- Там как взглянется. Кому сборный кафтан, а кому и епанчу богатую, - улыбнулся Федор. - Понасмотрелся я за это время. Попал я как-то в корпус Шляхетской. Академия такая в Питере есть для кадетов, что в офицеры готовятся. Российское это училище, и российская словесность в оном процветает. И вот там-то друзья, увидал я зрелище некое, доселе невиданное. Кадеты предуготовляли к действию тражедию офицера своего, господина Сумарокова. А имя тражедии - "Хорев". Представления публичного оной тражедии еще не было, а токмо пробы одни, проводимые добре старательно. Полагаю, что и представление оной тражедии в скорости не замедлит воспоследовать, поелику отменно все и любовно слажено.
- Что есть тражедия? - спросил кто-то.
- А тражедия, инако трагедия - суть такое комедийное действо, где все особо серьезно и над жизнью простою возвышено, - пояснил Волков. - Сие есть высшее явление музы пиитической. Словесности искусство выше оного рода творений не поднимается и определяет собою развитие языка совершенное. "Хорев" господина Сумарокова есть первая трагедия российская, придуманная сочинителем из головы. Сочинена сия трагедия на языке российском, являет действие русской истории древней. Разучена и опробована была сия трагедия российскими же людьми, без иностранцев участия.
- Вот бы увидеть эту диковинку, - вздохнул Ваня Нарыков.
- Быть может, и увидите, - улыбнулся Федор. - Глядел я, друзья, на сие пробное российское представление и, покаюсь вам, пребывал весь вечер в некоей горячке, но горячке приятной весьма. Кадеты представляли изрядно, с чувствами натуральными и возвышенными. Стихи произносили выспренно и гармонично, а у меня по всему телу якобы мураши ползали от волнения глубокого. Смотрел я, горел и думал о том времени, когда возмужает словесность российская, и подобные трагедии, токмо более совершенные, будут повсюду представляемы десятками и сотнями. И не токмо для офицеров, да благородных, а как есть для всех жителей российских. И так полагаю я, было бы оное время для народа как бы доброй академией всероссийской.
- О-хо-хо!.. Давненько едет Улита, не торопится, - не утерпел Шумский.
- И приедет напоследок, верю я в оное. Теперь уж невдолге, - горячо возразил Волков. - Может, и мы с тобою, Яков Данилыч, увидим еще ее, Улиту. А пока, вот вам гостинцы столичные: поглядите…
Федор Волков нагнулся к укладке и извлек оттуда несколько книжечек свежей печати и списков рукописных.
- Вот вам "Хорев" оный. Вот трагедия о Гамлете, переложенная тем же Сумароковым с английского, из славного стихотворца Шекспира. Вот "Эсфирь" француза Расина. Вот добро веселая комедия "Юрген Бедный",- с французского також. А вот и два списка, собственноручно мною списанные в четыре ночи с подлинников авторских, в печати еще не бывших. Оного ж господина Сумарокова славные трагедии, именуемые "Артистона", да "Синав и Трувор". Последняя - наивысшее творение музы российской противу всех перечисленных и допрежь бывших. Також из истории нашей древней, но даже и противу "Хорева" славного достоинствами многими отличная.
Маленькие пухленькие печатные книжечки на синеватой бумаге пошли гулять по рукам. Рукописи Ёолкоеа оказались неразборчивыми, и ими интересовались мало. Возгласам удивления и особому внутреннему подъему не было конца.
- И ни единого чорта нигде! - удивленно восклицал Шумский.
- Да, чертяцким персонам, с разлитием света и знания, придется уступить место простым людям, - шутил Волков.
Единодушно и настойчиво потребовали, чтобы Федор прочел "Хорева" во всеуслышание.
- Да я его почитай что на память затвердил, - сказал Федор, беря в руки книжечку.
Началось чтение "Хорева". Федор перечислил действующих персон и дал кое-какие пояснения от себя.
Уже с первых стихов многим стало ясно, что по сравнению с неуклюжими виршами "Покаяния" это должно дочитаться высшей гармонией, доступной выражению на российском языке.
Федор начал читать первую сцену:
"Княжна! Сей день тебе свободу обещает.
В последния тебя здесь солнце освещает
Завлох, родитель твой, пришел ко граду днесь,
Уж носится молва по здешнему народу,
И вооружаются ко обороне здесь
Что Кий, страшася бедств, дает тебе свободу".
Компания охочих комедиантов теснее сплотилась вокруг чтеца. Сидели на лавках, на окнах и просто на полу. Федор читал отлично, выразительно и с чувством, старательно отчеканивая стихи. Это создавало довольно заметную напевность, необычную для разговорной речи. Но именно это и нравилось всем без исключения, придавая словам какую-то особенную торжественность и праздничность. Федор местами совсем не глядел в книжку, читал на память, сверкая глазами и ероша свои волнистые волосы. Иногда в волнении приподнимался, делал два-три шага и опять усаживался на свой табурет. Иногда останавливался довольно надолго, уставившись в одну точку, или запрокинув голову и закрыв глаза, - делал передышку. Голос чтеца метался по всей лестнице звуков, то поднимался на едва доступные высоты, то падал куда-то вниз, переходил в изнемогающий шопот. Гнев и негодование перемежались страданием, взрывами необузданной страсти, благородным пафосом величия, трепетом робкой и неизъяснимой нежности, тревогой впервые высказываемой любви.
Все слушали с затаенным дыханием. Казалось, Федор был один в комнате. Местами он пугал внезапностью и силой перехода. Местами был еле слышен, говорил как бы через силу, превозмогая страдания. Несколько раз глаза чтеца заволакивались слезами, - блестели слезы и у многих слушателей. Бледнел Федор, - невольно бледнели и наиболее чуткие. Игра лица, особенно выразительных глаз, была у Федора превосходна. Ясно чувствовались различия в характере действующих персон.
Некоторые слова и выражения слушателям были не совсем понятны. Однако каждый сейчас же спешил вложить в них свой собственный смысл. Необычная по звучности стихотворная речь завораживала, убаюкивала сознание. Всем она казалась какою-то сладкозвучною музыкой, неслыханным доселе откровением. Невольно напрашивались на сравнение вчерашние вирши "Покаяния".
Слушатели сидели с разгоревшимися лицами. Ваня Нарыков, как раскрыл в начале чтения свои красивые, большие, удивленные глаза, так и просидел, не шевелясь, весь акт, боясь проронить хоть одно слово.
Нервный и живой, Алеша Попов конвульсивно шевелил пальцами, часто без нужды приподнимался со скамьи, отчаянно ерошил семинарскую шевелюру.
"И пленники свои покинут тягость уз.
Когда совокупит желанный нас союз
Посол тебе в сей час любезная предстанет.
Увы! когда моя надежда мя обманет…"
Федор сильно закончил первый акт и остался сидеть неподвижно, с закрытыми глазами, как бы делая передышку. И все сидели неподвижно, в застывших случайных позах, ожидая, что последует далее.
Федор справился с охватившим его волнением, открыл глаза, переменил позу и сказал:
- Здесь кончается первая акция.
Потянулся к стоявшему на столе кувшину, стал наливать себе квасу.
Все разом вскочили, зашумели.
- Представить! Представить! Завтра же начать! - кричал Алеша Попов.
- Верно! Утереть нос длиннополым! - поддерживал его юный Гриша Волков.
- За штатом ты, отставной чертяцкий лицедей, здесь тебе делать нечего, - по обыкновению трунил над Шумским рыжий Иконников.
- Отстань, рыжий бес, - сердился Шумский. - Я еще самого Кия буду играть, на борьбу со всеми пойду, - кто лучше! Вот увидишь.
- Неужели же сие российским человеком придумано? - удивлялись Чулков с Куклиным. - Не похоже как бы, не верится.
- Сие надлежит разыгрывать не по-нашему, не по-всегдашнему. Как-то требуется придумать по-новому, - волновался Ваня Нарыков.
- Мысль правильная: по-новому, - убежденно сказал Волков. - А новое должно родиться из слов, зазвеневших по-новому. Хорегия отца Иринарха здесь не пригодна.
- Чертякам она пригодна, а тут сих персон нет, - ругался Иконников. - А? Яша? Конец твоим персонам возлюбленным.
- А може дальше появятся? - со слабой надеждой осведомился Шумский.
- И дальше, дядя Яша, не жди, - смеялся Федор.
- Продолжай, Федор Григорьич! Чеши до крышки без передышки! - кричали российские комедианты.
Федор начал второй акт. Все замерли.
Когда вся трагедия была прочитана без остановки, комедианты точно помешались. Никто никого не слушал, все кричали и хвалили. Требовали немедленной постановки, размечали, кому что играть по силам.
- Да у нас еще и театра нет, - слабо возражал Федор.
- Будет театр! - кричал Григорий Серов. - Положитесь на меня, братцы.
- И не один будет, а сколько хочешь, Летом каждый кустик представлять пустит, - кричало сразу несколько голосов.
- А то нет? - покрывал всех Нарыков. - Так завсегда у эллинов бывало!
- Эллины, я смекаю, от нас далече, - заметил Федор, - а мысль о кустиках наипаче отменная.
Потребовали от Федора немедленного прочтения "Гамлета".
- "Гамлета" зачинай! Сие про запас будет, - просили комедианты.
- Пощадите, друзья, дайте хоть отдышаться, - шутливо протестовал Федор.
- Пустое! - кричал Нарыков. - Древние трагики по три протяженнейших трагедии зараз прокрикивали, да еще на загладку комедией сатирической заедали. И ничего им не делалось. Привыкать потребно!
- Так я не древний, я пока новый человек, - отшучивался Федор, берясь, однако, за подсунутую ему книжечку.
Вероятно и "Гамлет" и другие пьесы были бы прочитаны за один присест, да прибежал встревоженный Ермил Канатчиков.