- А я уже так давно мечтаю с вами познакомиться! - От избытка чувств Петр Ильич говорил намного громче, чем обычно. Он был странным образом тронут и очарован внешностью этого скромного молодого человека, почти юноши, известные мелодии которого, полные незатейливой свежести и обаяния, он хорошо знал и любил. - А как вы молодо выглядите! Вы простите меня, что я так открыто об этом говорю, но, если я не ошибаюсь, я не намного старше вас. Я думал: Григ - мой ровесник, а вы просто юноша!
- Вы тоже достаточно молодо выглядите, дорогой Чайковский, - заметил Григ с шутливой вежливостью.
- Эх, друг мой, не насмехайтесь над стариком! - Петр Ильич в шутку закрыл свое изнуренное лицо руками.
- Нина! - настойчиво позвал Эдвард Григ. - Нина, подойди же скорее сюда! Я тебя познакомлю с Петром Ильичом Чайковским.
Из угла комнаты ответил чистый и высокий голос, сильно напоминающий его собственный: "Да, Эдвард, да!", и к ним подошла Нина Григ. Она семенила при ходьбе, как и ее муж, она была маленького роста, как и ее муж, и лицо ее тоже было очень похоже на лицо мужа, только волосы у нее были уже совсем седые.
- Это Нина Хагеруп-Григ, моя жена и моя кузина. - Они стояли перед Чайковским, взявшись за руки, как хорошо воспитанные дети.
- Как замечательно, что вы здесь вместе! - говорил Петр Ильич, целуя руки госпожи Хагеруп-Григ.
Обо всех остальных присутствующих он просто забыл. Он вспомнил о собравшемся обществе только тогда, когда гул голосов и смех затихли. Внезапно в комнате воцарилась благоговейная тишина. Прибыл Иоханнес Брамс.
Петр Ильич уже заметил у двери его громоздкую коренастую фигуру, но продолжал вести себя так, как будто его не видит. В неожиданной тишине он очень громко произнес, обращаясь к госпоже Хагеруп-Григ:
- Вы даже представить себе не можете, милостивая государыня, как я обожаю мелодии вашего мужа!
Профессор Бродский подтолкнул его сзади.
- Петр Ильич! Брамс пришел! - сообщил он шепотом.
- Ах, господин Брамс пришел! - Петр Ильич принял небрежно-светскую позу. При этом Брамс уже стоял перед ним.
- А вот и наш русский гость, - сказал немецкий композитор, слегка откинув назад голову, глядя на Петра Ильича прищуренными серыми глазами.
- С Новым годом, господин Брамс! - проговорил Петр Ильич и, к своей великой досаде, при этом слегка покраснел.
- Но ведь старый еще не кончился! - Смех у Брамса был отрывистый и резкий, он прервался так же неожиданно, как и возник. Из круга, образовавшегося вокруг двух композиторов - Петра Ильича Чайковского и Иоханнеса Брамса, - в ответ на капризное замечание великого мастера послышался подобострастный смех. Громче всех смеялся музыкальный критик Краузе, которого Петр Ильич только сейчас заметил среди гостей.
Брамс стоял, широко расставив ноги. Руки он держал на некотором расстоянии от громоздкого тела, и это придавало ему неуклюжий вид. "У него такой вид, как будто он страдает одышкой, - подумал Чайковский, - хотя дыхание у него ровное и спокойное…"
- Как вам нравится в Лейпциге? - спросил Брамс и медленно поднял правую руку, чтобы поднести ко рту длинную, черную сигару, вид у которой был ужасно тяжелый и нездоровый.
- Очень мило с вашей стороны, что вы об этом справляетесь, - ответил Петр Ильич, зажигая новую сигарету от только что докуренной. - Мои друзья устроили мне замечательный прием. Я чувствую себя почти как дома.
- Я рад это слышать, - сказал Брамс, запрокинув голову и слегка приоткрыв рот, отведя в сторону руку с толстой дымящейся сигарой. - Да, у друга Бродского всегда уютно, - добавил он с едва заметной улыбкой в сторону, где стоял Бродский. - И здесь подают самый лучший в Лейпциге кофе. - В ответ на это послышалось короткое звонкое хихиканье госпожи Бродской.
Брамс говорил с сильным северным акцентом, несколько отрывисто, резко выделяя первый слог каждого слова. "Вена на него никак не повлияла, - подумал Петр Ильич, - ни на его личность, ни на его музыку. Между прочим, округленные и мягкие линии его лица совсем не вяжутся с этой резкой манерой говорить. Его лицо напоминает мне лицо попа, с густой бородой с проседью, с длинными седыми волосами - красивыми волосами, хотя и редковатыми. Даже в его длинном черном сюртуке есть что-то поповское. Наверное, я когда-то был знаком со священником, похожим на него. Но почему брюки у него такие короткие? Они не подходят к длинному сюртуку, и сапоги у него какие-то нелепые…"
- Мы потом хотим немного поиграть, - сказал немецкий композитор, которому поднесли чашку кофе. Вдруг Петр Ильич вспомнил, что ему рассказывали, что Брамс целый день пьет крепкий кофе: у него должно быть очень здоровое сердце. - Я надеюсь, вам не будет скучно, господин Чайковский.
- Я польщен тем, что мне удастся услышать ваше новое трио, - сказал Петр Ильич с небольшим поклоном.
- Ну, возможно, это не совсем в вашем вкусе, - Брамс стоял перед иностранным гостем, о котором он знал, что тот не ценит его музыку, широко расставив ноги, с чашкой кофе в одной руке и с сигарой в другой. - В этом нет особой изюминки, нет блеска, - он смотрел на Петра Ильича дружелюбно, но с насмешкой.
- Я уверен, что все будет превосходно, - сказал Чайковский, досадуя, что так неловко ответил.
Все в комнате в напряжении ожидали, как он отреагирует на этот достаточно прямой, достаточно однозначный вызов великого мастера, и теперь они все, наверное, были разочарованы.
- Всем известно, - произнес Брамс по-прежнему дружелюбно, но несколько настороженно, - что вы, наряду с отечественной музыкой, предпочитаете современную французскую: Гуно, Массне, Сен-Санса, - он произносил французские имена с трудом, с акцентом и, возможно от неприязни, с неправильным ударением.
- Композиторы, которых вы перечислили, вполне достойны похвалы, - ответил Чайковский, высокий лоб которого покрылся красными пятнами. - В Париже меня, между прочим, обвиняют в том, что я попал под влияние немецкой музыки.
- В Париже, - ответил мастер немецкого реквиема, снова заливаясь своим грубым смехом, - в Париже им везде мерещится немецкое влияние. Ваша матушка ведь была француженкой? - неожиданно спросил он, слегка прищурив глаза.
- Моя матушка была из французской семьи, - Петру Ильичу эта беседа казалась невыносимой. Еще несколько минут, и все закончится неловким и непоправимым приступом ярости с его стороны.
Брамс, видимо, тоже почувствовал нечто подобное, потому что прекратил этот разговор, как правитель, завершающий аудиенцию.
- Как бы то ни было, я желаю вам хорошо провести время в нашей стране, - произнес он, отворачиваясь.
Худая англичанка с борзой набросилась на Брамса, как амазонка на врага:
- Когда начнется концерт, маэстро? - нетерпеливо домогалась она. - Нам всем не терпится услышать ваше новое произведение!
Петр Ильич нашел Грига, который вместе со своей Ниной устроился в углу комнаты. Со вздохом он опустился на диван между ними.
- Давайте вместе послушаем трио! - сказал он.
Ночью Петр Ильич так плохо спал, что целый день чувствовал себя разбитым, все суставы у него болели. Он отменил все встречи и остался в постели. Его снова терзали опасения, что все неприятности из-за сердца. Его преследовала смутная, но навязчивая идея, что он страдает болезнью сердца, которую врачи, эти коварные сумасброды, никак не хотят диагностировать и которая именно поэтому в один прекрасный день принесет ему неминуемую и мучительную смерть. "Мое сердце совершенно загублено. Оно уже почти никуда не годится", - мрачно повторял он. Это не мешало ему целый день курить сигареты. Даже сегодня, когда он собирался отлежаться в постели, в пепельнице, стоящей рядом с ним, росла гора окурков. Петр Ильич лежал на спине. Он пытался вспомнить сны, которые мучили его всю эту ужасную ночь. Но сны не вспоминались. В них присутствовала его мать, это он еще помнил. Она была к нему очень недоброжелательна. Зачем только снятся такие мерзости? Да, он стоял на каком-то столе или даже на шкафу, а мать хотела столкнуть его вниз. Она потешалась над его страхом. Откуда только берутся такие сны?
К обеду, который принес ему кельнер, он даже не притронулся. Около четырех часов он заказал бутылку коньяка. Он пил и курил. Время шло. Петр Ильич с ужасом заметил, что стало темнеть. "В семь часов, - сказал он самому себе, - я должен встать и одеться. Я сегодня вечером обязательно должен быть в концертном зале, на концерте Брамса. Это большой праздничный новогодний концерт, там будет весь музыкальный Лейпциг. Они примут это за бойкот, если меня там не будет".
Вечером за ним зашли Бродский и Зилоти. Они взяли пролетку до концертного зала. В фойе группой собрались почти все те, кто был на музыкальной вечеринке у Бродского в предыдущий вечер. Петр Ильич услышал, как мисс Смит объявила: "Я говорю вам, друзья мои, что это сама суть. Я чувствую, что он - это сама суть! Я верю в три великих "Б": Бах - Бетховен - Брамс. Но первые двое были всего лишь подготовкой к третьему и величайшему - да, даже Бетховен еще не был совершенством. А что касается Вагнера, этой уродливой подделки, то он был даже не подготовкой, а просто нашумевшим заблуждением. Это неоспоримо, суть - это Брамс!" Над ней не смеялись. Ее считали странноватой, но не легкомысленной. Поскольку великий мастер благодушно терпел ее безудержное восхищение, ее стали причислять к кругу избранных. Все привыкли к тому, что она присутствовала на всех концертах и на всех музыкальных мероприятиях. Когда она отсутствовала, было ясно, что она уехала в Англию, на охоту, поскольку кроме Брамса у нее было еще два пристрастия: охота и собаки.
- Вот теперь вы увидите наш концертный зал "Гевандхаус", - вежливо сказал Петру Ильичу музыкальный критик Краузе. - Ваше новое пристанище! Вашему удивлению не будет предела, любезнейший!