- Из наших-то, из вятичей, чего не берут? Ежели недоимка какая, свой свово пожалеет, мечом не посечёт, а князю позор. А я матери не помню, в деревне и вовсе чужой. Ежели надобно, так и рубану - не жалко. Ныне после сечи в дружине народу недостанет, а то и вовсе полягут, а тут я с земным поклоном. Возьмут, не сумлевайся.
Похоже, он искренне во всё это верил. С простодушием варваров эти люди - Боэмунд от скуки походной со многими уже переговорил - легко и беззаботно выбалтывали всё о себе, вовсе не ожидая от него ответной откровенности. Да и неинтересно им, похоже, было всё то, что их не касается.
А ещё протрясала Боэмунда необъятная доверчивость. Стоило побожиться, стоило осенить себя крестным знамением, стоило чувственно закрутить красивое (не умное, а именно красивое) слово, - как порыв идти и действовать зажигал азартные глаза.
Он бы сам её не окликнул, потому что женщин всё-таки побаивался. Неизвестность его устраивала более всего, он боялся убедиться в том, что они его ещё волнуют. Но более его почему-то страшило другое: выяснить бесповоротно, что с этим всё кончено, казалось и вовсе непереносимым. Никогда - это страшное понятие, чего бы оно ни касалось своим ледяным посохом.
Так юный влюблённый предпочитает не открываться предмету своей страсти, чем получить отказ. Что он теряет признавшись, если и раньше ничего не имел? Теряет надежду.
Надеждой можно и не воспользоваться, но держать её в тороках - главное лекарство от тоски. "Чем тоска отличается от боли? Тоска остаётся с тобой и после смерти, боль - только при жизни", - говорил Маркуз. "Откуда ты знаешь, что будет после смерти, пока там не побывал?" - с наигранной весёлостью справлялся Боэмунд.
"Я там бывал", - строго и уверенно отвечал наставник.
Их знакомство началось в одну из ночей, которая выдалась особенно холодной. Спали на "лапнике" попеременно, бодрствующие кормили смолистыми ветками костры, остальные беспечно храпели, прижавшись друг к другу оголёнными по пояс телами - сверху эту ритмично вздрагивающую массу покрывали непрерывным слоем нагольные тулупы.
Боэмунд ворочался особняком, крутился и так и эдак, но всё равно постоянно открывал глаза от холода. Прижиматься к людям, которых он вёл на смерть, ему не хотелось, а все места поближе к костру были безнадёжно заняты. Не то чтобы он чувствовал себя перед этими людьми виноватым (он не был предателем, потому что не был одним из них), но всё-таки как-то... Такое чувствуешь не умом, не сердцем - просто кожей, которая бунтует против прикосновения единственным доступным ей способом - брезгливо выпячивая мурашки...
- Эй, булгарин... сразу видать, что городской, - услышал он женский шёпот, - ты одёжку-то верхнюю сыми - вона её у тя сколько - да сверху, сверху набрось, тогда и теплее будет... А то ровно дитя, в таких роскошных портах и дрожать. - И она тихонько рассмеялась.
Он разглядывал её не совсем раскрывшимися глазами, отчего увиденное слегка расплывалось от его полусонного взгляда. Отсвет костра у неё за спиной показался нимбом, обрамлявшим её лицо. Оно было круглое и румяное, из-за чего мало на самом деле походило на иконные лики Пресвятой Девы - здесь её обычно изображали с точкой-ртом и ненормально выпученными глазами.
В девушке было столько нахального здоровья вперемешку со смешной строгостью, что Боэмунд перестал дрожать.
- Ты святая... - сказал он то ли в шутку, то ли всерьёз, разжав сонные губы.
- С чего так? - вздохнула она по-матерински. - То-то бредишь.
- Сияние. - Он вытащил ладонь из-за пазухи, показал за её спину.
- Как у той, которая тебе во сне явилась, да? А что, похожа я на Божью Матерь? - Девушка хихикнула...
Ну что ты будешь делать - все его теперь знают, как тут скрыться.
Какое-то время она его оценивающе разглядывала, а потом, совсем просто, выдохнула:
- А и ладно, подвинься и раздевайся, ляжем вместях, оно теплее, а то и вправду не выспишься, да и я... тоже.
Окончательно проснувшись и, конечно же, мигом забыв о холоде, Боэмунд вдруг с ужасом понял, что все эти годы шарахался от женщин не напрасно - ничего в нём, оказывается, не изменилось. Впрочем нет, изменилось, стало плавнее, мягче. Непослушными от холода руками он стал снимать с себя овчинный тулуп.
Простодушие девушки не знало границ:
- Вот и ладушки, а то всё мужики кругом... А ты скопец - божий человек. Около тя пригреться - гулящей кто назовёт? Только благодать одна...
Наверное, он так отвык за эти годы думать о себе не как об оружии чьей-то воли, что, к своему удивлению, не почувствовал ни обиды, ни боли. Только желание не упустить свалившиеся на него блаженство и успокоение... "Так, значит, ничего? Завтра всё кончится, и я не буду выть и беситься, только свежесть, только силы. Довольствоваться малым - вот свобода".
Они укрылись тулупами, но сон, конечно же, не шёл. Проклятый церковью эллинский бог Гипнос церемонно удалился на свой забытый Олимп, оставив их наедине с сумбурными разговорами.
- Скажи, блаженный. А какая она... красиивая? - первой не выдержала она.
- Да кто? - Боэмунд боялся пошевелиться.
- Ну энта... Богородица твоя.
- Как тебя звать? - перебил липовый пророк.
- А, Прокудой, - махнула она рукой, будто ей совсем было не важно, как её зовут.
Он ждал, что, как налетают чёрные всадники на мирное поселение, так налетят на него зависть или жалость к себе... или ревность к этим мужикам, рядом с которыми сия пава не желает греться именно потому, что они мужики. Но оказалось: он слишком долго изучал этих людей, их предсказуемые дикарские порывы, чтобы с кем-нибудь из них себя серьёзно соотносить. Знания подарили ему отчуждение - это он знал про себя, они же оснастили Боэмунда добротным панцирем, позволяющим пить удовольствия без горечи утрат - таким он был приятно удивлён.
И тут на него нахлынули такие силы, которые он считал от себя отсечёнными, а они, оказывается, просто чувств тогда лишились. Оглушённый на поле боя и честь сберегает, и жизнь сохраняет. Главное - вовремя проснуться. Кто знает, может быть, и нужны были эти десять лет трудов, отвлечённых от своей собственной жизни, чтобы не очнуться слишком рано - когда по "полю поражения" ещё бродят враги и лениво добивают раненых.
А сейчас - в самый раз?
- Ночь-то какая, костры на небе... - опять заговорила Прокуда, забыв о предыдущем вопросе, - тоже небось небесные люди на сечу вышли.
- Они каждую ночь перед боем отдыхают, - продолжил Боэмунд.
- Евпатий говорил - это воинство Михаила Архангела у костров сидит, чтобы биться поутру с нечистой силой. - Оказалось, это сравнение она не придумала, просто вспомнила...
Эта ночь принадлежала только ему - не чужим делам, не преданности долгу, только ему... "Оскоплённые" сосны - сколько народу лапник с них драло - показались ему близкими и родными - даже в общем их несчастье. Единение с лесом - тяжкий грех. Леса - гнездовище чудовищ - нужно вырубать и разводить на их месте прекрасные сады. Так говорили ему давно. Дети города - тесного, каменного ковчега свободы - не любили леса. Да и не было рядом таких лесов. А те, что были, - почти как сады. Каждое дерево герцогу на учёт. А здесь бескрайние пущи, утешающие, спасающие. "Для нас пришельцев - убивающие".
Его же доля - греться у костра врага, есть хлеб из рук врага. Любой, узнав правду о нём, отдаст на муки и будет прав. И только эти обглоданные сосны, едва заметные во отблесках костров, казалось, не поступят с ним по справедливости. Они несправедливы. Как здорово, что в мире есть хоть что-то несправедливое. Значит, он всё-таки не такой безнадёжно правильный.
Наверное, он думал об этом не так долго, потому что ещё не прервалась ниточка их разговора.
- Экая ты глупая, - возразил он на здешний манер, - поутру нечистая сила вся прячется...
- Не, - замотала головой девушка, при её пышности и дородности этот детский жест выглядел смешно и трогательно, - Евпатий говорил не так. Он говорил: бесы сами придумали такое, что, мол, днём их нет. Днём-то как раз самые бесы...
"Опять этот Евпатий", - недовольно подумал Боэмунд. Он уже не мог разобраться, злится ли на то, что это имя напоминает ему о будущих, дневных, делах. Или... ну не ревнует же он? Глупо было бы.
- А спать-то и вовсе не хочется, пошли к костру, - вдруг встрепенулась Прокуда.
- Что костёр, на небе вон тоже. - Он осторожно сел. Примятый лапник недовольно захрустел, упруго выгнулся. Прокуда, словно повторив движение примятых веток, потянулась.
- Лапник-то абы как постелил, - улыбнулась, - эх, богомольцы... беда с вами.
- Да не богомолец я никакой... Беда просто... Ты на площади-то рязанской была? Видела меня? - обиделся Боэмунд на то, чем полагалось гордиться, то есть не гордиться, ведь гордость - это тоже грех... Да что ж у них не грех в конце-то концов!
Слава Всевышнему, здешний люд относится к монахам, точно к покойникам. Хоть и с почтением, а на его место, как в домовину, не больно-то охота. И ещё здешние князья один другого насильно стригут. А те, едва опасность миновала, расстригаются обратно.
Слава Всевышнему - мало ещё в этой стране культуры.
Режут по мотивам варварским, за власть, за маммону. Его родной Безье топтали правильно, культурно. В эту глушь такие нравы только ползут. Как сады на тёмный лес. А садовник, известно, и малой дикой травинке не даст на солнце смотреть. Но сейчас - ночь, сейчас солнце отдыхает.
И война тоже. Отсыпаются бесы в пёстрых кожухах и здесь, и в мирном лагере Гуюка.
Спите, а мы погуляем, если, конечно, "дама" согласится. Повернись судьба иначе, был бы он трубадуром...