Уехали гости к себе в Тверь, и побежали опять дни по-обычному. Не заметил Иван, как весна промелькнула, а мая десятого приехала снова в Москву княгиня Настасья Андреевна с дочерью. Начались у нее вместе с Марьей Ярославной приготовления к свадьбе.
Иван же, всех избегая, ездил все с Курицыным на соколиную охоту.
Только мая двадцать пятого, на Ивана Медвяные росы, к посеву яровых, приехал в Москву и сам великий князь тверской, Борис Александрович. С этого дня закружило Ивана, как хороводом пестрым, в разных обычаях свадебных, не давая покоя до самого венчания - четвертого июня.
Измучился Иван во многолюдстве постоянном. Хотел бы он бежать подальше куда-нибудь, на охоту в дебри лесные уйти или в ратный поход…
Но ныне все минулось. Как сон прошла для Ивана и самая свадьба со всеми обрядами семейными и церковными. Второй уж день идет, как тесть его и теща уехали в Тверь, а Марьюшка живет у Вознесения, в келье у бабки.
Иван же сидит один у себя в покоях, и в сердце его тоска и досада: связали его на всю жизнь, и нельзя уж развязать связанного…
Вспоминается ему, как в соборе Михаила-архангела стояли они в венцах с Марьюшкой перед аналоем, а кругом - шепот. Он даже слова, хоть и совсем тихие, ясно расслышал:
- Мужик совсем по сравнению с ней…
Покосился он на невесту свою, а она чуть по плечо ему. Видит на руке у нее кольцо обручальное, что в Твери еще ей при обрученье надели. И все еще воск на нем налеплен - оно и теперь велико ей. Стесняло это все Ивана, стыдно почему-то.
Потом, когда домой из храма вернулись и в дверях их неожиданно хмелем осыпали, Марьюшка чего-то испугалась и громко заплакала. Понял он, что и ей тяжко…
Вскочил Иван с лавки, заходил по покою своему и молвил с болью и гневом:
- Все сие срамно и худо!..
Скверно было ему и пированье с прибаутками и приговорками разными о том, что он уже хорошо понимал, о чем лишь двоим ведать надлежит…
Хмуро оглянулся он на стук в дверь и сердито крикнул:
- Входи!
Вошел Федор Курицын и молвил тихо:
- Будь здрав, государь! Чтой-то встревожен ты?
- Садись, Федор Василич, - грустно ответил Иван и сам сел на высокий столец подле растворенного окна.
Федор Васильевич приблизился к нему и попросил:
- Дозволь, государь, постоять и мне у окна. Хорошо вельми в духоту и жару тут на свежем ветру…
Курицын помолчал и, украдкой взглянув на Ивана, продолжал:
- Гляжу на тя, государь, и мыслю о мудрости Даниила Заточника.
"Молеви, - пишет он, - ризы изъедают, а человека печаль". Человеку же в круговращении бытия, от бога установленном, нужно бороть худое и оправдать пред творцом жизнь свою…
- О круговращенье ты истинно баишь, - печально заметил Иван, задумчиво следя, как вьются под окнами ласточки. - Истинно сие, Федор Василич… Вот и отец с матерью венчались, как и яз ныне с Марьюшкой.
Детей народили и родят еще. Скоро вот матунька снова родит… Потом и у меня дети будут, а там и внуки. За сие же время круговращенья и бабка умрет, и родители умрут мои, а там и мы с Марьюшкой… Истинно! Все сие токмо круговращенье…
- То и дивно! - горячо воскликнул Курицын. - Князь-то Володимер Мономах пишет в своем поучении, как он, хвалу Солнцу восходящему отдав, глаголет радостно: "Прости очи моя, Христе боже, дал ми еси свет твой красный!" О государь, дивен свет сей - и земной и небесный.
В увлечении молодой подьячий радостно простер руки к окну.
- Гляди, гляди, государь, какое небо-то, свет-то какой! Солнце сияет, радости по земле сеет! А ведь и оно восходит и заходит.
Улыбнулся Иван и протянул другу своему руку. И когда тот поцеловал ее, сам поцеловал Федора Васильевича.
- Люб ты мне, - сказал он тихо. - Так люб мне токмо Илейка. Научил он мя многому, не менее, чем духовные отцы мои Иона и Авраамий.
Замолчал Иван и задумался. Глаза его остановились, будто в иной мир глядят. Непонятен и страшен стал взгляд его.
- По-новому, Федор Василич, - раздумывая, проговорил Иван, - осветил ты разум мой, и все то яз чую в собе…
Глава 22. Весть из Новгорода
На другой день, июня двенадцатого пришла на Москву скорбная весть.
Сам митрополит приехал к Василию Васильевичу нежданно-негаданно в неурочный час, после обеда, когда, по обычаю, в хоромах княжих все спать собираются. Всполошил всех приезд этот - и княжое семейство, и слуг дворских, и стражу.
Владыка же Иона прошел прямо в трапезную, где застал великого князя еще за столом. Вслед за ним, не видя запрета, пришли туда и многие из дворских слуг.
- Прости, государь, без зова пришел, - проговорил владыка, благословляя всех. - Спешу аз поведать тобе: исполнился ныне гнев божий над греками за унию их и ереси латыньские - пал Царьград от руки салтана турского, от безбожного Магмета, Амуратова сына. Царь же православный Константин убиен в честном бою, и глава ему, убитому, отсечена и положена во святой Софии…
Заплакали кругом все, заохали, запричитали, а Василий Васильевич, в слезах весь, воскликнул:
- Откуда же весть сия грозная?
- Пригнал в Москву из Сурожа один от наших сурожских гостей, Федор Сидорыч Лыткин. Он мне сей вот часец о всем сказывал. Набегли, баит, греки во множестве в Орду Крымскую из Царьграда. А взяли турки Царьград обманом.
Послал Магмет к наместнику цареву сказать: "Сотвори так, дабы аз взял Царьград, приступая. Аще сотворишь, то поиму дщерь твою в жены, и будеши мне отец и вторый в царстве моем". Сей же, забыв бога и народ свой, сотворил властолюбия ради воровство злое, указал Магмету, где во граде стены слабые. И, бив пушками по трухавой стене, взяли безбожные турки Царьград, и святы церкви разорили, а из Софии великой мечеть учинили.
Людей множество посекли мечом, иных в море потопили, иных же в рабство обратили…
Митрополит умолк, подавленный горестью, а кругом снова все плакали и вздыхали со скорбью.
- Неужто господь наместника не покарал? - воскликнул Курицын, обедавший в эти дни с княжим семейством. - Неужто он воровством добро добыл?
Поднял голову владыка и молвил сурово:
- Господь, наказав греков за ереси их, наказал и сего злодея.
Наместника того злой смерти предал Магмет, повелел живым в котле сварить.
Наперед же рече ему со смехом: "Как же ты мне хочешь верен быти, когда так своровал пред законным государем своим?"
- Поделом вору и мука! - воскликнул Илейка, стоявший возле дверей. - Какую святыню нечестивый предал!..
- Помнишь, государь Иван Василич, - обратился владыка Иона к Ивану, - когда еще ты мал был, яз тобе сказывал. Погибнут греки за грехи своя, а наша церковь русская и наша держава третьим Рымом воссияют! Ныне Русь наша - глава всему православию вселенскому. Будет и Москва глава всея Руси, вольной Руси, когда ты, да поможет тобе бог, иго татарское сокрушишь…
Митрополит встал, приблизился к Ивану и, осеняя его крестным знамением, сказал:
- Благословляю на сие ныне. Аз, грешный, хоть и не доживу до славы той, а верую: свершит сие господь твоей рукой, ибо время уже созрело, и жатву сымать приходит пора…
Взволновался Иван, со слезами облобызал руку владыки, а Василий Васильевич радостно молвил:
- Да будет воля господня!
Когда уходил митрополит, Марья Ярославна, приняв от него благословение, спросила:
- Скажи, отче, как здрава государыня, ежели тобе о сем ведомо?
- Был аз у нее днесь после обедни, просфору ей принес. Все так же лежит, не вставая, и видна уж печать смерти на лице ее. Ты, государыня, возьми княгиню-то Марьюшку от нее, дабы не зрило дите предсмертные муки…
Услышав это, изменился в лице Иван от боли, пронзившей его.
На третий день после приезда владыки прибежала от Вознесенья к Марье Ярославне Ульянушка.
- Отходит стара княгиня, - говорила в слезах она, - сей часец повелела к соборованию приступать, а мать игуменья все нарядила. Уже приступают…
Узнав об этом, приказал Василий Васильевич немедленно подавать колымаги для всего семейства. На площади услышал Иван, что у Вознесения звонят отходную. Когда же они вошли к бабке, в келье уже пели монахини, были попы с игуменьей и архимандритом. Увидев на бабке черную рясу с большими белыми крестами, понял Иван, что бабка приняла уже схиму. Он приметил, как неподвижное, бледное лицо бабки с запавшими вглубь глазами и заострившимся носом вдруг оживилось слабой улыбкой и глаза просветлели, когда она увидела сына и внуков…
- Сыночек, - тихо заговорила она, - Марьюшка, внукушки…
Но, вдруг ослабев, замолчала, и глаза ее потухли. Василий Васильевич всхлипнул и проговорил глухо:
- Матушка, родная, где ты?
Он протягивал руки вперед и, при помощи Васюка отыскав руку матери, припал к ней с горестным лобзанием. Когда же мать с трудом подняла свою правую руку и положила ему на голову, плечи его стали вздрагивать.
- Благослови тя господь, - чуть слышно в тишине общей промолвила она, - прими мое благословенье…
Марья Ярославна, всхлипывая, помогла ей приподняться и поцеловать сына. И снова ослабела Софья Витовтовна, и лицо ее потемнело. Иван и братья его приблизились к ней. Все они целовали у нее руку, а она лежала неподвижно, и только глаза нежно глядели на внуков…