- Да разве бы я бросил их, Иване? - вскрикнул раздражительно гетман, и в голосе его послышались скорбные ноты. - Разве бы оставил на произвол, если бы не бросила меня самого на поталу моя щербатая доля! Не отступился я от своих думок, они жгут мою грудь и, может быть, пережгут сердце на уголь, а все-таки я их не кину… Но меня одолела безвыходность - скрут. Разве у меня сердце не обливалось кровью, когда был я лишь полковником, когда после смерти Богдана начались братоусобия и кровопролития на нашей несчастной, забытой Богом земле? Славный наш гетман у верной пристани, под надежным крылом думал пристроить измученную, изнеможенную страну - а что сталось? Этот несчастный, обиженный Богом Юрась, ставший забавкою многих, этот неудачник, но щирый сердцем Выговский, эти Иуды–христопродавцы Тетеря и Бруховецкий, торговавшие, как жиды, краем, - разве они не облили родной матери кровью своих детей? Разве соседи не радовались и не подстрекали их на эту каинскую потеху? Ты помнишь эти часы, друже мой любый Иване, они ведь недавно были и укрыли твою голову морозом?
- Туга, бесконечная туга облегла тогда Русский край, заплакала, зарыдала Украйна у гроба своего батька, да и не осушила глаз, а залила их еще кровью, - вздохнул глубоко Богун, и тяжелый вздох его повторили эхом две молодые груди, - а теперь, - закончил он, словно подавившись словами, - уже не туга обнимает Украйну, а смерть разлеглась по ее широким степям.
- Да, ты прав, Иване, - говорил хриплым голосом гетман и отпил несколько глотков меду, - теперешние времена горше первых, а что будет дальше, так страшно спрашивать и у Бога. Но клянусь вам моею несчастной судьбой, - улыбнулся он горько, - что не любоначалие заставило меня принять булаву, а та боль, Что сжимает клещами сердце и у меня, и у тебя, и у другого, кому близки стоны отчизны, и поклялся я отдать всю мою жизнь ей, несчастной.
- Годи, Петре, оставь! - прервал Дорошенка Богун, стиснув крепко руку, - мы тебе верим. Кто твоего сердца не знает?
- Золотое оно, неподкупное, батьку наш! - откликнулся горячо Мазепа.
- Что и толковать! - махнул энергично рукой Кочубей.
- Нет, выслушайте меня, друзья мои, - начал снова гетман, смахнувши что-то с ресниц, туманившее ему глаза, - человек–бо есмь, а errare humanum est… Всякий совет, всякая порада ведь дороги… Вот он, - указал гетман на Мазепу, - никогда не отказывает мне в своем светлом разуме, и я благодарен… Так рассудите, в чем я был не прав и что мне было делать? Ведь с моей булавы начались бесчинства на Украйне и чуть ли не каждый полк стал выбирать себе нового отдельного гетмана. Да что полк? И татары вмешались в наши справы и стали приводить нам своими ордами да разорениями своих ставленников.
- Эх, это всегда так бывает, - вздохнул Мазепа и провел рукой по разгоряченному лбу, отбрасывая назад нависшую чуприну, - где старшина по своему невежеству и близорукости печалится лишь о своих кешенях, а общих интересов знать не хочет, где искренно преданных людей и разумных искать нужно днем с огнем.
- Да, пане Иване, - протянул грустно Богун, - никто у нас не ведает, куда идти и чего желать? А только всяк о своей шкуре заботится… Да и то лишь на сегодня, а про завтра и думки нет.
- Аки птицы небесные, - усмехнулся Кочубей.
- Да, аки птицы, - согласился Мазепа. - Для того ведь, чтобы думать о завтрашнем дне, нужно иметь память и опыт, а для того, чтобы думать о далеком будущем, нужно уже иметь большую голову… У нас даже не установлен звычай, как выбирать гетмана! Сказано - вольными голосами… а чьими? Запорожскими ли, казачьими ли, мещанскими ли, или черной радой?
- Гм! - улыбнулся Богун и потряс одобрительно головой.
Гетман также с видимым удовольствием слушал Мазепу, успокаиваясь и овладевая собой.
- До Богдана гетманов утверждала и ставила Речь Посполита; Богдана выбрало Запорожье, а потом подтвердили избрание вольные голоса казачества, в число которого входила тогда и чернь… так и в Переяславский договор перешло, что гетман избирается вольными голосами. А как пришлось до дела, то и стали захватывать эти голоса прежде всего запорожцы, потом казаки, а потом и чернь… Но так как нельзя же для выбора гетмана согнать куда-либо весь мир, то это право и присваивает всякий… а других не признает, другие, мол, выбраны не по праву… Ну, проходимцы и пользуются этим.
- Да, да… разумная у тебя голова, пане Иване, - заговорил оживленно Богун, приводя своей похвалой в смущение Мазепу, - нет у нас совсем ладу, а стоит какой-то разгардияш, безначалие и бесправие… всякий хочет паном быть, а "на греблю некому", всякому люб лишь разгул, а подчиниться какой-либо власти никто не желает… Ты говоришь, что неизвестно у нас, кому выбирать гетмана?.. А я тебе скажу, что у нас неизвестно, кто имеет право назначать и полковника, и сотника, и хорунжего, и даже бунчукового товарища! То назначает их гетман, то полк или сотня, а то и сами себя, кто желает.
Мазепа кивнул утвердительно головой, а Кочубей даже рассмеялся, но потом, спохватившись, что смех его не соответствует серьезности разговора, сконфуженно вышел в другие покои, захватив порожние фляги.
- Ну, так видите ли, друзья мои, - заговорил теперь более спокойно и уверенно гетман, - в какую злую годину взял в руки я булаву; я убежден был, что моя голова и мое сердце нужны для отчизны, и порешил искренно, что если найдется голова полезнее моей, то я с радостью переуступлю ей свою власть… Главное лихо, что губит и силу народа, и взаимную кровную связь, было и есть, повторяю, расторженье Украйны на две части… причем и Запорожье еще кинуто в какие-то особые, чуждые условия. Я поставил своей первой и главной задачей воссоединить разорванную на части нашу неньку, и этой думке я не изменил, мой любый Иване, и не изменю, пока не сдохну…
- Петре, любый! - схватился Богун и обнял его горячо. - Да разве у меня и на мысль приходила когда-либо зрада? Я только подумал было, что ты затягиваешь исполнение.
- Нет, дослушай, Иване, - усадил ласково Богуна гетман и наполнил ему кубок вишневкой, - раз я задался такой думкой, так должен же был держать крепко булаву в руке и не отдавать ее первому желающему. А разом со мною за эту булаву схватились и Опара, и Суховей, и Ханенко… Значит, и мне, прежде чем промышлять о соединении Левобережной и Правобережной Украйны, нужно было помыслить, чтоб Правобережная не распалась еще на четыре части, и я должен был бросить правый берег… оставить все добытое… - сказал он как-то смущенно, опустив вниз голову, а потом, после небольшой паузы, начал с напускным одушевлением: - Я попробовал прежде действовать увещанием, предлагать даже свою булаву, лишь бы все уступили кому-нибудь одному, но никто не шел на уступки, а напротив, всяк начал действовать силой, и я должен был противопоставить силе силу… с Опарой я справился скоро, Суховей убежал, но Ханенко накликал татар и пошел с ними жечь и грабить родную страну… А тут еще и поляки двинули на меня свои хоругви… Куда мне было броситься? К Москве? Но она нас не хотела и отдала, по Андрусовскому договору, во власть наших исконных врагов… Я и обратился к Турции, единственной, хотя и чужеверной, но могучей державе: она ведь отмежевана от нас морем и не сможет нас проглотить, а помочь нам своей силой может, - закончил Дорошенко.
VI
- Так-то оно так, - произнес Богун вдумчиво, - но бусурманского ига не может народ потерпеть…
- Не ига, а лишь союза, - возразил раздраженно гетман, побагровев от досады; видимо, это был для него особенно щекотливый вопрос. - Я в этом глубоко убежден и теперь… И Турция уже мне оказала услугу, смирила поляков - раз, а потом, когда меня осадил татарскими ордами у Коротни Ханенко, то я пять месяцев там пропадал и пропал бы, но одно слово турецкого посла заставило татарву отступить, и я мог тогда свободно двинуться к Умани и утвердить в том краю свою власть…
- Но Ханенко же снова тебя накрыл с татарами под Стеблевым? Значит, слова падишаха для них ре важны, - заметил лукаво Богун.
- Что ж тут удивительного? - ответил тогда уверенно гетман. - Мурзы и султаны непослушны, самоуверенны, - там тоже безладье.
- А еще и то, - добавил Мазепа, - разве для татарина интересен порядок в устройстве соседа? Ведь порядок дает силу, а сила сокрушает разбойничьи набеги.
- Ну, вот и легко их, разбойников, было подкупить грабежом и накинуть на меня дикие орды… Тут уже спас меня нежданно–негаданно Сирко, и мы разбили наголову татар, а Ханенко едва унес ноги… Вот тогда только, когда про Ханенка и слух простыл, а я остался один с булавой по Правобережной Украйне, тогда только я снова приступил к выполнению своей задачи, к воссоединению разорванных частей родины, и двинул на левый берег свои полки…
- И имел громаднейший успех, - прервал его запальчиво Богун, смешавший последний поход на правый берег с первым, - все тебе стало сдаваться без боя, везде твое имя благословлялось, и народ, озаренный новой надеждой, поднял голову, свергнул и растерзал даже ненавистного ему Бруховецкого, провозглашал уже тебя единым гетманом обеих Украйн, но ты в самую важную минуту…
Мазепа давно уже останавливал взглядом забывшегося Богуна, Кочубей кашлял, но Богун не понимал их, и только теперь, взглянув на гетмана, он спохватился, что сказал лишнее; побледневшее на мгновенье лицо Дорошенко вдруг покрылось багровой краской и потемнело… Наступившие даже сумерки не могли скрыть такой разительной перемены. Гетман ухватился было за грудь рукой, а потом прижал ладони к вискам и застонал слабо.
- Что с тобой, Петре, мой друже? - затревожился Богун, прикладывая и свою руку к воспламененному челу гетмана.
- Воды! - произнес тот глухо.
Мазепа подал торопливо кружку воды и подчеркнул Богуну:
- Ясновельможного всегда приводит в содрогание виденная им картина зверской расправы с Бруховецким.