И тем не менее матросы миноноски считали, что Рунге повезло - он остался жив. В то время как другие на его месте отправились в мир иной, а комендант Кронштадта вообще был поднят на штыки и умер в страшных муках.
Рунге был невысок, крепко сбит, широкий волевой подбородок его украшала ямочка - признак твёрдости характера. Он равнодушно поглядывал на бесцветные волны, длинными кручёными валами подкатывающиеся под днище миноноски, краем уха ловил обычные корабельные звуки - хлюпанье придонных насосов, чвыканье водоотливки, звонки сигнальной вахты, усталый хрип работающей воздуходувки, плеск воды под узким железным корпусом. Миноноска была хоть и малым кораблём, но всё равно это был корабль, боевая флотская единица, способная несколькими ударами своих пушек снести с каменных берегов рыбацкую деревню, а спаренным залпом двух торпедных аппаратов пустить на дно тяжёлый линейный корабль. Рунге любил свою миноноску.
Впрочем, другие офицеры, бравые мичманы - на миноноске все, кроме командира, были мичманами: старший механик Крутов, артиллерист Кислюк - относились к своему маленькому кораблю точно так же.
Вдалеке тянулась серая строчка берега, она то пропадала, растворяясь в розовом морском пространстве, то возникала вновь, приближалась к проворной узкотелой миноноске, и тогда Рунге подавал команду довернуть чуть штурвал в открытое море - боялся при отливе наскочить на камни. В шесть часов утра строчка берега провисла и разорвалась - завиднелся вход в Онегу.
- Правь на разрыв в линии горизонта, - велел Рунге штурвальному и пошёл будить лейтенанта.
По дороге столкнулся с Чижовым - тот, бледный, с запавшими щеками, навис над бортом в позе мученически изогнутого вопросительного знака...
- Мутит что-то, - пожаловался поручик, помял пальцами горло, - море я совсем не переношу.
Рунге посочувствовал ему: это ведь как кирпич на голову, одних сбивает с ног мелкая волна, которую не боятся даже воробьи, другие огромный девятый вал встречают с вежливой улыбкой - он им нипочём. Всё зависит от организма, а почему у одних организм один, а у других другой, не знает никто.
- Возьмите в рот кусочек сахара, - посоветовал Рунге, - кое-кому это помогает. Хотя не всем.
Чижов кивком поблагодарил мичмана, пожаловался:
- Перед солдатами неудобно, скажут - слабак.
- Не вбивайте в голову, - посоветовал Рунге назидательным тоном и бочком протиснулся в узкий коридор, в котором находилась каюта командира. Стукнул костяшками пальцев в лакированную дверь. - Игорь Сидорович, виден створ Онеги. Через полчаса будем входить в реку.
- Благодарю, Иван Иванович, - послышался глухой голос лейтенанта. - Сейчас я приду в рубку.
Река Онега была известна всему Северу своим непростым характером. Этакая вздорная баба, а не река. То она бывает тиха и ласкова, как старая кошка, у которой нет ни одного зуба - все выпали, осталось только тихо мурлыкать да ластиться, то, наоборот, набухает свинцом, делается грозной, на ровной поверхности появляются литые горбатые волны, способные перевернуть не только лёгкую миноноску, но и тяжёлый непотопляемый дредноут.
И в спокойном состоянии, и во взвинченном, нервном, эта река волокла по дну своему тонны мелкого песка, гравий, голыши, тащила плоские издырявленные каменюги, иногда передвигала с места на место целые глыбы, и устье реки, там, где Онега смыкалась с морем, часто оказывалось забитым - не только миноноска, даже лодка-плоскодонка могла скребнуть по намывам низом и стесать его. Река часто меняла свой рельеф, угадать его было невозможно...
Входить в Онегу без лоцмана не рекомендовалось, но лоцмана брать было рискованно - в неспокойном портовом посёлке по ночам звучали выстрелы, на заборах появлялись листовки, призывающие гнать с Севера не только англичан с французами, но и белых вместе с Миллером. Уроженец Витебской губерний был здесь чужим человеком, таким же далёким и враждебным, как какой-нибудь Фриц, Петер или Ганс, родившиеся на Рейне либо в Берлине, не исключением были и Джон с Вильямом из Лондона и Жак с Полем из Парижа - всех надо было гнать одной метлой... Фьють под зад - и за линию горизонта, туда, где сейчас сонно зависло, став неподвижным, мертвенно-красное солнце... Портовое поселение на Онеге стало самым решительным в Северной области, посадить миноноску на намывы песка мог не только опытный лоцман - даже ребёнок в дырявых штанцах, державшихся на одной лямке.
Военные капитаны предпочитали входить в Онегу без лоцманов, самостоятельно, на малых оборотах мощных машин, под тревожный звук ревунов.
Лебедев появился в рубке отутюженный, гладко выбритый, с ясным взором, пахнущий роскошным парижским "о’де колоном". Вскинул к глазам бинокль, прошёлся им вдоль, черты берега.
- Прилив начался два часа назад. Надо ещё подождать часа полтора и на приливной волне въехать в Онегу. Как на верблюде, верхом, - пояснил он. Скомандовал зычно, чётко, как всегда командовал в походах: - Стоп машина!
* * *
В белые летние ночи Миллера допекала бессонница. Сколько он ни пробовал привыкнуть к тому, что солнце в середине лета не скрывается за горизонтом, а повисит-повисит над ним пару-тройку часов и тут же ползёт вверх, на своё привычное место, безжалостно окатывая землю красноватым, каким-то неживым светом.
Из головы не выходил разговор, состоявшийся вечером с генералом Марушевским.
- Я считаю, Евгений Карлович, что вся власть в Северной области - вся, целиком, без остатка, даже в самых гражданских делах, таких как замеры земельных наделов и вытирание соплей детишкам в приходских школах, должна перейти к военным. Только военные могут спасти и Север России и саму Россию.
Эту свою позицию Марушевский высказывал и раньше. Не раз высказывал. Но никогда ещё он не был так настойчив и резок. Миллер решил сбить его простым способом:
- Хотите хорошего бразильского кофе, Владимир Владимирович?
- Нет, - резко, напрягшимся до скрипучести голосом ответил Марушевский.
- Айронсайд подарил мне несколько банок из последнего завоза.
- Нет. - Лицо у Марушевского сморщилось, стало старым, в глазах вспыхнули раздражённые костерки, - вспыхнув, тут же погасли: генерал умел держать себя в руках. - Мы с гражданскими властями действуем по принципу лебедя, рака и щуки. Мы делаем одно, они - другое, мы стараемся добиться и добиваемся результатов, их устраивают обычные ходы, мы ставим цели, они ограничиваются лозунгами и митингами... И так далее. У населения от такого руководства только болит голова.
Миллер понял, что спорить сейчас с Марушевским бесполезно, генерал просто-напросто не услышит доводов, ждал, когда тот, истратив запал, умолкнет.
Наконец Марушевский сложил вместе ладони, молитвенно поднёс их к подбородку и произнёс, гипнотизируя Миллера:
- Заклинаю вас, Евгений Карлович, услышьте меня. Пока гражданское население не поймёт, что в области есть твёрдая военная власть, мы будем топтаться на месте.
- Насколько мне известно, материальное положение рабочих в Северной области гораздо лучше, чем в других частях России. Их заработки зачастую перекрывают оклады чиновников правительственных учреждений, - сказал Миллер. - Где ещё есть такое роскошество? На Юге? В Ростове? В Омске? В Хабаровске? У нас полно рыбы, мяса, консервов.
Оленины и дичи - вот сколько, - Миллер провёл рукой над головой. - Красная сёмужья икра и сочная северная рыба не исчезают со столов рабочих... Всё это обеспечено гражданской властью. Правда, при нашей активной поддержке.
- Но выдача хлеба у нас - нормированная.
- Это временные трудности. Первый же урожай, взятый с вологодских пашен, насытит хлебом Север. И гражданское правительство справится с этим лучше, чем мы. Мы с красными не сможем договориться о перемирии - гражданские договорятся легко.
Если честно, Миллеру не хотелось ссориться с правительством Северной области, не хотелось ущемлять права Чайковского, долгое время возглавлявшего это правительство, хотя Чайковского уже несколько месяцев не было в Архангельске. Впрочем, это ничего не значит - он вернётся. Все говорили, что Чайковский принадлежит к тем людям, которые умеют достойно возвращаться. Другое дело - если бы Чайковский отказался от своего толстого портфеля, тогда можно было бы вмешаться в его дела.
Кстати, Чайковский был не только председателем правительства, но и министром иностранных дел. Поговаривали, что Николай Васильевич вообще собирается отбыть на юг, к Деникину, чтобы создать там единое российское правительство, но сам Чайковский об этом ни разу не заявил, а сведения, которые Миллеру по-птичьи, в "клюве" приносила разведка, надо было ещё проверять и перепроверять.
Во всяком случае, ссориться сейчас с Чайковским нельзя и отодвигать его от власти не стоит. Как только этого не может понять Марушевский?! Миллер поморщился, будто съел что-то горькое.
Пройдёт несколько месяцев, обстановка изменится, и тогда можно будет предпринять кое-какие шаги - подвинуть гражданское правительство, например, а сейчас это делать рано.
- Северная область рухнет, - объявил Марушевский.
Миллер загнул палец.
- О зарплатах рабочих я сказал... Кстати, когда наши пропахшие машинным маслом пролетарии решили бастовать, англичане сделали свой коронный ход и нанесли точечный укол - они выпустили сравнительную таблицу, сколько денег получают английские рабочие и сколько получают наши, архангелогородские... А также - сколько стоят товары у нас и у них. Пролетариату нашему сразу стало нечем крыть. Но это я так, к слову... Идём дальше. - Миллер загнул второй палец. - О том, что у нас продуктов полным-полно, нам их не съесть, мы будем делиться ими с Россией, я тоже сказал...
- Насчёт дележа речи не было, - вставил Марушевский.