- Тогда слушай! Давным-давно Батый стольный город Киев брал. И все его, Киева, защитники, что на ту пору в живых остались, в башне последней, неприступной затворились. И был среди них муж светел, с волосами как снег, с глазами как огонь, держа в одной руке меч-булат, в другой - меру незнаемую. И принялись татары в тех последних ратных людей ядра метать и стрелы, палить их огнем греческим. И час стояла башня невредима, и другой, и третий. А на четвертый вдруг пыхнула страшно, дохнула пламенем алым - и исчезла. Где стояла, - смотрят татары, - ровное место, - ни камня, ни щепки, ни синь-пороху. Понял?
- Понять-то понял! Да что толку? То ж в Киеве было, невесть сколько лет!
Кривоносый засмеялся с торжеством, да на свой лад - с клекотом, у меня по коже мороз пошел:
- Дурень ты! Муж светел с очами огненными, что от стрел Батыевых ушел, теперь в холме Московском, под Кремлем, в пещере каменной восседает на престоле золоченом, из рыбьего зуба. А дружина его - вокруг по лавкам дремлет. Один только он бодрствует, меч свой булат обнажен на коленях имея, а меру незнаему - в руках. И мера та мерит время, и стекают с нее крупицы золоты да хрустальны, и роняются о меч-булат со звоном чудным, и воспаряют незримо…
- Горазд ты, как я посмотрю, сказы сказывать. А вот скажи лучше, как в Москву попадешь? Тебя ж стрельцы схватят.
- Погоди.
Дождались мы ночи. Тайно проникли.
Чем больше я с ним ходил, тем крепче догадывался: воробей стреляный, золотой захватанный, по рукам ходил немало, только что не истерся.
У Земляного города с час мы во тьме бродили да и набрели-таки: нюхом он, спаси Христос, приметы тайные нашел, лаз в кустах открылся. Яма и яма, а он в нее лезет и меня зовет.
Я ему:
- Боюсь!
Он усмехается, зубами щелкает:
- Девка, знаешь, тоже боялась, да всего только бабой и стала. С тех пор ничего не боится. Лезь!
Взглянул я напоследок на небушко - а на нем звезды частые да ясные-ясные играют, перемигиваются, - и сунулся в яму. Ползу, чую - вверх лаз идет. А впереди поводырь мой старается, пыхтит, скребется. Вылезли уже в Москве, в Земляном городе. Стена позади.
Привел меня под утро к посадскому человеку. С задов, через огороды, подошли мы к избе. Стукнул в дверь, а за дверью брякнуло, а потом голос:
- Кто?
Поговорил кривоносый, и дверь отворилась. Впустили нас. Посадский человек черен, бородища разбойничья, глаза медвежьи, голос - что из бочки.
- Здравствуй, - говорит, - сокол ясный. Что залетел?
- Посмотреть залетел да послушать - как живете, что делаете.
- Дела у нас известные: бес пришел, сатану привел, чертенят наплодил, дьявола в кумовья зовет.
- Про то мы знаем. Вести доходят.
- Вести пустили, - гнет свое чернобородый, - да колоколов не отлили…
- Теперь не о том речь, - хмуро отвечает кривоносый. - Поздно. Дело до горячего дошло, и отступу нет. Будем Москву в кольцо брать.
- Силы-то есть?
- Нет у попа сапог - служит и в лаптях.
- Да мы не гордые. Пусть и в лаптях, лишь бы обедня хороша была…
- Бог даст, выйдет вам обедня знатная. За все рассчитаемся. Кому и заупокой отслужим. Авось и вы подсобите.
- А куда ж нам от вас… Посадские всегда готовы. Только не мешкайте.
- Тянуть не будем…
Хозяин хоть образом и мрачен был, да обходителен: грибков нам на стол выставил солененьких, хлеба ржаного, толокна, редьки тертой, огурцов, капусты. Пива поднес. Поели.
- Жена где, ребята? - спрашивает кривоносый.
- Сено возят. Да мне б все эти покосы ни в какую стать, беспокойство от них одно, если б не скудость. А скудость - от царей, что нравом есть волки, а шкуру на себя натягивают овечью. Обойди слободу - всяк про нас скажет: Иван Рязанец - медник добрый, и лудильщик, и серебреник. Анбар на пять аршин из дикого камня, и печь в нем плавильная, и горн с дутьем, и наковальни. Подклеть у меня Ефрем Кудрявый снимает - мастер. Что с ним ни сработаем - поглядеть любо: хоть паникадило, хоть чару, блюдо, поднос или солонку. Стаканы, тарелки, оклады, кресты медные, пряжки - только покажи! Кто хочешь купит - боярин, иерей, сын дворянский, лучник! А попробуй продай!
- А что? - бледно усмехнулся кривоносый.
- Да то! Куда ни ступи - рвут! Одному дай, другому дай, третьему, лихоманка его затряси, - тоже дай! Хорошо. Мы не дураки, понимаем: дело царское, государское. Ему, царю, управиться тоже надо - прорва-то какова! Глазом не обмеришь. Деньги нужны… Но…
- А что "но"? - подзадоривал исподтишка кривоносый.
- Я говорю; стриги шерсть, да не сдирай шкуры! А то что ж? Мало того, что рвут! Так еще в удобный срок нам, посадским, товар свой и продавать не велят! Это как? Пока-де казна царская выгоду себе не сустроит, пока гости великие московские не наторгуются, ты, слобода, сиди. Потом-де сунешься. А потом сунешься - у людей уж и денег нет, да и надобность миновала: накупились. Вот и тащи, посадский, ремесло свое домой, хоть оно чьих других дел и получше, или сбывай мало не задаром!
- Оттого что вы, посадские, рылом не вышли! - опять подковырнул кривоносый.
- Потом поглядим, кто вышел! А только знай: это еще с царя Бориса повелось слободы обижать, а Строгановым всяким, да Шориным, Чашниковым повадку давать, за великие-де их прибытки. Ладно! А при Шуйских совсем край пришел: дышать нечем. Вот и вози сено! Они думают, я дурак?
- А может, и впрямь - таков?
- Бела береста, да черен деготь! Попомни мои слова: то же и с Шуйским обернется. Царь Василий неправдой начал, неправдой и кончит. А сухую грязь к стене не прилепишь.
- Да велика ли неправда-то была?
- Велика! Я знаю! Давеча было, как царь Димитрий Иванович на Москве сидел и с женой своей, с благоверной государыней Мариной Юрьевной, царствовал и летом в набат ударили, в Кремль слободы московские кликом кликали, - ты знаешь, зачем нас туда звали?
- Зачем?
- Царя Димитрия да супругу его спасать! От тех, мол, ляхов спасать, что побить их хотели. А потом что вышло? - чернобородый зло сощурился. - На престоле московском царь Василий оказался. А про царя Димитрия сказали народу православному, он-де не царь, расстрига. Ну? Опять они про меня думают: дурак? А я не таков, хоть ты меня, кривой нос, и задираешь. Я знаю: царь истинный, Димитрий, ушел, промеж рук их нечистых протек и теперь до времени бережется…
- Правильно! Дай я тебя, Иван Рязанец, за такие твои добрые слова в уста поцелую! Он, царь, бережется, а воевода его, Иван Болотников, волю его державную исполняет, войско ведет - Москву взять, царю отдать.
Кривоносый встал, по лицу его блуждала улыбка смутная, непонятная. Они поцеловались. Хозяин принес еще пива.
В сей миг на улице вдруг закричали яростно, с надрывом.
- Пусти, дьявол! Пусти! Бороду тебе выдеру, убери длани свои нечистые!
Хозяин прислушался, сказал с удовольствием:
- Ага! - и кинулся вон.
Когда мы следом из избы выбрались, Рязанец стоял у ворот, вцепившись рукой в бороду, глядел. Из других ворот, из-за заборов выставились разные люди, тоже глядели. Из подворотен бежали мальчишки, покрикивали. На улице трое стражников вязали человека тощего, седобородого, в ветхом подряснике. Он, отбиваясь, стражников лаял, а рядом стоял стрелецкий урядник, молчал, зло смотрел в землю. Изредка вскидывал голову, бросал коротко:
- Помолчи!
- Бей своих, чужие бояться будут! - усмехнулся Рязанец, крикнул уряднику: - Здоров буди, Лукьян Данилыч! Ты чего себе поутру покою не даешь, человека хватать велишь, да еще всем известного, смирного? Это ж Огурец Федор, пономарь церкви нашей, Трех святителей!
- Помолчи, Рязанец! - оскалился урядник. - Пономарь ваш Огурец смирен, а в мгле рассветной, меж двор шатаясь, листы прелестные разбрасывал, и в них поносные против царя Василия Ивановича слова и московским людям смущение! - выбросил из-за спины руку, в ней пук листов. - Вот! Видел?
- Спаси, Христос! - дернулся Рязанец, выпростал из бороды руку, перекрестился. - Видывать не видывал! И тебе б то ж: не видал и не видал! Хоть бы они провалились! А что другое - так то ж не твое дело!
- А‑а‑а, Рязанец! - вскричал урядник. - Вон ты как! Смотри, как бы не схлестнуться!
- Ништо, Данилыч! Это мы можем! Лишь бы срок подошел! - Рязанец сплюнул, затворил ворота.
Вошел в избу. Позади, слышно было, причитал пономарь:
- Христос братией всех нарицает, а вы? Кабалы пишете? А на иных - беглые, да порядные, да полные. Чтоб мир наш весь христианский в холопство привесть! Анафема вам!
Стихло - увели пономаря.
- Не выдаст? - хмуро спросил кривоносый.
- Нет, не выдаст, - мотнул бородой Рязанец.
- Оно, конешно, не наше дело горшки лепить, а наше дело горшки колотить, а все ж… Горько.
- Да не томи ты душу! - со злобой закричал чернобородый. - Горько, горько! Затянул песню, так допевай хоть тресни! Принес их, значит, давай!
Кривоносый сунул руку за пазуху, вытащил сверток в сафьяне, развернул… Бумага добрая, а на ней буквы, слова уставом писаны…
Я обомлел.
- Письма подметные? Против царя?
- А ты думал? - кривоносый на меня смотрит, усмехается.
Три дня мы у Ивана Рязанца, медника, прожили. Листы ему подметные отдали, и он их верным людям снес, чтоб по Москве разносили, бросали на торгах и у церквей да еще б новые писали.
Про стрелецкие полки, которые где стоят и сколько в них сабель, и пищалей, и зелья ружейного, еще раньше было им узнано, и про все то нам он обсказал.