- Д–да, - словно давился глотаньем воды гетман, дыша тяжело и отирая выступивший на лбу холодный пот, - этак может и паралич задавить, лучше и на думку не пускать… Я ведь не про тот проклятый час говорю, а вот про теперешний, недавний, - говорил он с паузами и передышками, медленно овладевая собой. - Вот про Гамалия и Гоголя, что посылал я на левый берег с полками и Белогородской ордой…
- А–га–га! - догадался Богун. - Ну, и ладно… был ведь там недавно… так вот и не знаю, что побудило тебя отозвать оттуда свои силы, ведь там они победоносно шли и чуть ли не половину гетманства привернули было под твой бунчук…
Гетман не сразу ответил: или ему было тяжело еще говорить, или он обдумывал причины. Мазепа, заметив замешательство гетмана, поспешил на выручку.
- Во–первых, славный полковниче, - заговорил Мазепа, - наших сил там было всего–навсего лишь четыре тысячи, а Многогрешный, не дождавшись помощи от Москвы, собрал своих двадцать тысяч и ударил на наш ничтожный отряд; Гамалий заперся в Городище, и его гетман добыть никак не мог, но все-таки против такой надзвычайной, подавляющей силы нашим нельзя было долго держаться, а потому Гоголь и прилетел сюда за помощью… А тут мы получили известие, что Ханенко снова вынырнул из Крыма и появился с ордами в Умани… Что же было делать? Или послать за Днепр все силы и оставить свою страну без защиты, или вызвать подмогу из-за Днепра сюда и отправить к Умани? Долг правителя и благоразумие заставили гетмана решиться на последнее.
Гетман с благодарностью поднял глаза на Мазепу.
- Тем более, что мысль о соединении Украйны не только не оставлена мною при этом, - добавил он, - а даже подвинута вперед, только другим, мирным путем. Я обратился… с запросом, что желаю вести переговоры с Демьяном, и он откликнулся радостно на мой призыв… Мы готовы, выходит, поступиться оба своими булавами для крепости и блага нашей отчизны.
- Друже мой! Брате мой! Прости меня, что я усомнился! - бросился обнимать Дорошенко Богун, - не в тебе, не в тебе усомнился было, а в твоих мерах, теперь я опять помолодел и даже напиться готов за твой долгий век, за Украйну, за ее будущее.
- А вот и новая запеканка на этот случай, - сказал весело вошедший в этот момент Кочубей с сулеей, наполненной темной ароматной жидкостью. - Жинка приготовила! - похвастался он.
- Давай и наливай! - скомандовал Мазепа.
- Спасибо, спасибо за доброе слово! - говорил между тем растроганный гетман, целуя своего побратима. - За это и следует выпить! - поднял он кубок. - Мне-то и нужны друзья: один я теперь! - закончил он как-то угрюмо и, чокнувшись со всеми, выпил залпом свой кубок при дружных криках "виват!".
- Наступают, действительно, тяжелые времена, - продолжал он, усевшись грузно. - Нужно напрячь все Силы и быть трехголовыми церберами… столько усилий и жертв, и все мы на одном месте, только самое место стало пустынней и глуше. Да, - встряхнул он головой, словно отгоняя прочь от себя докучные мысли. - Сегодня я жду владыку, с ним все обсудим… Нужно решаться, час приспел, и напасти встают тучами.
В это время дверь отворилась, и в комнату вошла сияющая радостью и здоровьем Саня; она занимала теперь в гетманском замке роль хозяйки.
- Ясный гетмане, простите, что я перебила беседу… Джура боялся войти, так я взялась…
- А что там еще? - привстал Дорошенко тревожно.
Все тоже повернулись в сторону Сани с видимым беспокойством.
- Ничего особенного такого, - улыбнулась простодушно Саня, - а только то, что приехала в Чигирин дочь левобережного полковника Гострого, панна Марианна, и просит позволения посетить ясновельможного!
- Марианна? Дочь моего друга? - вскрикнул радостно гетман. - С вестями, верно… Где же она? Проси!
Мазепа до того был огорошен этим известием, что не знал, как скрыть свое непослушное волнение; он остановился в какой-то смешной позе и замер; хорошо, что взоры всех были в это мгновение обращены на входную дверь, и никто не заметил неловкого положения пана генерального писаря…
Через минуту дверь из внутренних покоев была распахнута двумя джурами, и на пороге ее появилась Марианна. Она была в том же дорожном костюме, в темно–зеленом байбараке, облегавшем изящно ее стройный стан, кольчуга была уже снята; лицо панны, классически правильного рисунка, с резко очерченными черными бровями, не носило и следа усталости, а напротив того, от быстрой езды на ее матовом, бледном лице проступал едва заметный румянец. Вся фигура панны полковниковой, дышавшая избытком энергии и здоровья, произвела на всех ободряющее впечатление. Мазепа, сам того не замечая, застыл в восторженной улыбке. Марианна обвела все собрание быстрым взором, задержала его на Мазепе, вспыхнула едва заметно и быстро остановила глаза на ясновельможном гетмане. Дорошенко сделал к ней шага два, раскрыв широко руки.
- Витаю дочь моего друга! - произнес он радушным, приветливым голосом. - Славная, достойная ветвь доблестного рода Гострых всегда приносила мне двойную радость и своим появлением, и добрым предзнаменованием, которые с ней неразлучны.
- Гетман так добр и ласков, - смешалась несколько от похвалы панна, но, оправившись быстро, добавила: - А мои добрые предзнаменования суть лишь открытые щедрые сердца, любовь которых я и приношу нашему любому батьку.
- Спасибо! - промолвил тронутым голосом гетман и, обняв Марианну, поцеловал ее отечески в лоб, а она поцеловала почтительно его в руку. - Спасибо! - повторил он весело. - Вот и выходит, что мы во всяк час и на каждом месте грешим, - только что роптал я на то, что у меня мало друзей, а Господь милосердный и шлет в мою храмину друга, да такого еще, что десятерых стоит.
- Если судить лишь по сердцу, - улыбнулась Марианна, - а по разуму есть у славного гетмана лучшие друзья, - указала она красивым жестом на предстоящих.
- Ну, не разумница ли? Не лыцарь ли настоящий, во всем, по всему? - воскликнул Дорошенко в восторге. - Да будь я вражий сын, если я, хоть и старик, не переломаю за такую панну с десяток булатных клинков!
Всех сразу охватило веселое, шутливое настроение.
- Ты прав, Петре, - подхватил и Богун, - один взгляд этих орлиных глаз покоряет человека целиком и кипятит охладевшую кровь.
- Да за панну не то клинки, а головы можно разбить! - добавила молодежь.
- Вельможное панство! - запротестовала взволнованная Марианна. - Я не привыкла к таким восхвалениям и не люблю подслащенных медом речей… Наши леса приучили меня не до панских лебезинь, а до бурь–непогод и до ласк дикого зверя.
Между тем в дверях скромно стоял еще другой гость, незамеченный пока никем, и слушал эту перестрелку похвал с волнением; лицо его то бледнело, то вспыхивало густым румянцем, то покрывалось перелетными тенями от внутренней сдержанной боли.
- Ну, если ты, панно, привыкла к зверю, - заметил Дорошенко, - то, значит, и этих зверей не лишишь своей ласки. Вот старый медведь, задравший немало на своем веку охотников до нашего добра, Богун - полковник, коли слыхала.
- Кто смеет не знать славного Богуна? Имя его гремит из конца в конец света.
- Если оно повторяется панной, то края света уже лишни, - ответил с юным пылом Богун.
- Вот это подписок и есаул мой - Кочубей, - продолжал гетман, - жалуй его, панно, но обходи оком, а то молодая жонка ему выцарапает глаза, вон та козонька-сарна, - указал он на стоявшую в стороне и вспыхнувшую при этом Саню, черные глаза ее, горевшие в эту минуту, как два уголька, напоминали действительно глаза сарны.
- Рада, рада! - пожала Марианна обоим супругам руки.
- А вот Мазепа, один из друзей, у которого, ты говорила, разуму позычать нужно.
В это время гетман бросил взгляд на дверь и, заметив стоявшего скромно хорунжего Андрея, с изумлением воскликнул:
- Ба, мы и не заметили дорогого гостя!.. Прости, казаче, твоя панна заслепила всем нам глаза! Ну, рад встретить хорунжего из надворных команд славного полковника Гострого в своем курене, - и он обнял подошедшего робко Андрея.
Остальные гости двинулись тоже к хорунжему поздороваться, а Марианна подошла между тем к Мазепе.
- Да, мы старые друзья, - протянула она ему обе руки, причем глаза ее зажглись живой радостью, - и я рада, вельми рада видеть моего друга бодрым и готовым стать на помощь отчизне.
Словно околдованный каким-то могучим очарованием, стоял все время неподвижно Мазепа, следя лишь за движениями Марианны; теперь же услышанные им дружеские слова вывели его из остолбенения.
- Прости, Марианна, - проговорил он в волнении, - увидеть лучшего друга - наилучшая радость. В щирости моих слов ты, конечно, не сомневаешься.
- Верю, верю, - ответила она тихо, - и пан Иван пусть не сомневается в моей щирости.
- Садитесь же, друзья мои, - приветливо пригласил гетман, - а ты, наша милая сарна, - обратился он к Сане, - распорядись, чтобы сюда подали и кубков, и меду, и твоей запеканки.
Когда все уселись и комната осветилась канделябрами, а в блестящих золотых кубках заискрилась темная влага, то гетман, подняв вверх свою увесистую стопу, провозгласил первую здравицу за своего друга и наивернейшего упадника Украйны полковника Гострого. Все с шумом и искренними пожеланиями осушили свои кубки.
- Ну, а как же здоровье его? - спросил гетман Марианну.
- Хвала Богу, - ответила Марианна, - еще на медведя ходит сам–на–сам, и коли призовет час, то за твою милость, батько, снесет еще с полкопы ворожьих голов.
- Продли ему, Боже, век! - отозвался Богун.
- На счастье нам и Украйне, - заключил Дорошенко.