А дальше все - как во сне. Ширман ушел. А Ползунов опустился на софу, прижавшись затылком к прохладной стене, закрыл глаза, словно таким положением утишая боль - и тотчас поплыл куда-то, погружаясь в густую вязкую тьму… Сколько пробыл в таком состоянии, трудно сказать - может, час, а может, меньше. Очнулся внезапно - то ли от прежней боли, сжимавшей виски, то ли от скрипа двери и мягких, вкрадчиво-осторожных чьих-то шагов, с трудом размежил веки и, словно сквозь плывучий туман, увидел поодаль от него стоявшую женщину. Подумал, что поблазнилось. Отодвинулся от стены, выпрямляясь и полагая, что видение вот-вот исчезнет, но женщина все стояла. И у него с глаз будто пелена упала - теперь он видел отчетливо: женщина молода, очень молода и приятна. Светлая прядка волос из-под кружевно-белого чепчика падала ей на лоб, но она не убирала ее, скорее не могла убрать, поскольку руки были заняты. Ползунов только сейчас и заметил в ее руках небольшой поднос, заставленный чайной посудой. И догадался: это капитан Ширман расстарался насчет чая, как и обещал. И женщина - горничная, консьержка ли, будто угадав его мысли, подтвердила:
- Приказано чаю вам подать, - и, проходя к столу и ставя поднос, виновато заметила: - Разбудила я вас?
- Нет, нет, я уже проснулся, - поспешно заверил Ползунов, отмечая при этом, что молодица весьма привлекательна.
- Вам неможется? - спросила она, чувствуя на себе его прямой изучающий взгляд.
- Ничего, пройдет, - слегка он смутился, - голова разболелась немного… Пройдет.
- Ну что вы, что вы, этим нельзя шутить, - возразила она с упредительно мягкой и завораживающей участливостью и плавным, почти округлым движением взяла чайник и налила из него в широкий фаянсовый бокал, придвинув поближе. И Ползунов, продолжая смотреть на нее, отметил эту округлую плавность не только в ее движениях, но и во всей ладной и стройной фигуре. - Пейте, пока не остыло, - тихо и мягко говорила она, и голос ее был тоже округло-плавным и низким. - Вот я вам тут и медку принесла. Пейте да выздоравливайте.
- Благодарствую, - он встал и прошел к столу, совсем близко увидев ее лицо, румяно-округлое и нежное, с ямочками на щеках. "Красивая молодица", - отметил еще раз. И чуть погодя спросил:
- Тебя как зовут?
- Пелагея, - просто и без всякого жеманства, скорее даже охотно ответила она. - Да вы пейте, пейте чай с медом. Может, еще чего принести?
- Потом… попозже, - чуточку он растерялся.
- Как пожелаете, - улыбнулась она, все тем же округло-плавным движением убирая прядку волос под чепчик. - Посуду я после заберу. А если прикажете чаю…
- Да, да, чаю, коль скоро понадобится, я попрошу. А приказывать я не умею, - попытался шутить, откровенно любуясь лицом и ладной фигурой Пелагеи. - Это капитан Ширман мастак на приказы. А ты, Пелагея, заходи… непременно заходи. Может, и чай понадобится…
- Зайду, - пообещала она и вышла, плотно притворив за собою дверь. И Ползунов, оставшись один, какое-то время не мог опомниться и взять в толк - что же случилось? Потом присел к столу, все еще чувствуя присутствие Пелагеи, взял деревянную ложку, зачерпнул из глубокого блюдца загустело-тягучего светлого меду и, смакуя, запил горячим чаем. Ароматом летнего разнотравья повеяло на него, он даже глаза прижмурил от удовольствия - и вдруг представил себе зеленую луговую куртину близ Чарыша и Пелагею на этом лугу, стройную и румяную, с ямочками на щеках…
Вскоре его прошибло потом, согрев изнутри, а он все черпал да черпал мед, запивая чаем, и думал о Пелагее. Откуда она взялась? Капитан расстарался? А может, сам Господь сподобился ниспослать, такою небесной красотой наградив?
Ползунов напился чаю с медом, хорошо прогревшись, и прилег на софу, снова думая о Пелагее. И уже в полудреме удивился: выходит, и боль головная ниспослана свыше? И не в наказание, а яко дар божий, ибо не окажись он сегодня больным - и Пелагея бы не пришла. Могли и вовсе не встретиться… - почему-то он испугался, но тут же и успокоил себя. - Но вот же встретились… А что дальше? - опять возникло какое-то опасение. И он, еще полностью не осознав того, что случилось, подумал, однако, что было бы хорошо подоле побыть с Пелагеей и расспросить ее обо всем…
И с этой недодуманной мыслью крепко забылся, проспав на этот раз долго, почти до вечера. Когда открыл глаза, было уже сумеречно. И до странности тихо, покойно. Он полежал недвижно, словно боясь спугнуть тишину, вслушиваясь в нее и разом все происшедшее вспоминая. Осторожно голову повернул, подвигал из стороны в сторону - и не ощутил боли. Так вот отчего покойно и тихо, - догадался он - боль прошла. Заметил неубранную посуду на столе - значит, не заходила еще Пелагея. А может, заглядывала, но пожалела, не стала его беспокоить. Он быстро поднялся, прошелся туда-сюда по комнате и потянулся до хруста в плечах, чувствуя легкость во всем теле - унтер-шихтмейстеру было двадцать восемь лет, и он еще находился в той поре, когда молодой организм и без лекарств справляется с многими недугами. Радуясь этой легкости, он теперь уже посмелее двигался, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к невнятным звукам и шорохам за дверью, в коридоре. Ожидал: вот сейчас, сейчас войдет Пелагея… И вздрогнул, когда дверь отворилась. Но то была не Пелагея - вошел капитан Ширман.
- О, да ты, батенька, уже на ногах! А я дважды заглядывал. Но ты спал, как зимний сурок. Даже завидно стало. Ну, как голова?
- Кажется, на месте.
- Слава Богу! Стало быть, долго задерживаться в Москве не будем. Или у тебя иные планы? - хитро прищурился.
- Планы у нас одни, капитан, как можно справнее и скорее доставить груз на Монетный двор.
- Да, да, - согласно покивал Ширман. - Добрый спех - делу успех. Что ж, завтра с утра и тронемся.
Ползунов не возражал. А сам все на дверь поглядывал, желая сейчас одного - дабы многоречивый Ширман поскорее ушел, оставив его одного. Вот-вот могла появиться Пелагея, и ему не хотелось, чтобы при сем и Ширман присутствовал… Но тот, по всему видать, не спешил оставлять унтер-шихтмейстера, а даже напротив, нашел вдруг заделье - и позвал перед завтрашнею дорогой осмотреть короба с грузом.
Они спустились вниз, прошли через двор к сараю и тщательно все осмотрели, проверив заодно и надежность охраны. И времени ушло на это, казалось, не много. Однако, вернувшись в свои покои, Ползунов обнаружил немалые перемены: свечи в настенных канделябрах горели, ровно освещая комнату, и посуда со стола была убрана… Выходит, Пелагея тут без него похозяйничала? Ах, какая досада! - искренне он пожалел, что именно в этот момент пришлось отлучиться. Наверное, и Пелагея посожалела, не застав его на месте? А может, и в мыслях такого не держала.
Позже, когда Ширман позвал его ужинать и они спустились в трактир, он все еще надеялся встретить Пелагею и поговорить с нею наедине. Однако Пелагеи нигде не было - ни в коридорах гостиной, ни в самом трактире, многолюдном и шумном в эти часы, и у него закралось сомнение: а может, и не она приходила, а кто-то другой?
Настроение враз упало. Ползунов поужинал без всякого аппетита, выпив за компанию с капитаном, бывшем уже подшофе, бокал ананасного пунша, и поданные к столу флиссингенские устрицы не произвели на него должного впечатления…
Он вернулся в свой нумер с надеждою, тающей постепенно, что Пелагея, коль обещала, должна зайти. Войдет и спросит певучим низким голосом, чуточку округляя слова: "Чаю не прикажете?" И он не скроет радости: "Да, да, Пелагея, прошу! А приказывать я не мастак. Это капитан Ширман горазд на приказы…"
Но Пелагея в тот вечер так и не появилась.
2
А утром, чуть свет, сибирский обоз, управляемый полусонными ямщиками, выволокся из Москвы на Посольский тракт и двинулся дальше, на Санкт-Петербург. И прибыл туда спустя неделю, пополудни шестого марта. Остановились, как и полагалось по статуту, в кабинетской гостиной, где нумера недурны, но похуже московских… И тем же днем, не мешкая, Ползунов составил отчет Кабинету о доставке колывано-воскресенского серебра. Надеялся, что и его там, в высочайшем Кабинете, примут без промедления и с распростертыми объятиями - не с пустыми ж руками явился неведомый унтер-шихтмейстер из Сибири, а блик-зильбер да золото бликовое доставил ее величеству. Может статься, и сама государыня Елизавета Петровна пожелает видеть и выслушать, расспросить молодого посланца о делах творимых на собственных Ее Величества Колывано-Воскресенских заводах? Такой интерес и участие были бы справедливы.
Однако на следующий день Ползунов не только не удостоился внимания императрицы, но и к управляющему Кабинетом Адаму Олсуфьеву не сподобился угодить. Бумаги его забрали в приемной канцелярии. И некий важный чиновник, моложавый, с залысинами и в строгих роговых очках, не глядя, процедил сквозь зубы:
- Оставьте. Передадим.
- Но мне бы самому к управляющему, - попытался было настоять Ползунов. Чиновник презрительно глянул и голос слегка повысил:
- Неможно! Управляющий ныне в отлучке. Приходите завтра. Нет, послезавтра, - передумал и уточнил: - Желательно поране с утра.
Ползунов и явился через день, пораньше с утра - и снова промашка. Все тот же чиновник взглянул на него сквозь очки, будто на докучливого просителя, и отвернулся:
- Сожалею, сударь. И ныне управляющий занят.
- Но вы же говорили…
- Мало ли што говорил! - рассердился чиновник. - Одначе загодя всего не предугадаешь. А его превосходительство занят важными государственными делами.
- Так и мое дело немаловажное, - дерзнул возразить Ползунов, навлекая на себя еще больший гнев чиновника.
- Сожалею! Но помочь ничем не могу.