Атаман приготовился ответить один, но с ним вместе подхватили все смотрители дружным хором:
"Нет, невместно мне с бабой нежиться,
Не наскучила вольна волюшка,
А болит душа за почестный люд,
Что спокон веков мукой мается".
Песня кончилась. Начиналось действие. Сторожевой - человек с медалями - сделал шаг к атаману и отчетливо доложил:
Сторожевой.
Атаман честной, Степан Тимофеевич,
Не вели казнить, вели слово вымолвить.
Атаман.
Говори, мой верный есаул Черный-Ус.
Есаул.
За сизыми тучами, за бережными кручами,
Виден город сооружен, частоколом окружен,
С церковными макушками, с бойницами и пушками.
Атаман.
Что сие есть за город, молодцы?
(Разбойники хором)
Город есть Синбирской,
Воеводой в ем злодей мирской.
Атаман (вставая).
Эй, вольная вольница, кабацкая голь!
Атаманов приказ слушать изволь:
Острите сабли, заряжайте пищали,
Чтобы стены синбирски под топорами трещали.
Знаю я того злодея-воеводу,
Много чинит лиха простому народу.
Все разбойники.
Воеводу в воду!
Хор.
Как под городом Синбирском
Говорил наш атаман:
"Гей, дружина удалая,
Рассыпайся по горам".
Представление длилось еще изрядно долго. После Симбирска следовали: Самара, "малый городок" Хвалынской, Вольской, и так вплоть до Астрахани. Несколько однообразный "разговор" обильно перемежался известными всем песнями, от самых грустных до веселых плясовых. В пении обязательное участие принимали все смотрители. После взятия "славной Астрахани" представление "Лодки" закончилось залихватской общей пляской с посвистом, под стрекотню десятка неизвестно откуда появившихся балалаек.
Дальше следовало еще много диковинных вещей.
Шумский, укрепив на помосте особую заслонку, показывал из-за нее "кукольную кумедию". Появление длинноносого Петрушки, с его пронзительным, скрипучим голосом, было встречено всеобщим восторгом, радостными криками и плесканьем в ладоши. Все куклы были собственноручно сделаны Шумским и раскрашены Иконниковым.
Шумский мастерски "калякал по-петрушечьи", - с пищиком особого устройства во рту. Петрушка предварительно спел песню про "Муху-горюху и комаря-звонаря". Потом поздоровался с честным собранием, "проздравил" с праздником.
Красным девушкам послал воздушные поцелуи. Пообещал, погодя, их "пожать, помять, попудрить мучкой, погладить ручкой, подрумянить небритой бородой и подарить подарок дорогой".
Девицы визжали, закрывали лица растопыренными пальцами, чтобы все же видеть, что делает Петр Иваныч. Петрушка подробно рассказал, где он был и что видел со времени последнего свидания с честным собранием.
Оказывается, он побывал "в городе Парыже, лечился от грыжи; был в городе Италии, где все девицы без талии и так далее, - без бедер и грудей, и совсем не похожи на людей, ходят как коровы и все отменно здоровы". Теперь он очутился "в городе Ярославле, во всей красе и славе". Жаловался, что "по случаю Троицы в животе чтой-то не строится", какие-то "в животе колючки позывают на частые отлучки". Рассчитывал "в знакомой кумпании на добрый прием, а наипаче с красной девицей вдвоем".
Смотрители хохотали, визжали, хлопали. Задавали Петру Иванычу шутливые вопросы, на которые он отвечал непременно "складно".
Ребятишки из зала перекликались такими же "петрушечьими" голосами.
Потом появилась новая персона - худой и длинный "лекарь-пекарь и аптекарь". Пекарь щупал у Петрушки "пульсу" на носу, заставлял его "дыхать, пыхать, кашлять, чихать и всяки звуки издавать". Колотил его, что было мочи, "между лопаток, в поясницу и так до пяток".
Лекарь нашел у Петра Иваныча "злую немочь сухотку-чахотку, а паче к кабацким питиям охотку". Назначил очень сложное лечение: настой из красного перца, чтобы оттягало от сердца; внутрь - белену и молочай, к затылку - Иванов-чай; на горло - пластырь вонючий, шею обмотать онучей; по пуду кулаги в каждый лапоть и чтобы "покеда девчонок не лапать"; натощак, поемши, принимать по посудине "целебного зелья-варева, которо на адском огне варено". Следовало перечисление входящих в состав лекарства веществ. Тут были и поташ-корень, и собачья голень, и настой на какой-то "одной вещи простой", и щучье вымя, и "мазь которая не имеет имя". Все это с прибавкой жира-инжира, накипи со щей, тараканьих мощей, ревеня и травы чур-меня, чаю-шалфею, лампадного елею, мази-камфоры, а после всего - провалиться в тартарары.
За сим последовала честная и добросовестная выплата лекарю гонорария за совет. Петрушка "слазил в сундучок и добыл оттуда добрый дрючок". Расплата длилась очень долго. Петрушка припоминал каждую специю и усердно отсчитывал лекарю по загривку.
Публика была в восторге, просила прибавить, напоминала, за что Петр Иваныч позабыл заплатить.
После лекаря явился подъячий-взяточник, потом винный откупщик, наконец хожалый, чтобы забрать буяна в сибирку.
Все они получили свое, не исключая и хожалого. Под конец Петрушка спел песню о том, "как на свете надо жить, чтобы брюхо отростить".
Смотрители не желали отпускать своего Петра Иваныча, требовали повторений. Предлагали деньги, упрашивали. Вылез из-за прикрытия Шумский, со вздохом объявил:
- Петр Иваныч занемог, лежит без задних ног, ждет помощи от бога и подкрепляется винцом немного.
Далее было объявлено о прибытии "столичного стихотворца", который прочтет "очень грустный стих из своей головы". Смотрители насторожились.
Вальяжно вышел разодетый по-модному Алеша Попов, - в ярком кафтане, в белом пудреном парике, в шляпе с позументом. Раскланиваясь с публикой, стащил вместе со шляпой и парик. Потом снова нахлобучил парик на голову.
- Да это Ленька Попов! - закричали ребятишки.
Алеша отыскал глазами Машеньку Ананьину, ту самую бойкую девицу, которой надоело ждать начала. Уставился на нее в упор и начал читать сочиненные им стихи.
Откуда-то сбоку послышалось рокотание гуслей. Это Федор Волков наскоро подобрал музыку для алешина сочинения.
"Ах и что со мною с добрым молодцем сталося?
Ах и куда моя сила буйная девалася?
Мне печаль, тоска-кручинушка связала плечушки,
Стал я, молодец лихой, смирней овечушки.
По-над речкою стоит домишко в два окошечка,
Там сидит моя зазноба, будто кошечка.
Прохожу ли мимо - сердце трепыхается,
А она, жестокая, над мною надсмехается.
В жар-озноб меня кидает, моя любушка.
Сжалься, смилуйся над мальчоночком, голубушка!
Улыбнись мне, рассмейся из окошечка..
Нет! Сидит Ягою-бабой моя кошечка.
И чего я, парень, так горю и маюся?
Пойду брошусь с кручи в Волгу… - искупаюся".
Слушали внимательно. Привставали с мест, чтобы рассмотреть, к кому это он так упорно обращается.
- Утопнешь! - кричали мальчишки.
Не смутившаяся нимало Машенька, не переставая лущить семячки, громко сказала:
- Эка беда! Одним кутейником меньше будет.
Публика захохотала. Алеша ушел за сарай, совсем обескураженный.
Дальше играли на гуслях, сначала Федор и Гриша Волковы вдвоем, потом один Федор.
Играл он хорошо и долго - смотрители не отпускали.
Под конец спел песню, сочиненную им самим, сам играя на гуслях. Песня была грустная и начиналась словами:
"Станем, братцы, петь старую песню,
Как живал люд честной в старину…"
Голос у Федора был сочный и гибкий, глубоко западающий в душу. И гусляром он был отличным, умелым и музыкальным: гусли под его быстрыми пальцами только что не разговаривали. В отношении к нему у смотрителей проглядывало какое-то особое почтение, без того панибратства, с каким они относились к его веселым товарищам.
Солнышко уже было низко, вот-вот сядет. В сарае становилось темновато.
Вышел Ермил Канатчиков, поблагодарил почтенных смотрителей за посещение скромной "забавы", просил пожаловать в будущее воскресенье.
- На нонешний день будя! - закончил он.
- Маловато! - торговались смотрители.
- Хорошенького помаленьку, - скромно заявил Ермил. - Да и темновато становится.
- Нам не кружево плесть, и в темноте услышим, - уговаривали смотрители.
В это время у ворот с улицы послышалась громкая брань. Кто-то грозил оттузить кого-то палкой. Все повернулись к воротам.
Оттуда, расталкивая народ и ругаясь во весь голос, пробирался человек в диковинном "заморском" наряде, - в каких-то разноцветных широких плащах, одетых один поверх другого, в огромном парике из сивого конского волоса и с чудовищно большими "гляделками" на носу. За ним, мелко семеня ножками, шла хорошенькая девушка, тоже одетая по-заграничному, в коротенькой юбочке. Шествие замыкал понурый человечек в широченном белом балахоне с красными пуговицами величиной в кулак, в остроконечном колпаке, но в лаптях с онучами. Лицо сплошь вымазано мукой. "Девушка" подозрительно легко вскочила на помост, мужчины с шутовскими ужимками полезли за ней.
Начиналась "интерлюдия" на заморский манер.
- Куда ты завел нас с дочкой, обжора, плут, ленивец? - кричал старик, пытаясь достать набеленного человека палкой. - В какое царство-государство? В какие дебри-пустыни?
- Какие ж дебри-пустыни, Панталон Иваныч? Глянь-ка, скоко народу сидит, - указал Арлекин в лаптях.
Следовало разглядывание публики, догадки, что за люди такие есть.
- Може людоеды? - спрашивал Панталон.