* * *
Первый, кого встретил Арсюха на миноноске, был Андрюха Котлов - он с повязкой вахтенного матроса на рукаве торчал у трапа и лениво поплёвывал в воду.
- Ба-ба-ба! - воскликнул Андрюха оживлённо, увидев Арсюхину физиономию. - Это кто же тебе такие прожектора навесил на физиономию?
- Поднимай команду! - хмуро, не отвечая на вопрос, проговорил Арсюха.
- Ты что, сдурел? Говорят, мы через два часа должны отойти.
Арсюха, гулко бухая ботинками по железному настилу переходов, сбегал в умывальник, где над двумя кранами - из одного лилась холодная вода, из другого горячая - висело старое мутное зеркало, всмотрелся в его рябоватую поверхность.
Оглядел один глаз, потом другой, аккуратно помял пальцами кожу под ними и с досадою простонал:
- И заштукатурить фингалы нечем, светят, как два фонаря "летучая мышь". Пхих! - он покачал головой.
Набрав в ладони холодной воды, приложил их к глазам - сделал примочки, снова глянул в зеркало. Примочки не помогли.
Оставив бесполезное это занятие, Арсюха снова забухал ботинками по рифлёному железу переходов и через несколько секунд оказался у трапа. Андрюха Котлов находился на прежнем месте и продолжал беспечно поплёвывать в воду. Арсюха ухватил его за грудки.
- Ты команду поднял?
Андрюха неспешно освободился от захвата:
- Тихо, тихо, тихо, приятель...
- Ты почему команду не поднял?
- Хочешь, чтобы меня по законам военного времени к стенке поставили? - Андрюха поправил на рукаве повязку и поводил из стороны в сторону пальцем перед Арсюхиным носом. - Ты этого добиваешься?
- А! - Арсюха рубанул кулаком воздух и понёсся к Митьке Платонову.
Тот находился в камбузе, жарил для матросов на ужин треску, а для офицеров - котлеты. Увидев физиономию Арсюхи, Митька удивлённо присвистнул:
- Ничего себе конфетки на роже проступили!
- Митя, братуха, надо бы ребят поднять, в депо сбегать, паровозников наказать...
- Это они тебя так? За что?
- В том-то и дело, что ни за что! За то, что я моряк, - соврал Арсюха. - Встретили бы тебя в городском саду - точно так же отделали бы.
Кок приподнял над плитой тяжёлую чугунную сковороду, сделал короткое движение - и шкворчавшие в масле куски трески словно бы сами по себе взметнулись в воздух, в полете аккуратно перевернулись на другой бок и вновь легли на сковороду.
Треску Платонов собирался подать на стол вместе с давленой картошкой, заправленной искусственным английским молоком, которое он разводил из порошка. Получалось очень вкусное пюре. Господ же офицеров Митька собирался порадовать котлетками из нежной телятины, привезённой командиром миноноски с рынка.
Лебедев купил телятину на свои деньги, доставил её на корабль, кинул коку на стол.
- Сготовьте нам что-нибудь, - попросил он, - не то в последние дни сплошная треска... Треска утром, треска вечером, треска в обед... Не то, что раньше.
Раньше Платонов угощал господ офицеров блюдами из французской кухни, но в последнее время стал лениться.
- А что сготовить-то, господин лейтенант? - спросил он.
- Да хотя бы котлеты, - взгляд у Лебедева сделался задумчивым, - я помню, в детстве наш повар в имении готовил роскошнейшие котлеты из телятины - с пальцами проглотить можно было. Столько лет прошло, а вкус этих котлет до сих пор не выветрился из памяти.
Котлеты на сковороде кок уважительно перевернул деревянной лопаткой.
Поправив на голове колпак, Платонов откинулся назад. Поцецекал языком:
- Расписали тебя, как поднос, с которого подают баранки к чаю. Картинка!
- Не мели языком, Митька! Помоги поднять народ! Иначе, если не ответим, паровозники нас потом метелить будут, как царь Пётр шведов.
- Давай поступим так, Арсюха. Ты пробежи по койкам, по ребятам, поговори с ними, а я мозгами пораскину, что можно сделать. Лады?
- Лады, - Арсюха обрадованно рубанул рукой воздух, - значит, поддерживаешь меня?
- А почему бы не поддержать хорошее дело? - Кок отодвинул сковородку с треской в сторону - рыба готова, надо жарить вторую сковороду.
Арсюха помчался в кубрик поднимать матросов.
Вернулся обескураженный, с погасшим взглядом - сквозь узкий, набрякший фиолетовой краской сжим глаз что-то влажно поблескивало: вода - не вода, металл - не металл, муть какая-то, одним словом, в глотке что-то побрякивало, будто Арсюха наглотался гвоздей, либо того хуже - свинца.
- Ты представляешь, - пробрякал он свинцовым голосом, - ни один из этих кошкоедов не поднялся...
- А я тебе чего говорил? -- кок не выдержал, усмехнулся. - Наших людей нужно знать. Не пойдут они за тебя бить носы, Арсюха.
- Почему? - искренне удивился тот.
- Ас какой стати им подставлять свои бестолковки под чужие кулаки за тебя, Арсюха? Паровозники ведь - ребята тоже не пальцем деланные - рельсами как начнут махать... или шпалами - у-у-у! Весь флот вместе с английскими крейсерами могут потопить, только бескозырки останутся сиротливо плавать на воде. Нет, Арсюха, на помощь экипажа ты напрасно рассчитываешь.
- Но почему-у? - вновь с нехорошим изумлением пробрякал свинцом Арсюха, из ноздрей у него едва пар не вырвался. Подбитые глаза-щёлочки сжались в две маленькие прорези, в углах прорезей показались крохотные мутные слёзки.
- А ты сам не разумеешь?
- Нет.
- Такое к тебе отношение команды, Арсюха. Чего ж тут непонятного?
Арсюха узрел в углу камбуза круглую вращающуюся табуретку, прицелился к ней задом, сломался в коленях, будто кукла, сел. Слёзки, собравшиеся в уголках прорезей, шлёпнулись ему на фасонистые клёши.
- За что? - прошептал он горько, попробовал найти в себе самом ответ, но ответа не было, и он поднял взгляд на кока, посмотрел на него с надеждой.
Кок отвернулся от него.
- И эти самые... от меня также отвернули рожи, - пожаловался Арсюха, - солдаты, которых как скот загнали на палубу...
- На солдат вообще не рассчитывай, - предупредил кок, - если уж свои не пошли тебя защищать, то чужие тем более не пойдут.
Арсюха схватился руками за голову и, отворачивая её, крутанулся вместе с табуреткой, застонал.
- Интересно, в чём я провинился перед коллективом?
Кок молчал, не отвечал.
- А?
- Не майся, - наконец отозвался кок, - иди лучше спать. Сегодня ночью мы уходим в плавание.
Арсюха всхлипнул, выпрямился и взметнул над собой кулаки.
- Ладно, когда вернёмся, я рассчитаюсь с этими паровозниками за всё. За всё, понимаешь, Митька?
- Так точно, - равнодушно проговорил тот, - рассчитаешься за всё.
Ночью, когда солнце неподвижно застыло нестираемым медным пятном в светлом небе, миноноска вышла в море. Погода была спокойная, мелкая рябь туго стучала в железное днище корабля. Миноноска держала курс точно на медное блюдо, висевшее над горизонтом.
Лейтенант уже несколько раз заглядывал в рубку - там, стоя рядом с рулевым, глядел на компас и что-то вычислял про себя, затем переводил взгляд на солнце и задумчиво щёлкал кнопками перчаток. Бросок на Онегу не нравился ему.
По сути, миноноске, боевому кораблю, предназначенному для борьбы с грозным врагом, отводилась в этом походе жандармская роль. Лебедев же никогда жандармом не был. Боевой офицер, награждённый Святым Георгием, Анной четвёртой степени - темляком на парадный палаш яркого алого цвета, который морские служаки презрительно называли "клюквой", двумя Владимирами и Анной третьей степени с мечами - в общем, он имел полный джентльменский набор. Получен был набор за лобовые атаки, произведённые на германские суда. Всякое было в жизни лейтенанта, но такого, чтобы нагонять страх на тёмных голопупых мужиков, живущих на северных реках, не было.
У лейтенанта даже перехватывало горло, чьи-то липкие пальцы пытались сжать его, и Лебедев неуклюже шевелил плечами, дёргал головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения, и вновь уходил к себе в каюту.
В двадцать три ноль-ноль он вновь заглянул в рубку и предупредил старшего офицера Рунге, находившегося на вахте:
- Иван Иванович, когда подойдём к Онеге, разбудите, пожалуйста. Там очень сложный вход в реку - течение в устье наносит много песка. Обычно в реку входят с лоцманом.
- Я знаю. Разбужу непременно, не тревожьтесь, - сказал Рунге. Человеком он был педантичным, из тех, что если уж что-то обещают, то обещания обязательно выполняют.
- Раньше половины седьмого утра мы всё равно вряд ли к Онеге подойдём, - добавил Рунге вдогонку, когда Лебедев уже вышел за дверь рубки.
Яркое солнце, бьющее мичману прямо в лицо, окрашивало его седые волосы в брусничный цвет. В аккуратной шевелюре Рунге не было ни одного тёмного волоска - сплошь седина.
В марте семнадцатого года, когда Балтийский флот превратился в сплошной митинг, Рунге решили расстрелять матросы-анархисты: дотошный, требующий точного исполнения служебных обязанностей Рунге показался им излишне придирчивым. А раз придирчивый - значит, барин, которого надо отправить в преисподнюю.
Плюс ко всему Рунге был немцем. Ненависть к немцам среди матросов Балтийского флота была велика.
Мичмана поставили к стенке. Еле-еле отбили его у анархистов. Сделали это, кстати, большевики.
- Какой же он латифундист, какой же он немец? - кричали они в лица анархистам. - Он - Иван! Иван Иванович! Немец не может быть Иваном.
- Не Иван, а Йоханн, - отбивались от цепких большевиков анархисты. Пока Рунге стоял у стенки старого каменного пакгауза под стволами винтовок, он поседел - стал белым, как лунь.