Таков вот был этот старик, крутой и молодцеватый, слегка захандривший в поместном уединении и воспринимающий как глас божий перемены своих настроений. Выглядевший после Парижа и Рима очень светски: шелковая узкополая шляпа и добротный серый сюртук, отменный жилет, правда в следах нюхательного табака - привычка усадебной небрежности. Крупная его голова была под цвет олова, так седеют светлые волосы, на темных седина серебряная. У "генерала" зоркие темные глаза, чувственный рот, улыбка под бурыми усами - ленивая и немного желчная, но молодо преображающая его лицо. Он стареет, становится болезненным и капризным.
Но об идеях он говорил о прежних - декабристского толка: воля, возможность гласности, сословное равенство, республика. Редко кто из их поколения, из не сосланных, но напуганных сыском, после верчения и катанья жизнью и десятилетий душевной скрыти уберег прежние свои взгляды как сегодняшнюю реальность. Эх, российская "воля" - места! Именно в ней нам мнится спасение от всех неурядиц и пропадей, а уж с нею-то как-нибудь приложится и все остальное!.. Но верно ли, что она разрешает все затруднения? - однако таким вопросом не ко времени и слишком болезненно задаваться в ее отсутствие. Вот и не будет пока что биться над тем Александр. А станет с наслаждением смотреть на своего собеседника и слушать этого зоркого и крутого старика, воюющего с произволом и казнокрадством в своем уезде. Воспитывают ведь не сами по себе "идеи", с которыми нетрудно согласиться в общем виде, по-прежнему задавливая просвещение и разоряя мужиков, но воспитывают в противовес этому такие вот люди.
Редким в Неаполе пасмурным днем они затеяли с утра беседовать и пить чай. Да и засиделись с "генералом" до вечера. Разом повеяло на Александра "российскими завтраками, которые продолжаются до темноты, и обедами, которые оканчиваются на другой день"… Уж старшая Елена с робкой заботой заглянула в дверь и проговорила слегка нараспев, как теперь изъясняются встреченные ею здесь московские барышни:
- Папенька, мы подумали: полно вам… Ужин на столе.
Тот вскинул гривастую белую голову:
- Занят я - и полно с твоим "полно"! Ты подслепая ли, я чай, не видишь, что мы заняты?
Александр постарался немного сгладить его резкость:
- Толкуем вот о всяких губернских сплетениях. Одни только абстрактные люди и идеалисты не любят сплетен…
Но "генерал" проводил дочь восклицанием:
- Востра на глупую суету! Без настоящего присмотра вырастя, белится и пудрится, как купчиха!
- Как же… без присмотра? - выразил интонацией свое сомнение в том Александр.
Но Тучков не стал сие обсуждать.
В общей зале послышался тихий плач Елены.
Ершистый старик и в самом деле знал от Москвы до Пензы про вся и всех. Есть у него родичи судейские и министерские, да и сам он в гуще событий. Правда вот, не выбран теперь в уездные предводители: многих не устраивает его нрав и то, что не покрывает расхитителей, которые восемь лет ставят бревенчатый мосток через реку и положили за это время в свой карман - за пять каменных. Помешали его избранию и толки о том, что отпускает мужиков на отхожие промыслы, но тут у Алексея Алексеевича один ответ: чем нищету зрить - лучше с глаз. Да еще его приятельство с Огаревым…
Как он там, Ник? - желал подробно узнать обо всем Александр, хотя о многом в его жизни "генерал" уже рассказывал. Старик посмурнел, высказав, что состояние его соседа серьезно подорвано. Толковали о том с экономическими выкладками и расчетами.
Герцен вспомнил свои прежние беседы с другом, который уже много лет был "владельцем". Ник говорил о том, как горько наследное достояние. Потому что, если подумать, так ли уж гуманен он, помогая бедным… на чужие деньги? Не его ведь они, скорее как раз их… Однако раздай их подчистую - посадят на цепь в "скорбном доме". Так что он должен пытаться устроить крестьянам другую жизнь.
Человек, не знавший по широте и вольности души счета деньгам, Огарев вынужден теперь их рассчитывать, ибо он не имеет права разориться из принципа, то есть для наглядности: ведь он одним из первых начал строить хозяйство на оплачиваемом вольном труде по фермерскому методу. Он должен продемонстрировать такую возможность помещикам и научить крестьян быть свободными и работать за достойную плату. Его усилия должны быть терпеливыми… Да-да, согласился с ним тогда Герцен, грубый нажим породит только двоедушие и работу без души.
Ник заверил:
- Буду пытаться. Перебарывая привычное уже безверие, разор, воровство… Из всего этого нас спасет весьма простое чувство, которое зовется по-русски довольно мудрено: гуманность. Звучит непривычно. Да спасемся только ею. Мы не погибнем! Больше тяготения к силе, чем к концу… а во-вторых, такова моя вера.
Однако дела в его владениях покуда неважны.
Тучков сказал:
- И вправду, не вернее ли заставить и погнать на пашню, не спеша с договоренной платой за полусделанное и сделанное в насмешку помещику? Должно же быть и самолюбие у владельца!
- Да ведь… Алексей Алексеевич, бьетесь же вы со взяткодателями и расхитителями в уезде - конца им не видно и ощутимого результата тоже, кроме вреда себе, и есть только один резон: что иначе не можешь! Единственный резон у человека порядочного: пусть я один таков, да таков!
Тучков буркнул:
- Разве что… - Глянул усмешливо и одобрительно. - Конца не видно, это верно. В своем доме и то не покончу. Перед отъездом обнаружилось… Елена! Да где ж ты? Приди сюда, расскажи! Она обнаружила, хвалю.
Снова явилась Елена. Уныло перечислила покражу из кладовой: ряпушки копченой три сотни, ящик сардинок, сыр и душистого мыла двадцать кусков… да десять коробок с чинеными перьями. (Последнее - уж совсем не ясно, зачем взяли.)
- Иди, - махнул рукой "генерал". - Все это растащили дворовые. Ну а приказчик Хлындин прихватил в виду их отъезда поболее того… Затеяно было разбирательство, да лжет он. Ведь они знают, что кипятком их не станут поливать, а батоги и перенести можно! - рассказывал Тучков.
Предстала в яви картина следствия. Меланхоличный молодец роняет, что, мол, неведомо ему и как, мол, прикажете… Крадено - но нет того чувства, что это несправедливо, даже вроде бы тень удовольствия у него на лице. Заискивающий - и меланхолический…
- …Приказал я оставить его без зипуна зимой, покается - так отменю, - завершил повествование Алексей Алексеевич.
- Да разве… послушайте!..
- Ведь с ними нельзя иначе - вы, отец мой, Александр Иванович, еще не владели!..
"Да… - думал опустошенно Герцен после долгого чая, - покуда вы с ними так - иначе нельзя, и долго еще после того… Как возможно, чтобы по-другому? - привычно всем стало думаться. Таков российский либерал - все вперемешку: и мелочное, и великое; и "шкуру спустить".
Славный он человек и редкий, думал дальше Александр, но что делает с людьми российская жизнь, видно в каждой его черте. И таковы даже наши лучшие, сегодняшние.
Воспитывают - идеи? размышления? литература? Нет, еще и привычки, то, что было веками общепринятым, а также то, что называется "средой"; самая кровь в каждом из нас необходима другая - чтобы переменилась жизнь! Изменяемо ли все это?..
Он пессимист? Нет - напротив. Подлинный оптимист видит уязвимые места, чтобы направить туда усилия, работать.
Покоя же нет. Даже здесь, в благословенном краю. Пусть это будет у Натали…
Его же счастье называется как-то иначе, сложным именем. Он пока не знает, как его окликнуть. Но чувствует, что оно существует.
Происшествие, случившееся с ним и Натали в Неаполе.
Здесь также шли митинги. И, вернувшись с одного из них, он застал жену в отчаянии.
- Не подходи ко мне - я преступница! Я потеряла все наше состояние…
Она вышла утром на набережную, держа в руках бумажник с денежными документами, боялась оставить их в гостинице. Ее подхватило уличным шествием, и какие-то приглядывавшиеся к ней личности оказались рядом. Ее притиснуло к ограде парка, минута - и она без бумажника…
У жены было что-то вроде нервной горячки. В бумажнике находились банковские закладные и документы на подмосковное Покровское. Все они на имя Луизы Ивановны, она - наследница Яковлева.
Герцен сказал:
- Ничего. Что же… В самом крайнем случае я прокормлю всех нас.
Положение, однако, было серьезным: с семьею за границей и без средств. Необходимо было действовать.
Он дал объявление в газету. Неделя прошла без отклика. С неаполитанскими знакомыми он пошел в порт и таверны и, собирая грузчиков, бродяг, матросов, объяснял им, что пропавшие бумаги - иностранные и именные, можно только обездолить владельцев… Он уплатит вознаграждение тем, кто вернет документы.
Неизвестный человек через несколько дней передал швейцару гостиницы, чтобы Герцен явился тогда-то в район ночлежек Тороти. Александр отправился. Не столь уж безусловно надеясь вернуться обратно… Последовали многоступенчатые переговоры с бродягой, с торговцем рыбой и с лодочником; с него взяли слово, что он ничего не сообщит полиции. Да это было бы бесполезно, понимал он.
И вот на зловещем пустыре он отдал деньги молодому человеку с крутыми бронзовыми кудрями и властным взглядом, атлетически сложенному и почти нагому, прикрытому лишь неким обрывком парусины. Наконец на выходе с пустыря Герцену вернули документы.
Его поразило веселое и смелое достоинство того человека - нищего ли, контрабандиста, вора… (Происшествие оказалось связанным с заветными герценовскими мыслями.)
Они возвращались теперь в Рим, по дороге останавливаясь в Милане и во Флоренции - городе Микеланджело, Рафаэля и Леонардо, родине Возрождения.