- Робя, когда же? Аль забыли про "Забаву". Смотрители у меня сарай рушат. "Разбойников" требуют и протчего.
- А много собрамшись смотрителей? - с явной неохотой спросил кто-то.
- Полно! Уже с час времени бушуют. Мы уж от себя немудрящую комедь сломали. Сейчас там песни орут. Айда-те, что ли.
- Пойдем, ин, ребята. Назвался груздем, полезай в кузов.
Чтение "Гамлета" отложили.
- Пошли, ребята! - кричал Алеша Попов. - Вот весело! Теперя всякий день пойдет. Раздувай кадило!
Ваня Нарыков завладел "Гамлетом" и ни за что не хотел с ним расстаться. Выпросил на дом почитать. Всей артелью двинулись на "забаву".
- Гусли, Гриша, не забудь захватить, - предупредил Ермил Гришу Волкова.
Федор подумал и добавил:
- Захвати уж и мои, Гришутка… Авось…
"Забава"
"Забавой" именовалась исконная стародавняя веселая потеха ярославцев, "зачала" которой никто не помнил. К зиме она несколько замирала и сокращалась, с наступлением лета вновь разгоралась и развертывалась вовсю.
Известно было, что подобные ж "забавы" справлялись и во многих иных городах.
Летом выбирали какой-нибудь поместительный сарай, ставили наскоро разборные подмостки. Для смотрителей натаскивали скамей, пустых ящиков и бочонков, пеньков и досок - и "тиятер" был готов. Зимой орудовали без всяких подмостков, в комнатах, в избах; на рождественских праздниках - где-нибудь на дворе, на расчищенном снегу.
Приготовления были крайне несложны, смотрители всему верили на слово.
В прядильном сарае Канатчиковых такой самодельный театр существовал уже лет пять подряд. Сарай был очень удобен - длинный, широкий, с воротами в одном узком конце прямо на улицу. В противоположном конце - большое прядильное колесо; перед ним и ставились подмостки. Что бы ни разыгрывалось на подмостках, колесо неизменно служило основной декорацией.
Одним боком сарай выходил на широкий двор. С этой стороны имелось несколько дверей. Во время кручения веревок двери открывались "для света".
"Смотрельная палата" имела несколько необычный вид. Всюду - из-под крыши, со стропил и со стен - свешивались гирлянды паутины, конопли и кудели, густо усеянные костричиной. Местами эта поросль была настолько густа, что казалось, будто сарай за древностию лет обрастает длинными седыми космами.
На стенах красовались подвешенные круги новых веревок. Они были похожи на корабельные спасательные круги. Да и весь "театр" чем-то напоминал обомшелый изнутри старый корабль. Вдоль стен на земле высились бочкообразные свертки толстых канатов. Они также служили сиденьем для смотрителей. Углы и проходы были завалены грудами кострики. В ней всегда с наслаждением копошилась детвора, поднимая изрядную пыль.
Земляной пол, обычно скрывавшийся под густым слоем клочков кудели и кострики, сейчас, по случаю открытия, чисто выметен. В глухом углу сарая, у прядильного колеса, на низеньких козелках и бочатах настланы в два слоя новые тесины. Вокруг все густо обсажено свежими пахучими березками.
Сарай очень низок. Комедианты на подмостках едва не касаются головами стропил. Но на это никто не обращает внимания. Театр всем кажется очень удобным и нарядным.
Все двери в сарае настежь. Смотрители не скучают в ожидании комедиантщиков. Уж за несколько улиц слышна протяжная многоголосая песня:
"То не горькая кукушечка в роще куковала,
Тосковала, разливалась душа-девица
По милом дружке, по неверныим…"
Увидав подошедшую ватагу комедиантщиков, смотрители оборвали песню. Послышались недовольные, задиристые выкрики:
- Зачинать пора! Али не выспамшись? Зазнались робята, с барами якшаются…
Шумский с разбега вскочил на помост, залихватски свистнул:
"Эй, купцы богатые,
Молодцы тароватые,
Девицы красные,
Глазки подведенные да ясные,
Тальи поясочками схвачены.
Щечки кирпичом насандарачены".
Девицы завизжали, захихикали, начали кидать в "обидчика" щепочками. Парни загоготали… Шумский быстро и ловко подбирал давно знакомые присловья, вспоминая раньше заученное, фантазировал сразу "из головы", не умолкал ни на секунду, чтобы дать возможность комедиантам подготовиться:
"Коль собрались - ждите череду,
Не молотите языками лебеду,
Не верещите, что сорока,
Из оного не выйдет прока.
Всему свой черед.
И солнышко ино работает, а ино и отдых берет".
Смотрители запальчиво закричали:
- Солнышко-то работает эва с какой рани! А вы, баре, до полуден в пуховиках нежитесь. Царство небесное проспите! Али к попам в пономари подрядились свечные огарки жевать?
Шумский решил разделаться с неугомонной публикой по-свойски:
"Вы вот что, ребята,
Комедианты люди вежливые,
Сговорчивые и очестливые,
Коли с ними по добру да по хорошу.
Не ндравится - пожалте за дверь, на порошу.
Известно, вы привычны так:
Обронил пятак, собрал четвертак
И ну кричать: расхватали!
Как вы к нам, так и мы к вам.
Брат за брата, голова уплата.
Не ндравятся наши порядки -
С нас взятки гладки:
Взял боженьку за ноженьку
Да и об колоду,
Али бо за хвост да в воду".
Смотрители захохотали, захлопали в ладоши, закричали в восторге:
- Ловко чешет, дуй его горой! Не язык - бритва! Чай, на ремень правит, сам брадобрей! Вали, Шумской!
"Минутку терпенья,
Будет вам представленье.
Вот токо перекручу онучки,
Да подожду вон той далекой тучки.
Что она несет, дождик али снег,
Али и вовсе ничего нет?
Разведаю, тогда вам доложу,
А покеда посижу да погожу",
Шумский умолк и с серьезным видом расселся на помосте. Смотрители хихикали, ждали, что будет дальше. Шумский долго любовался на свои сапоги, потом снял один и начал рассматривать в него публику, как в подзорную трубу: сапог был без подошвы. Смотрители хохотали от души, особенно девицы.
Публика собралась самая разношерстная. Старики и молодежь. Девицы в ярких сарафанах, румяные, ядреные, с косами до колен, со стеклярусными поднизями на головах. Некоторые одеты по-модному, в юбках "на фижбиках", рукава пуфами. Парни в широченных синих китайчатых рубахах, с огромными красными ластовицами, вшитыми подмышки. Некоторые в щегольских поддевках синего сукна, реже - в немецких кафтанах и камзолах. Чуйки, сибирки, епанечки, шляпы гречушниками. Босоногая детвора в длинных ярких рубахах, иные без штанов, - этих больше всего. Жеманные мещанки в киках, во вдовьих темных нарядах, - скромные неулыбы, губки сердечками. Старушки в черных платочках, в синих до мотканных "монашеских" сарафанах. Компания купчиков с женами в пышных шелковых платьях, с кашемировыми шалями на плечах, в атласных алых повойниках.
Ждать приходилось долговато, - очевидно, комедианты где-то за сараем устраивали примерную пробу. Бойкая черноглазая девица не выдержала, на весь театр засетовала протяжно и жалобно:
- Вот так весь денек, милые, и сидите, да на колесо глядите.
Смотрители дружно захохотали.
- Эй, дядя Яша, отрада наша, - крикнула та же девица Шумскому, - коли же будет "Лодка?"
Шумский, надевший дырявый сапог, не задумываясь ответил:
"Будет, прекрасная молодка,
Будет и стружок и лодка.
Уж давно смолят,
А вам ждать велят".
- Идут, идут! - заорали ребятишки.
Из-за сарая вышла ватага добрых молодцов в красных рубахах, в шапках с перьями, с перевязями через плечо. На перевязях болтались деревянные сабли. На одном молодце были навешаны какие-то диковинные медали величиной в ладонь.
Молодцы вальяжно взошли на помост, вытянули из-за березок низенькие лавочки, расставили их поперек помоста, уселись по-трое, лицом в одну сторону. На "носу" в молодецкой "позиции" стал сторожевой. Прикрыл глаза рукой, начал всматриваться вдаль. Атаман - видный и осанистый Ермил Канатчиков - поместился посредине, задумчиво подперев голову рукой. На "корме" гусляры взяли с перебором. "Разбойники" согласно, в такт, начали работать "веслами". Запевала - Кузьма Канатчиков - залился с высокой звонкой ноты.
Хор разбойников дружно подхватил:
"Как с Яика-реки да к Волге-матушке…
Туча черная да надвигалася…"
Гусли зазвенели громче, пальцы забегали быстрее, жалобно зарокотали струны. Кузьма поднажал, с дрожью в голосе:
"Как на Волге-реке, по надбережью…"
Хор гаркнул:
"Вольна-вольница да собиралася!"
Кузьма все наддавал, молодецки встряхивая кудрями:
"Туча черная с громом-молоньей
Вихрем-бурею да разразилася…"
Смотрители не выдержали безучастного сиденья, дружно подхватили вместе с разбойниками:
"Волга-матушка да по крутым бережкам
Грозным посвистом огласилася…"
Действительно, сразу несколько человек - и разбойников и смотрителей - ловко и в лад начали присвистывать.
Кузьма с широким жестом обратился к брату-атаману, спрашивая:
"Ох ты, гой еси, атаман лихой,
Удалой Степан Тимофеевич,
Ты за что про что закручинился,
Хмуришь тучею грозны оченьки?"
"Подголоски" из разбойников спрашивали вразбивку:
"Али красною душой-девицей
Сердце молодца полонилося?
Аль тебе, атаман, воля вольная
Буйством-удалью принаскучила?"