Однако, спросив о себе, Боэмунд услышал такое, что уже никак не мог бездумно наслаждаться звёздами. Так бывает: всё о человеке известно любому, только не ему самому.
- Все вокруг тя кругами ходют, говорить боятся. А не смешно ли от благодати-то шарахаться? Иной раз в хате ей как следует намолишь, так все окна и двери затыкать надо, чтоб на холод не ушла. А тут - бери её даром. Перед боем-то в самый раз. А я и медведя не боюся, и тебя не боюся.
От исповеди такой у соглядатая всё более округлялись глаза, становясь похожими на те, что на иконах рисуют. Он узнал о себе много нового: оказывается, было ему, бывшему иноку, что Господь пошлёт Небесную Кару - полчища татарские - на землю булгарскую, ежели булгары всем народом в веру праведную не перейдут. Поняв предназначение своё, Боэмунд лишил себя добровольно плоти греховной да и запродался в бесерменские холопы - нести Слово Божие в земле булгарской. Нехристи его, знамо дело, не послушались и лишились града за грехи.
- А дальше? - с возрастающим интересом внимал Боэмунд.
Дальше всё было ближе к "правде". Только почему-то получалось, что он не бедная жертва, а чуть ли не сам татар наслал. Вот это да! Такого отклика на своё актёрство он не ожидал. И что теперь? Каждая собака в лицо знает - не кланяется, так шарахается. У него было такое чувство, что Бату им пожертвовал. Сейчас - этой свободной ночью - Боэмунд очень на него злился.
А может, оно и к лучшему? В конце концов, Джамуха-Сэчен - главный друг и соглядатай Темуджина - был в полном доверии у всех врагов Чингиса, ибо играл роль не просто его недоброжелателя, а опаснейшего из таковых. "То есть нужно, как со слухами, не опровергать, а раздуть и довести до полной нелепицы".
Думая о заботах, он предавал эту ночь, подаренную именно ему... "Ну уж нет, поразмыслю обо всём поутру, а в глазах этой юной кудесницы быть человеком "не от мира сего" не желаю". И он бросился в бой за себя, настоящего. Ну не совсем "настоящего" - жить тоже хочется, - но почти.
Рано или поздно понимаешь: есть только одна святыня на земле - человеческая жизнь. Какая именно? Твоя собственная. Эта мысль как дом родной. Всякий странник с трепетом подходит к дому, который некогда покинул.
Не противоречит сие и религиозной мудрости, ибо "устами младенца глаголет истина", а младенец - дело известное - любит только себя. Дьявольские силы ещё не заставили его любить всякий остальной вздор. И да пребудет высокое шкурничество главным зерцалом лика Господнего, аминь. Так хотелось думать Боэмунду в ту ночь в лесу под Пронском. Мысли о себе, любимом, которые он столько лет держал как раненых зверей в глухой клетке, отворили дверцу и выскочили на свободу. Но смогут ли "звери" снова жить в лесу... после стольких лет неволи?
"Завтра - как Бог даст. Сегодня, в этом лесу - смогут".
Он с трудом сдерживался, чтобы не раскрыться перед Прокудой, чтобы не сбросить с себя преждевременные похоронные "ризы" страстотерпца, чтобы не превратиться в мужчину и воина хотя бы на эту волшебную ночь. Облик непобедимого витязя - хозяина девичьих грёз - был ему до боли понятен. Что тут, в конце-то концов, понимать? Что там её Евпатий? Небрежные (но и не глупые, да) речи сего Евпатия "дама" пересказывает с придыханием?
Кто этот Евпатий такой? Дремучий боярин, тыкающий рогатиной медведя? Небось приезжал охотиться - красивый, статный, неудержимый. Пленил призраком той жизни, в которую ей попасть - только служанкой, да и то... Но что ведает тот Евпатий? Разве он видел, как аравийские рассветы ломают раскалённым шаром душистые южные ночи? Как набегают с Востока отряды лучей, лихо перескакивая горы Ливана? Слышал ли этот Евпатий, как воюет упругость с властным шагом в скрипе огромных осадных лестниц, как мечутся и ревут ослепшие слоны? Видел ли он чудные страны, где драгоценные камни падают в пески при обвалах, а реки путешествуют, как пилигримы?
"Рассказать ей всё о себе, прожить эту ночь в истинном обличии, а утром (она же его непременно выдаст) пусть растерзают", - клокотало всё в нём.
Растопчет он свою честь и клятву верности, оставив этих людей в живых, не заманив их в ловушку, зато проживёт эту ночь.
Он уже был готов так поступить, но она, как назло, всё продолжала щебетать про своего Евпатия. Боэмунд вдруг с глубокой досадой понял, что с этой дорожки её не свернёшь. Заговоришь о чём-либо другом, и она заскучает очень быстро. Закончится эта волшебная прогулка, а до утра ещё ой как далеко! Что же он будет делать тогда? Выть на луну как бездомный пёс?
О Евпатии? Ладно, будем о Евпатии. Он стал прислушиваться к музыке её речи.
- ...он и с рогатиной меня научил. Говорил - половецкие женщины мужу и на войне соратницы, а наши как квашня... - Её глаза плавали в восторге. - Знаешь, а там и сила вовсе не нужна, медведь-то сам на рогатину лезет. Держи её только, не трусь.
- Из берлоги поднимала? - искренне удивился Боэмунд. - Сама?
Богатырша стыдливо опустила очи долу:
- Да я уж и так и сяк его приворожить хотела. Телесами-то ему многие крутили, глазками моргали, а я вот - рогатиной на заимке.
- Приворожить? Кому "телесами крутили", медведю? - вконец обалдел мнимый святой.
- Не-е, Евпатию, - без удивления отмахнулась Прокуда, с таким же успехом она бы говорила о возлюбленном и с пнём. - То-то удивился, ладо, как медведя-то на острие взяла. Ты, говорит, соболь моя золотая, таковы слова и молвил. Таперича всегда на охоту берёт... сготовить чего, обстирать. Он со свитой-то не любит.
- Богатый? - Боэмунд уже без особой охоты поддерживал эту беседу.
- Да уж не бедный. Первый боярин у Юрия-то Игоревича, и воевода первый. Всё узорочье боевое вокруг себя собрал. Дружина - что на подбор, каждый десятерых стоит. Ты не слышал, поди, а в здешних местах иной отрок к нему и в холопы мечтает, а уж в гридни - почёт и честь. Да не всяких он берёт, ой не всех.
- Отчего ж не с нами пошёл? Не дело князя своего в трудную минуту бросать.
- Да поругались они на снеме... Ежели правду молвить, не надо бы войско в степь выводить - погибель это, так он князю и сказал.
- Вот как. - До этого мгновенья Боэмунд слушал её лениво, теперь насторожился.
- Ага, - кивнула девушка и с новой силой затараторила.
Оказывается, этому самому Евпатию пришло в голову единственно разумное решение: не запираться от орды в городах - "всё равно не удержим". Не ворочать, мол, надо по степным буеракам неповоротливое, непослушное войско, но сколотить отряды из летучих всадников и метких охотников, тысячи эдак с две. И тылы поганым тормошить. Даже ОДИН сплочённый и опытный отряд затруднит воинству Батыги жизнь по самое брюхо, "а то и проткнёт брюхо-то". Орда идёт "загонами малыми", растекаясь по лесам в поисках кормов, - иначе не может. По незнакомым лесам - тут бурелом, там засека - не очень-то наскачешься. А для здешних людей каждая тропка знакома. Так вот - нужно сперва отхватить руки загребущие, а уж потом и по голове - булавой. А в степь поганым поздно отступать, здешняя зимняя белизна - для них погибель.
Рязанский князь Евпатиеву роковую задумку, понятное дело, не поддержал. Такое разрешить - узду из рук упустить.
- Разругалися они, - с непонятной гордостью подытожила Прокуда, - Евпатий развернулся да и уехал в Чернигов - удальцов собирать.
- А ты-то чего с ним не пошла? - Дотошный соглядатай, окончательно проснувшийся в Боэмунде, растоптал "влюблённого витязя". "Что это? - встряхнулся он, - что это меня так околдовало? Еле вырвался".
- Поругалися мы, - вдруг заплакала великанша, всхлипы были тонкие. Её приятный голос, никак не вязался с ростом. - Не люба я ему, не взял с собою в Чернигов. Даром и медведя колола... Трёх. Это, говорит, тебе не ловы.
- Трёх?!
- Я и пошла с вами чего? Вот убьют, будет плакать... А ежели я татар с десяток уговорю, может, и сжалится. Как думаешь, блаженный? Тебе всё ведомо.
Ещё осенью, когда обсуждали план похода, Боэмунд, по своему обыкновению, задал Субэдэю привычный вопрос: "Что бы ты делал на месте урусутов?"
- Зная про нас всё? - Похоже, в том он и видел опасность.
- Я щедро засеял их землю "глазами и ушами", мы знаем многое о них. Они про нас - почти ничего, - на всякий случай успокоил Боэмунд. - Но если бы знали?
- На их месте я увёл бы людей из городов, увёз из них припасы - ведь в лесу всё можно спрятать. Города для них - не защита, а ловчая яма. Хорошо, что они этого пока не поняли. Хотели бы мы, нет ли, а пришлось бы рыскать по чужим буреломам.
- Хорошо, что дальше. Что бы ты сделал с войском?
- Наши отряды были бы, как волчья стая в лесу, где хозяйничает тигр. Знаешь ли ты, там, где тигр пастухом, волки не уживутся.
- Стая растерзает тигра, но поодиночке он их легко переловит, - Субэдэй даже улыбнулся, представив себе, как ловко сам себя громит, - а создать такого тигра - много ли надо? Хватило бы княжеских дружин как его головы, да ещё добавить быстрые удары лапами из засад. Для этого лесные охотники - в самый раз. Они из-за деревьев стреляют не хуже, чем мы с коня.
- В урусутских лесах не водятся тигры, только медведи, - сказал Боэмунд.
- Твоя забота, чтобы тигр не появился, - не моя, - испытующе посмотрел Субэдэй.
- Там скорее крокодилы, - улыбнулся Боэмунд, - пасть огромная - ножки маленькие, прыгает только вперёд.
- Если они не боятся нас настолько, чтобы сдаться без боя, пусть не боятся совсем. Потом опомнятся - поздно будет: мы успеем закрепиться, - пробурчал полководец.