червя в нем нет! Не то, что у твоего Степана-богатыря!
Илейка радостно улыбнулся и молвил:
- Ишь, памятлив ты, государь! Токмо ныне никакой червь тобе ни яблоко, ни сердце не источит.
- Пошто так?
- А по то, что отболел у тобя коготок-то Гамаюн-птицы и отпал. Не навек он к нам прирастает!..
Курицын слушал этот разговор, ничего не понимая, Иван был доволен и, подмигнув Илейке, спросил:
- Не разумеешь, Федор Василич?
- Не разумею, государь.
- Попроси Илейку. Он те сказку про Степана-богатыря поведает. Мудро он сие сказывает, с хитроречием великим… А яблоки сии Марьюшке сей часец повезу - спас-то яблошный давно прошел…
- Рано, государь, возвращаться-то! Часа два еще до обеда, - начал Федор Васильевич, - но Иван его уж не слышал - погнал он коня домой вскачь и думал только о своей Марьюшке, думал, как заблестят глаза у нее радостью от подарка, от того, что помнил о ней.
У красного крыльца княжих хором он бросил Илейке поводья и, схватив торбочку с яблоками, бегом вбежал по ступеням в переднюю. Быстро пройдя сенцы, он остановился у покоев матери и, как это у него с Марьюшкой было условлено, тяжелым и звучным шагом дважды прошел мимо дверей. Подождал немного, прошел еще раз и стал у лесенки, что ведет к башенке-смотрильне.
Дверь слегка скрипнула, и в сени легко выпорхнула стройная девушка.
Они крепко схватились за руки и на цыпочках побежали вверх по лесенке к гульбищам. Пригибаясь и прячась за решетками гульбищ, прокрались они к башенке-смотрильне и присели на первую ступеньку ее крылечка, у самого пола, ниже перил.
Иван крепко обнял и прижал к себе Марьюшку, целуя ее в уста, и в щеки, и в теплую нежную шею. Закрыв глаза, Марьюшка чуть заметно улыбалась тихой, счастливой улыбкой, но вдруг повела плечами и прошептала:
- Штой-то гнетет мне спину?
Иван взглянул через плечо ее и увидел в своей правой руке конскую торбочку с яблоками. Расхохотавшись, он поставил торбочку у ног ее и воскликнул:
- Яблоки, Марьюшка! Тобе из Занеглименья привез, из бабкиных садов!..
Раскрыв мешок, Марьюшка радостно всплеснула руками.
- Какие яблоки баские! - говорила она весело, перебирая сочные плоды. - Сие вот медом, Иванушка, пахнет, Право, медом! Разломи-ка его, Яз не могу. Ишь, какое крупное да крепкое!
Смеясь, Иван без труда разжал вцепившиеся в яблоко пальчики Марьюшки, и яблоко, хрустнув в его руках, разделилось на две сочные и душистые половинки.
- Одну - тобе, другую - мне! - весело воскликнула Марьюшка. Она схватила одну половинку и, вгрызаясь в яблоко мелкими зубами, молча вскидывала на Ивана лукавые, чуть озорные глаза.
- Ах ты, мышонок мой, грызун! - со смехом молвил он и, сжав ладонями виски ее, стал целовать ей глаза, лоб и щеки.
- Ты мне есть не даешь, - шаловливо отбивалась Марьюшка и вдруг, обвив руками его шею, поцеловала в уста долгим поцелуем.
Опьянев от этой ласки, Иван зашептал ей в ухо:
- А матуньке ты сказывала, что пора тобе ко мне перейти?.. Женушка моя милая…
Марьюшка вспыхнула вся густым румянцем до корней волос и зашептала, трепеща и обрываясь:
- Духа у меня на то нет… Совестно, Иванушка!.. Язык-то не поворачивается… Ты сам скажи матуньке…
- Ин не надо сказывать, - тоже зашептал вдруг Иван, нежнее прижимая к себе Марьюшку. - Лучше тайно приди ко мне ныне… Уснут все, ты и выйди, яз тобя ждать буду…
Он обнимал, ласкал и целовал ее все горячей, жег ей щеки и шею горячим прерывистым дыханьем. Томно и душно делалось ей…
- Иване, Иване, - громко шептала Марьюшка, отстраняя его ласки, - Евстратовна за мной придет на трапезу звать!.. Как же яз за обедом-то буду сидеть… Разгорелась вся… Будя, будя!.. Враз матунька все уразумеет…
Иван овладел собой и отодвинулся от Марьюшки, а снизу по лесенке к гульбищам шаги уж слышно.
- Ну, придешь, Марьюшка? - взмолился Иван. - Приди, моя радость, приди…
Марьюшка оглянула его горячим потемневшим взглядом и выдохнула чуть слышно:
- Приду, Иванушка мой…
На лестнице показалась голова Дуняхи, величаемой ныне уже по отчеству - Евстратовной.
- Ишь, где вы хоронитесь, - с ласковой усмешкой молвила она, - идите, государыня в трапезу собирается…
Марьюшка вскочила и, передавая ей торбочку с яблоками, молвила ласково:
- Снеси-ка, Дунюшка, в наши покои яблоки, да от них половину собе и Никишке возьми. Иванушка привез мне их из Занеглименья…
В середине мая лета тысяча четыреста пятьдесят седьмого, когда Марьюшка жила уж с Иваном в отдельных покоях, ею вдруг овладело какое-то странное беспокойство. Иван заметил это только сегодня, мая шестнадцатого.
Когда он проснулся, Марьюшка уже встала и, накинув летник с широкими рукавами, собиралась идти умываться в сенцах. Там ждала ее Евстратовна, которую определила Марья Ярославна на послугу полюбившейся ей юной сношеньке.
- А, и ты проснулся, ненаглядный мой? - сказала она, обернувшись, и нежно провела рукой по его щеке.
Иван крепко прижал к лицу ее теплую ладонь и, не отпуская, спросил:
- Пошто у тя тревога на сердце?
Она улыбнулась ласково и нежно, как матунька.
- А как сие ты учуял? - прошептала она и, присев на постель, обняла его за шею.
- Люба ты моя, - тихо молвил Иван, - сердце мое само сие чует…
Марьюшка приникла лицом к его лицу и быстро зашептала:
- Ванюша мой, яз понесла, видать. Как мне матунька сказывала, так со мной и есть…
Неведомым до сих пор теплом и радостью наполнилась душа Ивана. Другой будто стала для него Марьюшка, еще более любимой и дорогой. Исчезла как-то сама собой пылкость и страсть, а всего его охватила тихая ласка и нега.
- Ты пожди малое время, - молвила Марьюшка. - Побаю яз с матунькой, умоюся вот и побегу к ней…
Взволнованный Иван ничего не мог сказать и только как-то по-особому нежно прижал Марьюшку к себе и поцеловал в уста…
Марьюшка уже плескалась в сенцах и о чем-то говорила с Евстратовной, а Иван, закинув руки за голову и закрыв глаза, все еще лежал неподвижно.