- Ох, ох! боярин! - произнес он со вздохом, когда последний умолкнул. - Вижу я, что дьявол уже вокруг сердца гетманского закинул сети.
- Видишь ли, побывали у Многогрешного послы от Дорошенка.
- Не может быть? -- изумился боярин.
- А так.
- Да кто же видел их?
- А вот кто: Думитрашка Райча, да Домонтович, да Мокриевич, да обозный Забела.
- Гм… - Неелов закусил бороду. - Все то враги гетманские… обидел их крепко Демьян… Может, они за то по злобе на него и свидетельствуют - Дорошенко не с чем присылаться к гетману.
Возражение Неелова смутило Самойловича, - что это переменилось здесь в его отсутствие? Неелов, такой доверчивый прежде, вдруг стал подозрителен, не доверяет свидетельству старшин…
- Конечно, обидел их гетман крепко, это верно; только не смущал их сердца лукавый давать за это на гетмана ложный извет, - ответил он. - Да и не одни они знали, что приезжали к гетману от Дорошенко послы. А еще раньше сего приезжал к Многогрешному чернец от Дорошенко, и сей чернец был даже у меня, и морочил, что будто приехал обнадежить гетмана в том, что Дорошенко не будет пускать татар чинить разорение на левом берегу. Я было и поверил. А как поехал вот теперь на правый берег, так и узнал, что чернец тот приезжал сюда недаром, а привозил он с собою письмо, и письмо то писано было закрытыми словами. Ведь Дорошенко поддался уже турецкому султану. А гетман все на Москву злым духом дышит… Боюсь, что этот злохитрый плевелосеятель Дорошенко уже втянул и нашего гетмана в сей богомерзкий союз.
- Нет, пане судья, - возразил Неелов, - напугали тебя там, на правом берегу, задаром. Что гетман мечется и злобствует, так это единственно от вина да от яростного нрава, а от Дорошенковых послов, коли они и приезжали сюда, - чуда никакого б не сталось. Что глядишь на меня? Не понимаешь, в чем дело? - продолжал Неелов, заметив немое изумление Самойловича. - Ан видишь ли, ездил ты на правый берег, да главного-то не доведался…
И Неелов произнес торжественно:
- Отвратился Дорошенко от басурманской прелести и к нам, к Москве, в подданство просится.
- И Москва примет его? - вскрикнул даже Самойлович.
- Что ж, Господь повелел всем прощать раскаявшихся грешников.
- Раскаявшихся, а не предателей! Ведь Дорошенко предать вас хочет! Он поддался уже туркскому султану и только хочет запутать Москву в страшную войну.
И Самойлович с жаром передал Неелову всю ту тонко сплетенную интригу, которую он измыслил на Дорошенко.
LVI
Неелов молча слушал Самойловича, покручивая бороду; но видно было, что слова генерального судьи не совсем убеждали его.
- Добро, добро, - произнес он раздумчиво, - хитро придумано, что говорить! Да только сплел это, должно, какой-либо плевелосеятель на погибель Дорошенко, - не мало ведь у него врагов!
- Да что ты, боярин! Говорю тебе, - все до сущего младенца знают уж на правом берегу, что Дорошенко поддался туркскому султану и поддался для погибели Москвы. Да коли бы не эта поддача басурману, сам посуди, разве говорил бы Многогрешный московским послам такие слова?
- Многогрешный - дело иное; я уж и сам вижу, что он больно мятежен стал, может, и умыслил что злое, а Дорошенко - сторона. Дорошенко сам слезно просится под руку Москвы.
Самойлович опешил.
Устремив на Неелова изумленный взор, он с минуту молчал, как бы не зная, что возразить на это. Дело выходило теперь так, что против Многогрешного скоплялись улики, а к Дорошенко, которого главным-то образом и желал погубить Самойлович, начинало проявляться доверие, и именно у тех московских людей, которые считали его прежде опасным человеком и боялись больше огня.
Все это начинало возмущать Самойловича; но, владея собою, он продолжал дальше спокойным голосом:
- А с каких пор случилась эта перемена с гетманом, вспомни, боярин? - С тех пор, как стали ездить к нему Дорошенковы послы. Ведь доперше был Многогрешный верным слугою Москве!
- Гм… гм, пане судья, чужое сердце потемки, - возразил Неелов. - Кто знает, отчего и когда завелась эта крамола в сердце Демьяновом? Ведь неведомо нам доподлинно, с чем приезжали к Многогрешному Дорошенковы послы, - а голым словам, воля твоя, Москва не поверит.
Самойлович побледнел. Что ж это? Неужели так тонко и хитро воздвигнутое им здание должно погибнуть только через то, что у него нет осязательных доказательств в руках? Кровь прилила ему в голову. Не помня себя, он произнес запальчиво:
- Верь, боярин, или не верь, а только скажу тебе, что говорил мне о том, зачем приезжал сюда чернец, и о замыслах Дорошенко такой певный человек, какой знает каждую думку гетмана, как свою.
И так как Неелов все еще смотрел вопросительно–недоверчиво на Самойловича, то последний, взбешенный его недоверием, произнес вдруг неожиданно для самого себя:
- Гетманша мне рассказала про это, а она знает все, что творится при Чигиринском дворе.
- Гетманша? - Неелов остановил на Самойловиче вопросительный взгляд. Предательская улыбка заиграла вокруг его толстых губ.
Самойлович молча кивнул головою и весь вспыхнул.
- Ну, это дело другого рода, она знает, пожалуй, все. Только видишь ли… - Неелов чмокнул губами и продолжал, смотря в сторону: - Баба то она ражая, да, знаешь, вряд ли поверят ее свидетельству в Москве. Ведомо ведь всем, что гетман с ней худо живет; в монастырь сажал, под замком держал… Ну, стало быть, она за это, по злобе, на него и свидетельствует. Бабы ведь злобны да хитроумны… хотя и прельстительны…
При этих словах Неелова кровь прилила к лицу Самойловича. Он понял всю бестактность своей непоправимой выходки. Действуя против Многогрешного, он являлся перед Нееловым совсем беспристрастным человеком, даже окруженным отчасти ореолом самопожертвования, - в действиях же его против Дорошенко всякий мог заподозрить скрытую месть. Несчастная история с гетманшей была, видимо, известна и Неелову. Теперь же этим неосторожным словом, так неожиданно вырвавшимся у него, Самойлович только подтвердил подозрения Неелова и не дал ему никаких фактических доказательств.
Бешенство охватило Самойловича.
Оказывалось, что Дорошенко уже успел усыпить бдительность Москвы, и борьба, которую Самойлович считал такой легкой, принимала теперь совершенно иной характер.
Быть может, Москва уже согласилась принять Дорошенко и назначить его гетманом на обе стороны Днепра. Оттого-то Неелов так и оправдывает его и осуждает Демьяна. О, этот Мазепа, как он тонко провел его…
Самойлович побелел от бешенства. Он не мог теперь ничего сделать, у него не было доказательств: гетманшу, конечно, нельзя было ставить свидетельницей, да и показания Думитрашки, ввиду его неприязненных отношений к гетману, делались сомнительными.
Не зная, что предпринять, и опасаясь выдать себя перед Нееловым, Самойлович поднялся с места и собрался было уходить домой, как вдруг дверь отворилась, и в покой Неелова вошел один из стрелецких начальников.
- Вельможный боярин, дело к твоей милости! - произнес он, кланяясь и останавливаясь у дверей.
- Говори, что случилось, не бойся, сказывай все при пане генеральном судье, - отвечал Неелов.
- Да вот тут дело какое: услыхал я нынче, что один малый джура бает со стрельцами в караульне. Стал я прислушиваться, о чем это он речь ведет, да как услыхал о чем, так индо обомлел весь!
При этих словах Неелов всполошился.
- А о чем же он говорил?
- Да вот привел я его сюда с собою, допроси сам, боярин.
- Веди, веди! - произнес живо Неелов и, взволнованный этой вестью, поднялся с места.
Стрелец вышел.
Самойлович стоял ни жив ни мертв.
Что мог сообщить этот джура? А вдруг, как он подслушал их заговор и пришел теперь сообщить об этом Неелову? Сердце у Самойловича замерло в груди.
Минута показалась ему вечностью.
Но вот двери отворились, и в них вошел стрелец в сопровождении молоденького джуры. Из груди Самойловича вырвался облегченный вздох: мальчик был незнаком ему. Это устраняло главную опасность.
Испуганный джура низко поклонился и остановился у дверей.
- Ну, хлопче, - обратился к нему стрелец, - расскажи все, что ты знаешь, вельможному боярину; не бойся ничего, - все говори.
- Говори, говори, малец, - отозвался приветливо и Неелов, - я тебя щедро награжу за твою службу.
Но мальчик дрожал и нерешительно переминался с ноги на ногу.
- Дело в том, что малец сей был в соседнем с гетманской опочивальней покое, когда к гетману прибыл монах, - заговорил за мальчика стрелец, - вот он зря приложил в одном месте ухо к стене - ан, слышно все, о чем говорят в гетманской опочивальне. Это его забавило, и стал он прислушивать…
- Ну, ну и что же ты услыхал, да говори же, дурачок, не бойся! - произнес ласково Неелов.
Самойлович снова замер.
А что, как этот мальчишка услыхал, что Мазепа уговаривал Многогрешного быть покорным Москве?
- Услыхал я, - заговорил с трудом мальчик, - что кто-то уговаривал нашего гетмана злучиться…
- С кем?
- С Дорошенком.
- Ну, ну и еще что говорил?
- И еще говорил, что в своей хате - своя правда… И что какой-то договор можно порвать… И жаловался еще дуже на москалей.
- А гетман же что?!
- И гетман тоже москалей лаял и говорил, что треба спасать отчизну… А потом тот, другой, сказал: "Вот твоей милости лист от Дорошенка".
- А что было писано в том листе?
- Того не знаю. Гетман долго молчал, а потом стонал да плакал и сказал другому: "Так, так! Правду Петро пишет, вот ему рука моя".
- А потом о чем они еще говорили?
- Потом гетман сказал: "Давай писать уклад".
- Что ж они в нем писали?