- Того горазд не вспомню… читали и про войско, и про то, где собраться всем и в какое время.
- А про Турцию ничего не говорили? - вмешался в допрос и Самойлович.
- Про Турцию?.. Так, так, згадывали и про Турцию… что можно и Турции поддаться… Приглашает, мол, султан… Да еще тот, другой, прибавил: "Не такой страшный черт, как его малюют".
С души Самойловича скатилась каменная гора.
- Воистину Господь умудряет младенцев! - вскрикнул он с неподдельным восторгом, подымая к потолку руки.
Эти слова мальчика, видимо, взволновали и Неелова.
- А потом же что они делали? - произнес он поспешно.
- Потом тот, другой, сказал: "Дорошенко посылает тебе Спасов образ". И гетман наш клялся на том образе Дорошенку, а тот поклялся гетману за Дорошенка. И когда тот уходить стал, так попросил гетмана, чтобы бросил его нарочито в тюрьму, чтобы никто в Батурине не догадался, зачем он к гетману приезжал.
- Добро, - произнес Неелов, вынимая из кармана золотой и подавая его мальчику. - Вот тебе за службу. Получишь еще втрое, коли все будешь пересказывать, что увидишь или услышишь при гетманском дворе. А теперь ступай, да только помни, - держи язык за зубами. Поелику ежели ты кому-либо хоть одно слово из того, что знаешь, сболтнешь, так я шутить ведь не люблю: подыму тебя к самому небу. Понял?
Перепуганный до смерти мальчик поклонился низко и вышел вслед за стрельцом из комнаты.
- Велики дела твои, Господи! - воскликнул Неелов, когда дверь за мальчиком затворилась. - Воистину, нет ничего тайного, что бы ни сделалось явным. - Затем, подойдя к Самойловичу, он произнес с чувством: - Прости меня, пане судья, что не поверил я сразу твоим словам. Знаешь, такое дело… Хитер Дорошенко несказанно, аки блудный сын просится… не думал я, что может он такую личину носить и затевать столь злохитрое дело. Теперь же уверился во всем. Отпишу, немедля отпишу обо всем в Москву и службы твоей верной помянуть не забуду.
Самойлович, к которому уже возвратилось все присутствие духа, поклонился Неелову и произнес с достоинством:
- Спасибо на добром слове, боярин, но не о мне, смиренном рабе Божием, речь теперь, дал бы только Господь открыть Москве очи, отвратить ее от сего злохищного волка, увлекошащего ее в бездну погибели!
Когда Самойлович очутился на дворе, ему показалось, что он выскочил из какой-то страшной бани. Волосы на его голове были мокры, во всем теле ощущалась страшная слабость. Сердце усиленно билось. Прислонившись к забору, он остановился на мгновенье и потянул в себя морозный воздух.
Д–да, не хотелось бы ему во второй раз пережить подобную минуту. Фу, даже вспоминать страшно! - Самойлович передернул плечами. - Вся его будущность висела на волоске и, - кто знает, - не попал ли бы он, Самойлович, вместо Дорошенко в Москву. И вдруг в эту страшную минуту появляется неизвестный мальчик. Как после этого не верить в чудеса? Так, значит, сама судьба пророкует ему победу! Значит, звезда его еще ярко и неугасимо горит.
Самойлович бодро тряхнул головой и зашагал по направлению к своему дому.
Возвратился он домой в высшей степени довольный и веселый.
Война начиналась сразу в нескольких пунктах, и теперь все обещало ему победу. Дома у себя он застал генерального писаря Мокриевича, который с нетерпением поджидал его. Мокриевич сообщил ему, что гетман на днях собирается отправить посольство в Москву и что среди лиц, назначенных в посольство, находится протопоп Симеон Адамович.
Сообщение Мокриевича чрезвычайно обрадовало Самойловича. Во–первых, ему было весьма приятно сознавать, что в движении заговора он уже сам собой получил роль руководителя, во–вторых, и назначение в посольство Адамовича было как нельзя более на руку заговорщикам.
Протопоп Адамович хотя и выказывал дружбу и расположение к гетману, но был давним и тайным его врагом. Это знал Самойлович и решился воспользоваться враждою протопопа к гетману для своих целей.
Поблагодарив Мокриевича за сообщение, он поручил ему переговорить тайно и хитро с протопопом о том, чтобы, он в бытность свою в Москве постарался сообщить, кому следует, о тайных сношениях Дорошенко с Многогрешным и об истинных намерениях Дорошенко.
На другой вечер Мокриевич снова пришел к Самойловичу и сообщил ему, что протопоп с первого же слова понял, в чем дело, и дал понять, в свою очередь, что он готов стоять за дело отчизны и оборонять ее от волкохищных врагов.
Расставивши таким образом вокруг гетмана силки, Самойлович начал ожидать результата своих действий. В ожидании окончательного решения он не переставал воздействовать на Неелова, соблюдая при этом величайшую осторожность. Сообщники являлись к Неелову ночью, переодетые или закутанные в кереи, так как гетман, настроенный словами Мазепы, начал с особенной подозрительностью следить за Самойловичем и за старшиной.
Никто в Батурине и не подозревал о сношениях Самойловича с Нееловым, а между тем Неелов уже был вполне на стороне Самойловича.
Между тем полученные в Москве отовсюду тревожные известия относительно Многогрешного и Дорошенко произвели желанное действие.
Дорошенко всегда считали опасным человеком, правда, в последнее время, благодаря стараниям Мазепы, Москва готова уже была склониться к его просьбе, но известия о его сношениях с Турцией и желание предать коварно Москву сразу же поколебали начинавшее уже проявляться к нему доверие; что же касается Многогрешного, то уже одни те резкие речи, высказанные им в глаза Танееву, навлекли на него большое подозрение, теперь же известие о заведенных им тайных сношениях с Дорошенко и многочисленные доносы, поступившие на него в приказ, еще усугубили это подозрение.
В Москве все всполошились.
Немедленно собрано было посольство с Танеевым во главе, которое должно было отправиться к Многогрешному.
Танееву поручено было передать гетману ласковую царскую грамоту, обнадежить его, обвеселить, уверить в том, что Москва верит ему и никогда его не сменит, но, кроме того, разузнать на месте истинное положение дел и тогда, сообразно обстоятельствам, пристать к той или другой стороне.
Не теряя ни минуты времени, Танеев выехал из Москвы и недели через три прибыл в Батурин.
Самойлович еще накануне узнал, что прибыл из Москвы посол, который остановился у Неелова.
Рано утром Самойлович отправился к гетману. Хотя у него не было никакого дела, но он решил сообщить гетману, будто только что получил известие с правого берега о том, что уже достоверно известно всем решение Москвы - отдать Киев ляхам.
Самойловичу надо было взбесить гетмана.
Спокойный и рассудительный в обыкновенное время, Многогрешный в минуту гнева терял всякое самообладание и в порыве бешенства высказывал все, что хранилось у него на душе.
Самойловичу и желательно было довести гетмана до такого состояния, и этого ему удалось достигнуть без особого труда.
Через четверть часа ловкой и хитрой беседы Самойловича Многогрешный пришел уже в сильнейшее бешенство, начал снова грозить Москве, обещал броситься с войсками немедленно для защиты Киева от ляхов и, наконец, объявил Самойловичу, что он завтра же поедет на богомолье в Киев, увидит все сам, проверит все слухи и тогда отошлет такую отписку в Москву, что не поздоровится там всем.
Самойлович с удовольствием ухватился за мысль гетмана поехать в Киев.
- Давно бы так, ясновельможный гетман, - заговорил он с подобострастной улыбкой, - быть может, твоя милость одними переговорами с ляхами убедит их оставить нашу святыню и не причинять злочинств святой братии, не разорять храмов Божиих. Сердце разрывается, глядя на ту мерзость запустения, в какую обратили нечестивые весь святой город, кажись, кабы воля…
- Никакой дидько кривой не отнял и не отнимет у нас води! - вскрикнул гневно гетман. - Не бойся, Иване, головы свои положим, а святыни своей предковской на поругание ляхам не отдадим! Коли Москва не хочет за нас вступиться, - обойдемся и без нее: не тилько свита, що в викни! Я здесь гетман и не дозволю никому разорять свой край!
- Святое слово, пане гетмане, Господь натхнул тебе эту думку… пора защитить нашу святыню.
- Вели, чтобы к утру все было готово, завтра же еду в Киев!
- Ох, гетмане, только боюсь я, чтобы Москва… ведь договор…
При этих словах Самойловича гетман побагровел.
- Ни слова про их договоры! - закричал он запальчиво, наступая на Самойловича. - Вот подожди, разведаю все воистину в Киеве, а тогда уже сам знаю, что мне делать и куда идти!
В это время дверь гетманского покоя отворилась, в комнату вошел Горголя и объявил, что прибыл в Батурин московский посланец, стрелецкий полуголова Александр Танеев и просит допустить его к гетманской милости.
LVII
Известие о прибытии московского посла привела гетмана в еще более возбужденное состояние.
- Га, посланец московский! - вскрикнул он злобно. - Добро пожаловать, ну, услышит же он от меня всю правду, какой, может, и не слыхал никогда.
- Ясновельможный гетмане, на Бога, смири свой гнев! - вскрикнул Самойлович притворно испуганным голосом. - Не дай Господь, прогневаешь посланца каким гострым словом… молчать нам надо… смириться!
- Молчи! - перебил его грозно гетман. - Молчи и не учи тех, что выше тебя стоят. Червю, который ползает по земле, не вольно подымать голову, а мне Господь посадил ее прямо на плечи, и я не согну ее ни перед кем! Не предатель я и не изменник, а правду я не побоюсь сказать не то что людям, а и Господу Богу самому!
Самойлович молча низко поклонился гетману, словно пораженный его словами, и вышел, не оборачиваясь, из комнаты.
В одном из соседних покоев он застал Танеева, поджидавшего со своим товарищем гетманского ответа.